Татьяна Толстая складно пишет: у нее ясный при всей его витиеватости стиль, так что читатель способен не только получить от этой витиеватости удовольствие, но и прочитать книжку от начала до конца, даже если книжка на сей раз сравнительно объемистая — роман “Кысь”. Иные авторы, сделав себе имя рассказами и затеяв роман, используют прежний опыт и пишут роман о том же и так же, о чем и как писали рассказы, однако, если по правилам, малой форме положено разниться с большой не только размерами, а сразу многими структурообразующими параметрами. Пусть в искусстве всегда почетно быть первооткрывателем или хотя бы добавить к двум актерам третьего, при сочинительстве без правил открытие может оказаться неопознанным, а третьему актеру не найдется дела на сцене — потому-то уже древние различали ars и ingenium, искусство-ремесло и талант-вдохновение, и талант без искусства считали неполноценным. Романтическая и постромантическая традиции отвергли это динамическое равновесие, все отдав таланту: это не означало, конечно, что хорошие писатели разучились писать, но само наличие выучки оказалось вынесенным очень уж далеко за скобки, ибо талант творит из ничего, а ежели что-то когда-то и прочитал, то потом все равно все сам заново придумал.
Декларативно лоскутный постмодернизм противустал этой традиции лишь отчасти. Хотя сами постмодернисты демонстративно старались использовать буквально все читанное (иногда, увы, немногое), использовали они зачастую как бы навалом — а главная-то каверза как раз в том, что лоскутные одеяла неизвестно почему похожи одно на другое гораздо больше, чем писанные маслом картины на библейские сюжеты. В итоге метод, принципиально ориентированный на бесконечное разнообразие и чуть ли не сращение текста с компьютерной игрой “сам себе писатель”, окунул читателя в океан почти беспросветной скуки, где действительно все дозволено, а раз так, ничего уже не хочется. А ведь хочется прочитать наконец какую-нибудь интересную книжку! На этом месте принято оправдываться “Именем Розы”, потому что и вправду читается взахлеб… — так ведь и не более взахлеб, чем вовсе не лоскутный “Лунный камень”. Вот на этих основаниях и можно попытаться по мере сил понятнее определить место “Кыси” относительно той традиции, с которой она, на первый взгляд, соседствует.
Роман исполнен в технике, которую при желании можно признать лоскутной по преимуществу: книга в большой своей части состоит из откровенно или прикровенно чужих слов, порой даже из обычных по виду стихотворных цитат, например из Блока, но, конечно, без отсылки к Блоку, а порой (чуть ли не чаще) — из намеков на тот или иной текст, тоже классический либо не менее общеизвестный, как закон о подоходном налоге или список наградных документов. Но все эти лоскуты служат не эстетической декларации, а сюжету, потому что “Кысь” — сюжетный и даже остросюжетный роман. Действие его происходит в руинах населенной мутантами Москвы через пару веков после атомной катастрофы, и вот население (а вернее, начальство) использует для управления в условиях, так сказать, вторичного мезолита осколки и чего-то советского, и чего-то золотоордынского, и чего-то первобытно-общинного, и все это под густым соусом тоже мутировавшей, но вполне опознаваемой национальной самобытности. А интрига закручена вокруг книжек, переписыванием которых занят главный герой, а где книжки, там, ясное дело, и цитаты, а сочинил-то все книжки… — но рассказывать дальше было бы неделикатно по отношению к будущим читателям. Добавлю только, что в романе есть даже deus ex machina, а это прием солидный, редкий, не бесспорный (Аристотель отзывается о нем двусмысленно) и по самой природе своей применимый для развязки лишь очень туго затянутых сюжетных узлов.
Мутировавшая национальная самобытность ярче всего выражена в самой фактуре повествования: главы обозначены по алфавиту от аза до ижицы (как рапсодии Гомеровых поэм!), практически изгнаны из лексикона варваризмы, а где оставлены, то лишь сугубо в народной форме (как калидор и каклета), зато много примечательных неологизмов, частью описывающих мутировавшую среду (деревья клель и дубельт, съедобные растения хлебеда и грибыши, универсально эйфорическая ржавь), частью — социально-бытовые реалии вторичного мезолита. Эти вторые даже интереснее, потому что являют собой неологизмы семантические (старые слова в новом значении), а такие удивляют сильнее: скажем, люди вместе и порознь именуются исключительно голубчиками, деньги — бляшками, а на дозорных башнях стоят мурзы… Аристотель делил все вообще словесные прикрасы на “переносные” и “редкостные”, но первые всегда были больше в ходу, так что выражение “яркий метафоричный язык” давно превратилось в затертый комплимент. А вот у Толстой язык яркий, но совсем не метафоричный, у нее абсолютно преобладают именно редкостные слова — и в похвалу ей следует сказать, что их изобилие не делает текст непонятным, хотя о такой опасности предупреждал все тот же Аристотель и не зря, потому что при малейшей передозировке получается заумь. В “Кыси” доза как раз на пределе, и это, конечно, выходит очень даже лихо, как и перечни — тоже прием старинный, а в “Кыси” использованный с пародийной эффектностью, взять хоть помянутые ранее списки документов.
Писать про жизнь после катастрофы или возле катастрофы в ХХ веке привычно, и сочинения эти традиционно числятся по ведомству научной фантастики или ее почти независимого подвида, именуемого антиутопией. “Кысь”, конечно, естественнее всего тоже отнести к антиутопиям, которые, кстати, всегда имеют крепко слаженный сюжет и очень часто не чужды словесной игре — будь то “1984” или “Улитка на склоне”. А один антиутопический роман, очень знаменитый, хотя, по-моему, плохой, приходит на ум при чтении “Кыси” прямо-таки сразу — “451° по Фаренгейту” Рея Бредбери, там тоже про книжки. Понятно, что Татьяна Толстая не могла избегнуть чтения Бредбери (никто не мог!) и об этой неизбежной ассоциации, стало быть, осведомлена. Однако, будучи антиутопией, для совсем настоящей антиутопии “Кысь” слишком литературна — в настоящей антиутопии доминирует все-таки идея, на антиутопию можно иногда (а на Орвелла всегда) ссылаться как на социологическое исследование или даже как на политический прогноз, а “Кысь” не исследует и не прогнозирует, хотя крепко слаженный ее сюжет разворачивается среди атомных руин, дубельтов и клелей. Да и вообще книжка эта не только ничем не стращает, а напротив, напоминает о чем-то хорошем. При чтении первых нескольких десятков страниц я пыталась это хорошее вспомнить и вскоре вспомнила — оно было когда-то русской литературой.
Я имею в виду, разумеется, не всю вообще русскую литературу, а 20-е годы прошлого уже века, о близости своей к которым Толстая и сама говорила в каком-то интервью: нудноватого Замятина, жутковатого Пильняка, витиеватого (раннего!) Леонова, но особенно, конечно, Серапионовых братьев с их туго закрученными и часто фантастическими и/или стилизованными сюжетами. Было да сплыло и, в отличие от более раннего и более великого, даже не успело толком себя объявить, так что по не зависящим от него причинам литературный процесс воротился в естественное свое русло очень не скоро и с заметными потерями, которых кто-то не ощущает, а кто-то ощущает. А кто-то пытается восполнить или, если угодно, частично реставрировать — и пишет роман “Кысь”.

ЕЛЕНА РАБИНОВИЧ