Как ни странно, в 1990-е годы историки почти не делали попыток ретроспективного анализа войны на Северном Кавказе, если не считать посвященного Кавказской войне одного выпуска журнала “Родина” (в то время как, например, вышло немало работ по истории реформ в России). Опубликованная в 1994 году “Кавказская война” М. М. Блиева и В. В. Дегоева объясняет происхождение феномена “набеговой экономики” у горцев Северного Кавказа. Поэтому книга “Кавказ: земля и кровь” Я. А. Гордина, известного литератора, занимающегося также и историческими сюжетами, является — с некоторыми оговорками — первой в своем роде. Автор делает попытку выяснить “нравственно-психологическое” отношение русского общества XIX века к происходящему на южных границах империи (с. 248). Но поиск решения этой проблемы является для автора лишь предлогом для ее экстраполяции на происходящие на наших глазах события. В итоге книга Гордина — о войне, однако в ней не идет речь о ее событиях, а самым употребляемым словом является “психология”. Деление книги на главы — деление и хронологическое, и концептуальное. Каждая глава представляет очередную стратегию завоевания. Каждый новый главнокомандующий приходил на Кавказ с намерением победоносно закончить войну, а уходил с нее (или погибал, как Цицианов), только усложнив ситуацию.
Хотя походы на Кавказ начались еще в XVI веке, первым оценил его стратегическое значение Петр I: Кавказ необходим для рывка в Индию. Персидский поход 1722 года стал прологом Кавказской войны, сформировавшим ее порочную схему: вторжение — набег — карательная акция — озлобление, месть — карательная акция. Поэтому Кавказ стал играть роль досадной помехи в движении дальше, мимо него. Проблема, как точно формулирует ее Гордин, заключалась в том, что Кавказ, имея ограниченные природные ресурсы, сам по себе не был нужен России (в отличие от Крыма, Поволжья и даже Сибири). Но присоединение Грузии к Российской империи в 1783—1801 годах сделало войну неизбежной: по самой логике своего существования, империя не могла оставить между собой и христианским Закавказьем “кипящий ненавистью и презрением к неверным” Кавказ. Первым военачальником, который вел постоянные боевые действия на Кавказе, стал назначенный главноуправляющим Грузией и главнокомандующим Кавказским корпусом генерал кн. Цицианов, происходивший из знатного грузинского рода.
Он был первым, кто попытался осмыслить то, с чем русские столкнулись на Кавказе, т. е. совершенно иной тип мировоззрения горцев. Суть его, как убедительно показывает Гордин, состояла в невозможности отказа горцев от “дикой свободы”, ибо для них это означало бы не просто изменение условий жизни, но крушение традиционного самоощущения и, стало быть, самоуважения, без которого жизнь горца теряла свою ценность. Участие в набегах как на соседние племена, так и на территории “неверных” (после проникновения ислама на Кавказ в XVIII веке) было неотъемлемой частью жизни племен, а отказ от них был равносилен духовному самоуничтожению. Если для горцев гибель в набеге была почетной и богоугодной, то русские генералы считали его разбоем, преступлением против Бога. Убежденность в том, что поскольку горцы не исповедуют мораль и этику европейского образца, то у них “нет ничего священного в мире”, и была, по мнению автора, роковым препятствием к компромиссу со стороны России. А право горцев нарушать любую клятву, данную неверным, являлось непреодолимым препятствием с их стороны. Цельное сознание горца понимало компромисс как тактический ход, как допустимую хитрость, а согласие на переговоры — как проявление слабости противника.
