Я бы, конечно, перевел название книги не как «Общество Спектакля», а как «Общество Зрелищ», пренебрегая единственным числом «Зрелища», но зато акцентируя всеохватность описанного Дебором кошмара. Да и требует плебс, как ни крути, не «хлеба и спектакля», а «хлеба и зрелищ». Впрочем, хлеба уже не требует. Только зрелищ.
Перевод на русский язык книги Дебора, возможно, главное событие интеллектуальной жизни России за последний «сезон». В «обществе зрелищ» все должно соответствовать логике театрального расписания, как соответствует ему, например, интенсивность событий, транслируемых с телеэкрана... ведущие уходят в отпуск, значит, в их отсутствии ничего и не произойдет. А если и произойдет, они воспринимают это как личную обиду. Впрочем, Дебору катастрофически не везет со своевременностью его публикаций. Во Франции «Общество» появилось слишком рано. В предчувствии «веселого мая» никто из его будущих фигурантов не мог всерьез воспринимать великий и беспредельный пессимизм автора. Тем более, никто не мог предполагать, что своей собственной театрализацией общественной жизни они складывают — кирпичик к кирпичику — то, против чего предостерегал Дебор. В России же книга появилась слишком поздно. Возможно, ничего изменить уже нельзя. «Зрелищность» (Дебор не знал слова «виртуальность», хотя описал именно грядущую виртуальную реальность) достигла крайней степени в общественно-политической жизни России, особенно — с приходом к власти самого кичевого вождя страны в ХХ веке, Владимира Путина. Невозможность что бы то ни было изменить признал и сам Дебор актом своего самоубийства. Хотя такому сугубо интимному поступку лучше не придавать патетического звучания — может, просто запил до невозможности. Единственным (кроме автора этих строк, откликнувшегося некрологом на гибель Дебора в газете «Смена», а затем предложившего свой вариант перевода некоторых отрывков из его книги в журнале «Сеанс» — уж простите за культ собственной личности), кто пытался внедрить его тексты в России пока, возможно, было еще не слишком поздно, был Эдуард Лимонов. Но он был не тем человеком, которого кто-либо мог расслышать. Он всегда говорил не на том языке, который понимали люди, радостно принявшие свою кооптацию в «интеллектуальную элиту». Лимонов — человек западной традиции. Он говорит на ином языке. Когда он пытался заикнуться в конце 1980-х о «веке вторжений», «санаторной зоне» или «обществе зрелищ», ему дружно отвечали, что в Швеции моют тротуары с мылом и пятьсот сортов колбасы. Было это еще в те времена, когда он пытался найти трибуну в «демократических» изданиях, увы, ни в коей мере не соответствовавших его интеллектуальному бэкграунду. Вольно же теперь возмущаться тем, что он стал национал-большевиком. Что обидно... сами национал-большевики, увы, стали частью «общества зрелищ», заняв — помимо своей воли — отведенную им экологическую нишу.
Может быть, и хорошо, что тексты Дебора всегда появляются слишком рано или слишком поздно, что они — до публикации или перевода — прочитаны немногими. Это избавляет любого мыслящего человека от искушения использовать их как очередное руководство к прямому действию. Впрочем, то же самое утверждение можно вывернуть наизнанку. Несвоевременность публикаций Дебора — идеальное интеллектуальное алиби для любого, кто боится прямого действия. В отличие от действия, мысль редко бывает «прямой». Ее перевод в грамматику боя, язык батарей чреват актом интеллектуального изнасилования. Обидно, поскольку актуальность революции, подвергнутой всеобщему поношению в наши дни (при этом абсолютно игнорируется тот факт, что все ведущие общества современности — США, Франция, Великобритания, Китай, Россия — конституировались в этом качестве именно в результате революции), ставится «на повестку дня» теми, кто — боюсь, в значительной своей массе неосознанно — тревожит покой экономических форумов от Сиэттла до Давоса, становясь опять-таки составной частью «общества зрелищ». Ну как тут не застрелиться?
Чем еще хорош сам факт публикации «Общества»? Тем, что он напоминает читающий публике (тут я не цитирую, но просто-напросто выражаю абсолютную солидарность с чеканно-внятно изложенным Екатериной Деготь в «Искусстве кино» мнением), что во второй половине ХХ века жива только левая мысль. Только она способна вскрывать механизмы власти, подавления, совращения, независимо от того, какой общественный строй она исследует. Большевистский тоталитаризм, между прочим, был столь же враждебен левой мысли, как и правый, как и общество потребления. Впрочем, большевики никогда левыми и не были. Продуктивной правой мысли просто не существует, поскольку она неспособна — по определению — к критическому анализу господствующих структур, всего лишь обслуживая их. А охранительная, некритическая мысль — и не мысль вообще.
