Первое издание книги И. Гилилова, увидевшее свет в 1997 году, закономерно породило бурную полемику в прессе. Анонсированная как сочетающая “строгую научность и увлекательность изложения”, книга претендовала на новое и окончательное решение так называемого “вопроса об истинном авторе шекспировских произведений”.
На родине Шекспира проблема авторства наиболее оживленно обсуждалась в викторианскую эпоху. Имена одних претендентов сменяли другие (Фрэнсис Бэкон, Эдуард де Вер, граф Оксфорд, Роджер Мэннерс, наконец, граф Рэтленд, выбранный Гилиловым). Однако попытки заменить стратфордского Шекспира более утонченной и аристократической натурой не увенчались успехом. С течением лет аргументы сторонников различных версий все более унифицировались, а само “антистратфордианство” оказалось за пределами актуального шекспироведения. [Характерно, что почти одновременно с Гилиловым к “спору об авторстве” обратился автор ряда увлекательных повествований в жанре fiction о “магической геометрии”, тайнах Антлантиды etc. — Джон Мичел (John Michel. Who wrote Shakespeare? London, 1996)]. Антистратфордианцы видят причину этому в человеческой косности и заговоре шекспироведов-ортодоксов. Одно из принципиальных возражений последних заключается в неприятии технологии превращения поэзии Шекспира в кроссворд или анаграмму, сообщающую исключительно об имени “истинного автора”, технологии, освоенной в равной степени всеми кланами антистратфордианцев.
Развитие традиции этого способа взаимоотношений с текстом и заинтересовало меня в “Игре об Уильяме Шекспире…”.
Труд Гилилова богат аргументами в пользу, по мнению автора, “единственного достойного претендента на роль Шекспира — графа Рэтленда”. Вереница физических лиц, идентифицированных с героями Поэта, книговедческие, исторические, географические, генеалогические сведения, дешифрованные тексты, ссылки на мнения почтенных людей, путевые заметки и литературные впечатления комбинируются и превращаются в “важнейшие ключи” или “достоверные факты”.
Принципиальная оппозиция, предложенная Гилиловым, — “наслаждаться музыкой шекспировских стихов” или “ломать голову над проблемой идентификации их героев”. Автор “Игры” выбрал вторую ношу.
Разнообразные литературные источники, к которым обращается Гилилов, служат свидетельством того, “что за аллегорическими именами-масками скрываются не персонажи древних легенд или абстракции, а вполне реальные люди”. Настойчиво рекомендуя читателю “ломать голову”, Гилилов не счел нужным обратиться к какой-либо работе по елизаветинскому английскому, что делает предложенное занятие не только мучительным, но и малоплодотворным. Игра вслепую с чужим языком не единственная тактика Гилилова, но существенная, и естественно уделить ей внимание. Дистанция между современным английским и языком Шекспира велика, что очевидно для каждого, кто знаком с оригинальным текстом. Поразительно, что в списке литературы к изданию, в котором трактуются бесчисленные “темные места”, отсутствуют ссылки на лексикографические работы.
Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд, как пишет Гилилов, “ярко сияет в шекспировских строках”. Содержание нескольких сонетов Шекспира представляется Гилилову невнятным, если заложенный в текст шифр не будет разгадан читателем.
И. Гилилов (с. 404): “Слово „manners“ в шекспировских сонетах встречается три раза (39, 85, 111), и каждый раз смысл сонета становится ясным, если это слово рассматривать как собственное имя. Например, первая строка в сонете 85: Му tongue-tied Muse in manners holds her still… Зачем же здесь добавлено „in manners“? Обычно переводчики, не доискавшись смысла в этом выражении, просто опускают слово „manners“. Смотрим перевод С. Маршака: „Моя немая муза так скромна“. Строка (включая добавку) приобретает смысл, только если понимать, что „manners“ — собственное имя, хотя и написанное со строчной буквы: „Моя муза остается молчаливой во мне, Роджере Мэннерсе“”.