Тут возникает самая интересная, на мой взгляд, проблема рецензируемой книги — язык. Из вышеизложенного ясно, что воюющие стороны говорили друг с другом на разных языках. До назначения знаменитого А. П. Ермолова главнокомандующим Кавказским корпусом на этом посту сменили друг друга генералы Цицианов, Гудович, Паулуччи, Тормасов и Ртищев. О последних трех говорится в книге вскользь, как о не оставивших заметного следа в истории покорения Кавказа. Исключения представляют Цицианов и Ермолов, которым посвящено по главе, а также Гудович, фигура которого как бы “провисает” между ними. “Глупый Гудович”, писал о нем Ермолов, и Гордин вполне доверяет ему. Гудович был “дитя Просвещения”, учеба которого в Кенигсбергском и Лейпцигском университетах не могла способствовать нахождению общего языка с горцами Кавказа. Не будучи агрессивен, он перечеркнул практику “абсолютного диктата” Цицианова, вступая в переговоры с ханами, делая им подарки и беря обещания, которые они и не собирались выполнять (с. 87). Здесь — и Гордин совершенно прав — очевиден психоцентризм европейца, воспринимающего поведение горцев не как принципиально иную систему мировидения и регуляции человеческих отношений, а только как ветреность и распущенность “порочных недорослей”, не понимающих собственной пользы. Гудович не просто имел приблизительные представления о кавказских народах, главное — ему не были важны особенности этих народов. И тут, на мой взгляд, очевидна характерная для Просвещения идея универсальности человеческой природы.
Позицию Гудовича Гордин противопоставляет концепциям Цицианова и его последователя Ермолова. Цицианов вел себя соответственно представлениям местных владетелей, т. е. как восточный деспот. Он понимал, что окончательно уничтожить власть ханов можно, только подавив ее морально, унизив, показав противнику его ничтожность по сравнению с властью России (с. 75). Этой “методе” следовал и Ермолов. Но противопоставление Гудовича Цицианову не совсем ясно, ведь, как утверждает автор, к 1804 году у Цицианова выросла неуверенность в действенности своего способа: ни грозными инвективами, ни эпизодическими карательными ударами он не достиг желаемого результата. Отказавшись от них, он пришел к выводу о необходимости “воспитания” через организацию училищ для детей кабардинских владетелей, т. е., по сути, вернулся к просвещенческой идее воспитания, которой руководствовался Гудович (это тем более понятно в связи с полученным им образованием — “Он из Германии туманной / Привез учености плоды”): если в XVIII веке считалось возможным с помощью воспитания создать “новую породу людей”, то уж укротить этим способом “детей гор” было гораздо проще.
Но Гордин полагает, что “консервативное сознание выученика немецких университетов Гудовича терялось перед системой качественно иных представлений”. Эта система действительно не сработала на Кавказе, но следует ли думать, что кто-нибудь в ней разочаровался? Сама лексика, которую использует Цицианов в цитируемых письмах (“кротчайшие нравы”, “общее благо”, “общая польза”), говорит о том, что он такой же человек эпохи Просвещения, как и Гудович. Фигура последнего интересна как раз потому, что отражала в полной мере столкновение двух культур, в то время как и Цицианов, и Ермолов, напротив, пытались говорить с горцами на их “языке”, используя силу и унижение. Здесь следует напомнить, что сама тема противопоставления “европейца” и “дикаря” принадлежала философии и литературе XVIII века, и воспитанные на них командующие Кавказским корпусом не могли не представлять себя участниками этой коллизии. Тем более это относится к командовавшему корпусом в 1830-е годы генералу Вельяминову, возившему в походы тома сочинений французских просветителей (интересно, были ли среди них “Заира” или “Простодушный” Вольтера?). Будучи холодным рационалистом, он не сомневался в превосходстве европейской модели государственного устройства над руссоистской органикой горского быта, пишет Гордин. Действительное отличие, на мой взгляд, Цицианова и Ермолова от Гудовича состояло в тактике: первые приручали горцев “методом кнута”, второй — “пряника”; первые считали ханства подлежащими переименованию и присоединению к России, второй сажал на престолы новых ханов, сохраняя в неприкосновенности традиционную систему. Кстати, сама идея ликвидации местных институтов и, как следует, унификации управления на всей территории империи восходит к идее “регулярного государства” XVII—XVIII веков. И антитеза “порядок — беспорядок” в текстах Ермолова, на которую указывает сам автор, отражала петровскую жажду регулярности, четкой системы, вводимой железной рукой, связывая Ермолова с ушедшей эпохой (с. 116). С другой стороны, представляется интересной интерпретация Гординым собственных бонапартистских устремлений Ермолова как намерения создать для себя самого небольшое “восточное” государство, опираясь на опыт Наполеона. На этом фоне действительно неадекватной выглядит позиция верховной власти. И Александр I, и Николай I “всерьез думали”, что горцев можно уговорить, снисхождением и лаской склонить к реальному подданству, призывали генералитет к возможной гуманности. От горцев требовалось всего лишь “изъявить покорность” и испросить себе “постоянного управления, непосредственно от Российского начальства зависящего” (с. 164).