Сознательно отказываюсь от ловли блох, от сравнения возможных вариантов перевода, от борьбы хорошего (холеры) с лучшим (чумой). Дебора и по-французски-то читать не сладко. Необходимо постоянно помнить, что изначально он был поэтом, входил в начале 1950-х в группу леттристов, диктовавших артистическую моду в пределах квартала Сен-Жермен-де-Пре. Отсюда — и особенности его стиля. Дебор — Хлебников от социологии. Его тексты — своего рода говорение, почти косноязычное бормотание... все слова знакомы, но связи между ними возникают с мучительным напряжением. Он не пытается убедить читателя, обратить его в свою веру. Впрочем, слово «вера» тут неуместно, просто другое трудно подобрать. Он практически не приводит в «Обществе зрелищ» (только в «Комментарии к обществу зрелищ», включенном — спасибо издателям — в книгу, они изредка мерцают) конкретных примеров, подтверждающих его концепции, как сделали бы это Маркузе или Бодрийар. Он просто констатирует, описывает состояние современного общества, не просчитанное на основе социологических исследований, а увиденное в почти мистическом озарении. Окружающий мир предстает Дебору в лучах холодного, слепящего, беспощадного света. «Общество зрелищ» — современное светское Откровение святого Иоанна, повествование об апокалипсисе буржуазной вселенной, поскольку зафиксированное им «исчезновение реальности» иначе как «концом света» назвать невозможно. В отличие от своих современников и последователей, Дебор так никогда и не стал феноменом парижского «света»... ни университетским профессором, наподобие Мишеля Фуко, ни поставщиком парадоксов для популярной газеты, как Бодрийар, ни каждой бочке затычкой, пустым колумнистом, как Бернар-Анри Леви.
«Вся жизнь общества, в котором господствуют современные условия производства, проявляется как необъятное нагромождение спектаклей. Все, что раньше переживалось непосредственно, теперь отстраняется в представление». Этой чеканной формулой открывается и исчерпывается книга Дебора. На фоне близящегося 1968 года («серым кардиналом» которого его часто называют) лидер «Ситуационистского Интернационала» (существовавшая в 1957—1972 годах всемирная организация революционных художников и интеллектуалов) Дебор стоял особняком. Его современники боролись с фашизоидным «одномерным человеком» или символически хоронили «общество потребления». Ги Дебор же, хотя и использовал традиционную марксистскую терминологию и мечтал о грядущих Советах, шел гораздо дальше и казался нетрезвой сивиллой (как-то он сказал, что пьянство — единственное его профессиональное занятие). По его мнению, из современного общества последовательно вытеснялась реальность, место которой занимало Зрелище, понимаемое не как просто видимость, изображение или, упаси боже, шоу-бизнес. Зрелище включает в себя все общество, как и общество включает его. Исчезают слова, тела, переписанное прошлое и фальсифицированное настоящее. Задолго до Интернета, Си-Эн-Эн и гуманитарно-виртуальных войн, Дебор описал то, что мы можем наблюдать ежечасно и ежеминутно. Как всегда, в России идеи Дебора подтвердились с абсурдистской мощью, неведомой сдержанно-лицемерному (лицемерному — в хорошем смысле слова) Западу. Достаточно одного примера. В Европе или США политические партии, например, худо-бедно, но все же существуют в реальности, относятся к «правому» или «левому» спектру, борются за избирателей, меряются программами. В России же все они, как и все предлагаемые для описания политического поля оппозиции чисто виртуальны и не имеют к реальности никакого отношения. Переделка же с «новым» российским гимном — просто классическая (клиническая) страница из истории болезни, составленной доктором Дебором.
Ги Дебор застрелился 30 ноября 1994 года. Застрелился как раз накануне первой телепередачи о нем, назначенной на 9 января 1995 года (и благополучно вышедшей в эфир — show must go on). В его уходе было что-то от чаши с цикутой, выпитой Сократом, или харакири Юкио Мисимы. Он отказался от сомнительной чести самому стать «зрелищем». Но не мог и примириться с ролью зрителя, обреченного пассивно наблюдать за тем, как воплощается в огне и крови то, о чем он предупреждал еще тридцать лет назад. Он не оставил после себя идеологического манифеста или прощального памфлета. Последнюю пощечину обществу зрелищ он нанес, включив в подготовленный им самим телефильм «Ги Дебор, его искусство, его время» отрывок из посвященной переизданию его трудов телепередачи 1988 года. Тогда критики, осудившие Дебора за пессимизм, противопоставили его пророчествам опровергавшие их картины мирного шествия демократии в Алжире и Югославии. Комментарии излишни. Дебор снова оказался прав.

МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