Обратимся к известному лексикографическому словарю А. Шмидта. Итак, в сонете 85: in manners, and with manners = decently. Decent — приличный, пристойный, благопристойный, (Shakespeare-Lexicon: A complete dictionary of all the English words, phrases and constructions in works of the Poet. Fourth Edition. Berlin; Leipzig, 1923. Vol. II. Р. 690—691). Это очень близко переводу С. Маршака.
То же значение у “заветного слова” в сонете 39, 1. В сонете 111, 4 значение иное, но присутствие графа Рэтленда столь же неощутимо. Автор “Игры”, если конечно, слово “анализ” у него не означает медитативное чтение собственного текста, мог предложить читателю хотя бы обратиться к любому из изданий сонетов, содержащих подстрочник на современном английском.
Любопытным образом заявляет Гилилов графа Рэтленда в анонимной пьесе “Возвращение с Парнаса” (1598). Ее многостраничная интерпретация фигурирует в качестве “одного из важнейших ключей к решению авторского вопроса”. Гилилов утверждает, что за кембриджской студенческой кличкой одного из героев, Галлио, скрывается “не простой студент Кембриджа, а аристократ”. “Его друзья — графы и лорды”, “…все время он сворачивает на „сладостного мистера Шекспира“”, и “говорит строками Шекспира!” Другие персонажи пьесы названы Гилиловым “литературными подмастерьями, окружающими эксцентричного мецената”.
Исполнив ряд сложных идентификационных па, Гилилов называет имя “известного, прославленного поэта”, скрывающегося за маской Галлио, — это “подходящий по всем параметрам”… граф Рэтленд, то есть Шекспир. С этого момента в “Игре” одно из имен графа — великого поэта — “Галлио из Кембриджа”.
Объективности ради автор “Игры” мог бы рассказать и о другой трактовке образа Галлио. Ее предлагает С. Шенбаум, крупный шекспировед, автор “Краткой документальной биографии Шекспира”, опубликованной в России в 1985 году.
Шенбаум не верит в искреннее признание Шекспира кембриджскими умами и слышит в их восторгах отчетливо пародийный мотив: “Ведь Шекспиру рукоплещет глупец, что подчеркивается его именем, филистерским отрицанием Чосера и Спенсера и неспособностью вспомнить, что монархом, который восхищался Гомером, был Александр Великий”.
Так называемый в логике “аргумент, обращенный к авторитету” (С. Шенбаума или кого-либо другого), разумеется, недопустим. Интересно основание, на котором построена автором оригинальная конструкция Рэтленда — “Галлио из Кембриджа”.
И. Гилилов (с. 268): “… новый персонаж носит имя Галлио (от английского gull — шут, паяц), но это особенный вид шута — аристократ, щеголь, говорун”. Гилилову пришлось (ради “Игры”) утаить основное значение слова и приписать ему богатые, несуществующие оттенки.
Перевод слова “gull”— дурак, простофиля. Именно в этом значении употреблял слово и сам Шекспир в “Двенадцатой ночи” (Shakespeare-Lexicon, Volume I. Р. 503) Безжалостен Гилилов не только к Шаксперу из Стратфорда, но и к собственному герою, который теперь блуждает по “Игре” под прозвищем “Дурачок из Кембриджа”.
(К слову, о Шакспере из Стратфорда. Один из несокрушимых аргументов Гилилова — запись о крещении младенца Shakspere и литературное имя Shakespeare. Быть может, автор “Игры” полагает, что неустойчивость транскрипции имен, характерная для эпохи, не распространяется на титанов. Это не соответствует истине. Например, известны следующие варианты написания фамилии К. Марло: Morly, Marlow, Моrley, Marlowe.)
Одна из любимых фигур речи Гилилова — “никто не сомневается”. Учтено ее нервно-паралитическое воздействие на читателя. Вот один из примеров использования этого средства.
Автор атрибутирует персонажа, очередного знакомца графа Рэтленда.