Структура книги, как представляется, имеет замкнутую форму: первая глава посвящена проблеме восприятия Кавказской войны в обществе XIX века, последняя — в обществе конца ХХ века. Но как и 200 лет назад, задачей российской стороны является не столько достижение того или иного пункта, сколько его удержание. Как и в XIX веке, главной проблемой осталась не собственно война, а отсутствие идеи, которая могла бы эту войну оправдать. И хотя в XIX веке для большинства общества нравственная цель Кавказской войны оставалась неясной, в правомочности и неизбежности завоевания Кавказа, утверждает Гордин, сомнений не возникало (с. 11). Но поместив в центр своих размышлений вопрос об отношении общества к происходящему, автор тем самым невольно признает, что решить, является ли завоевание Кавказа естественным и необходимым, невозможно. И это становится очевидным, если обратиться к конкретным концепциям решения “кавказского вопроса”.
В первой главе основное внимание уделено “имперско-захватнической” и “цивилизаторской” концепциям. Одним из тех, кто сформулировал первую, был известный политический радикал Пестель. Его концепция не отягощена “никакими побочными — прежде всего нравственными — соображениями” и состоит из трех частей: покорить, подавить, переселить. В своем государственническом пафосе, утверждает автор, Пестель близок к Кромвелю, утопившему в крови Ирландию. Лунин придерживался более мягкого варианта этой концепции: не отрицая необходимости войны, он считал только либеральное конституционное государство способным удерживать завоеванное. Движение России на юг органично ее европейскому характеру развития (Турция — естественный враг европейских держав, что доказывает и невозможность движения России на запад).
Вторая доктрина войны на Кавказе — цивилизаторская — представлена в книге в изложении Розена. Он считал, что Россия призвана принести горцам благосостояние и мир. Способ исполнения миссии — экономическое преуспеяние замиренных районов. Но и его проект, по мнению Гордина, был утопичен, так как предполагал изменение традиций и образа жизни горцев. Пушкин — единственный, кто выводил безнадежность положения России на Кавказе из психологического, т. е. неустранимого, фактора: ни “самоваром” (т. е. экономическими успехами), ни проповедью Евангелия укротить горцев нельзя. Но к середине XIX века неубедительность обеих доктрин стала очевидной.
Последняя глава в книге Гордина — “Эхо Кавказской войны, или Смыкающиеся крайности” — представляет собой полемику с И. Дзюбой, чья статья опубликована в одном из номеров журнала “Дружба народов” за 1996 год. (Автор рецензии со статьей не ознакомилась, поэтому придерживается ее содержания в изложении Гордина.) И. Дзюба отстаивает точку зрения о безжалостности захватнической политики Российской империи, проводившейся при одобрении русского общества и русских писателей-классиков, за исключением Т. Шевченко, выражавшего в своем творчестве идею независимости украинского народа. Именно это и вызывает резкое неприятие Гордина. Он считает, что таким образом исторической реальности навязывается “весьма ограниченная схема” (с. 327), в то время как коварные и жестокие методы, использовавшиеся империей, принадлежали к обычному в таких случаях арсеналу. С этим трудно поспорить, как и с тем, что характер государственного сознания в XIX веке подразумевал расширение территории как безусловное благо. Проблема, однако, в том, что в современном обществе сама постановка вопроса — может ли возможное экономическое процветание компенсировать человеческие жертвы — уже, наверное, неверна.
Свою позицию Гордин представляет как поиск корректности и объективности. Это достигается разделением российской экспансии на “действия естественные и необходимые, присущие всякому становящемуся государству”, и “имперскую дурь”, толкавшую руководство империи на акции, для страны непосильные и в перспективе не только не нужные, но и опасные. К последнему разряду он относит Персидский поход Петра I и вообще попытки прорваться к Индии, войну с Японией начала ХХ века, завоевание Средней Азии (с. 326). Он полностью отвергает утверждение И. Дзюбы об “обреченности на служение врагу”, т. е. Москве, и “искаженности национальной судьбы” русских офицеров и солдат Кавказского корпуса, происходивших из Малороссии. Хотя, признает Гордин, судьба Украины в составе империи не была благополучной, у нее не было альтернативы, примером чему — ее соседка Польша (захват которой автор, кстати, относит к актам “международного разбоя”). “Вхождение в состав России, увы, было лучшим из возможных вариантов — при всех его тяжких издержках”, пишет Гордин. Здесь уместно напомнить, что сама формула “вхождение в состав” возникла в 1930-е годы вместе с официальной исторической наукой как эвфемизм экспансионистской политики Московского государства.
Интерпретацию И. Дзюбой классиков (Пушкина, Лермонтова и Толстого) как апологетов имперской политики Гордин считает неверной (с. 335—337). В основе их взглядов лежала уверенность в неизбежности включения Кавказа в общероссийский мир, причем Лермонтов и Толстой добросовестно служили на Кавказе и выполняли приказания командования, отнюдь не бескровные. Отсутствие у них мук совести не означает, по Гордину, что они были “моральными уродами”. Они были людьми военной империи, дворянами, были предназначены для войны и воспринимали ее совершенно естественно. С этим сложно не согласиться, но И. Дзюба полагает как раз, что общество, неотъемлемой частью сознания которого была Кавказская война, “морально ущербно”, и оправдывает призыв к мщению у Т. Шевченко. Гордин согласен с первой частью утверждения И. Дзюбы, однако с учетом, что это общество пережило “унизительное монгольское иго”, “патологический террор Ивана Грозного” и “костоломные преобразования Петра”. В то время как русская литература осознавала это нездоровье, жажда социального и национального реванша у Т. Шевченко крайне опасна и является свидетельством того самого неблагополучия, поэтому, согласно Гордину, единственный путь, не сулящий крови и горя, — путь Пушкина и Лермонтова: терпеливое разгадывание психологических основ существования друг друга.
Гордин считает И. Дзюбу человеком, обидевшимся на историю и сводящим счеты с нею (с. 335). Но он, кажется, не замечает, что, соглашаясь с “взаимоадаптацией” по методу Пушкина и Лермонтова, он отходит от поставленной им самим задачи изучения отношения общества к войне и встает на “имперскую” точку зрения, ведь и у “классиков” не было сомнений в необходимости присоединения Кавказа. Уязвимость позиции Гордина заключается в том, что никаких объективных критериев отделения “имперской дури” от “необходимости” не существует. И поэтому совершенно необоснованным выглядит его обвинение в “безответственном утопизме” в адрес Екатерины II (с. 44). Во-первых, утопизм был неотъемлемой частью общественно-политической мысли Просвещения, и многие его концепции, по мнению философа Э. Кассирера, были символическим построением, предназначенным для описания нового будущего для человечества1. Во-вторых, утопизм Екатерины II был полностью “ответственным” — иначе бы мы сегодня обсуждали, что же теперь делать с Греческой империей во главе с Романовыми.
К безусловным достоинствам данной книги относится основательная библиография воспоминаний участников и свидетелей Кавказской войны, организованная и хронологически, и тематически. В приложении к книге опубликованы воспоминания генерал-майора фон Мерклина о катастрофе похода на Дарго 1845 года (комментарий Г. Лисицыной) и “Дневник поручика Н. В. Симановского” (комментарий И. Грозовой). А само появление книги Гордина говорит о том, насколько необходимо современному обществу с его уровнем “морального нездоровья” осмысление своей истории. И следует признать, к сожалению, что Кавказская война так и не стала историей, вернее, ее предметом.

1 Кассирер Э. Опыт о человеке // Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998. С. 511—512.