И. Гилилов (с. 249): “Еще один персонаж из “Бесплодных усилий любви” — дон Адриано де Армадо — тоже оказывается знакомым Рэтленду. Никто не сомневается, что несуразный испанец — шаржированный портрет Антонио Переса, неудачливого претендента на португальскую корону…” И чуть ниже — “Итак, дон Антонио после своего знакомства с Рэтлендом очутился в шекспировской комедии…”
Откроем любое солидное издание пьесы, например: Shakespeare’s comedy of Love’s Labour’s Lost. Еdited, with Notes by William J. Rolf, London, 1905. В качестве возможных прообразов называются Джон Лили, Перес, Филипп II… У других исследователей звучат иные имена. Дело даже не в том, что некий круг когда-то живших людей по воле автора содержательного комментария появляется рядом с персонажем не с целью проведения опознания, а совершенно по иным мотивам.
Показательно тотальное игнорирование “неудобных” источников и жадность в собирании для “Игры” совсем уж непригодного материала.
И. Гилилов (с. 291): “Во втором кварто (Гамлета) появились указания на “знакомство автора… с прискорбным пристрастием датских королей и вельмож к „вакхическому времяпровождению“, к попойкам”.
Это один из многих “подлинных фактов”, связывающих, по мнению Гилилова, пьесу с графом Рэтлендом, посетившим Данию.
Приведена и уместная цитата. Гамлет: “За этот пьяный разгул, тяжелящий головы, нас порицают другие народы на востоке и на западе: они называют нас пьяницами и другими свинскими прозвищами…”
Есть ли основания считать британцев шекспировской поры трезвенниками? Риторический вопрос. Тем не менее (для большей научности) ссылаюсь на одно из изданий, рассказывающих о жизненном укладе эпохи, в котором пьянству англичан посвящена отдельная глава: Life in Shakespeare’s England: A book of Elizabethan Prose. Cambridge, 1920. Р. 105—108.
Для “Игры” характерно порожденное “головоломным” напряжением искусственное историческое и культурное пространство. Поэтому, в частности, так упорно созидает Гилилов образ убогой школы в Стратфорде, исключая из списка полезной литературы лучшую монографию, посвященную образованию Шекспира (Baldwin T. W. William Shakspeare’s Small Latine and Lesse Greek, 1944).
Т. С. Элиот, отнюдь не склонный апологетизировать невежество, писал, что “Шекспир взял больше из Плутарха, чем большинство читателей из всей библиотеки Британского музея” (T. S. Eliot. The Sacred Wood. London, 1928). Как следует из программных заявлений Гилилова, изложенных в брошюре, дополняющей второе издание книги, он намерен до конца бороться с подобными наивными представлениями о природе гения.
Бесценным свойством “Игры” является выработанный Гилиловым язык. Две цитаты: “… в попытках Пембруков изменить отношения платонической четы, „привести Голубя в постель Феникс“(!) принял посильное участие и Бен Джонсон, написавший в этот период две пьесы-маски…” (с. 383); “К литературе было причастно немало аристократов…” (с. 425). Выходит, что ошибается Ганс-Георг Гадамер, утверждая, что любая речь “рождается в понимании и для понимания”.
Замечательно, что в стиле автора “Игры” заговорили в книге, не ведая того, некоторые известные ученые. В частности, профессор А. Л. Роуз, который в переводе Гилилова утверждает, что посвящения (графу Саутгемптону, к поэмам “Венера и Адонис” и “Обесчещенная Лукреция”) “написаны языком, принятым среди самых знатных лордов” (с. 127) Смею мысленно продолжить диалог между учеными.
Гилилов переводит подписи посвящений (Your Honour’s in all duty, Your Lordship’s in all duty) следующим образом: Вашей милости готовый к услугам и Вашего лордства готовый к услугам. А. А. Аникст и А. Л. Величанский предлагают упрощенное — “покорный слуга”. Это не устраивает Гилилова — необходимо подчеркнуть социальную близость Шекспира-Рэтленда к графу Саутгемптону.
Однако профессор А. Л. Роуз в одной из работ отмечает, что в елизаветинском употреблении оборот ‘in all duty’ воспринимался буквально, как обращение слуги к господину (Shakespeare’s sonnets. Ed. with an Introduction and Notes by A. L. Rowse. London, 1964. Р. XIII).
Гилилов утверждает, что если бы Рэтленд был признан Шекспиром, это привело бы к “открытию целого пласта европейской культуры”. Это утверждение вызывает сомнения прежде всего потому, что, оставаясь наедине с текстом Шекспира вне идентификационных трудов, автор “Игры” безошибочно попадает в тональность советского социологического шекспироведения двадцатых — начала тридцатых годов в его безымянных образцах:
И. Гилилов: “В „Венецианском купце“ автор гневно и презрительно бичует ростовщиков…”
“Почти все, писавшие о „Буре“, отмечали в пьесе сильное субъективное, идущее от самого автора начало…”
“Эти рэтлендианцы полагали, что „Буря“ была написана больным Рэтлендом, дабы воздействовать на брата и его сообщников, пристыдить, заставить отказаться от коварных планов…”
“В сонете 111 Шекспир упрекает богиню Фортуну, поставившую его в зависимость от публичных выплат. …рэтлендианцы относят этот сонет к 1604—1605 годам, когда Рэтленд… был вынужден выпрашивать субсидии у правительства”.
Гилиловым предложен также проект издания пьесы “Как вам это понравится”, “сопровождаемый репродукцией Рэтленда, раздумывающего под дубом… над преходящей суетой земной”. А почему бы и нет? И возможно, самое главное — визированный Гилиловым словесный портрет Рэтленда—Шекспира, “полностью соответствующий”, по словам автора проекта, “главным чертам и специальным характеристикам Шекспира”. Одна из важных черт “печального бельвуарского страдальца, подобного лику смерти”, на чем Гилилов ожесточенно настаивает, — “шекспировская неуверенность там, где дело касается женщин”. Интересен в этом контексте известный словарь богатого языка шекспировских непристойностей, дерзкой и веселой эротической лексики поэта (Partridge Е. Shakespeare’s bawdy: A literary and psychological essay and a comprehensive glossary. N.Y., 1948).
Читая “Игру”, я испытывал странное чувство, сходное с впечатлением от новой местности, где вроде бы когда-то побывал. Все дышит новизной открытия, но какие-то тени напоминают о знакомом. Мне помогли слова автора предисловия к “Игре” А. Липкова: “… это уже не версия, а сама разгадка… Главный путь проложен и любой иной ведет в тупик”.
И другое суждение того же автора: “…Гилилов считает, что прецедент все-таки есть и еще более величественный. Это манящая без надежды быть разгаданной и понятой тайна творения Божьего: ясно, что весь мир во- круг и сами мы сотворены, но Творец упорно скрывает свой непостижимый Лик”. Предложенная аналогия игре супругов Рэтлендов в Шекспира изумительна сама по себе, но эти трубные звуки напомнили другие, звучавшие в двадцатые годы.
Некто Ф. Шипулинский грозно обещал “заставить весь мир повторять имя графа Рэтленда, так же как мы заставили весь мир повторять конспиративное имя товарища Ленина!”
Сам Гилилов должен был торжественно возвратить книгу Ф. Шипулинского (Шекспир—Рэтленд. Трехвековая конспиративная тайна истории. М., 1924) из небытия, а не вскользь упомянуть о ней. Многим Гилилов обязан этому автору. Сами названия, не говоря о содержании, глав книги Шипулинского красноречиво свидетельствуют о… скажем, преемственности и… развитии науки о тайне замка Рэтлендов.
Автографы “Шекспира”. Духовное завещание Шакспера. Портреты “Шекспира”. Загадка в стихах. Загадочная картинка. Два надгробных Шекспира. Великое открытие. Рэтлэнды. Сказочный лес. Бельвуар. Первые сомнения. Первые шаги — первые совпадения.
В завершение предлагаю сыграть в игру — угадать, какая из идентификационных головоломок принадлежит Гилилову, а какая Шипулинскому. Сами авторы играют на материале “Бесплодных усилий любви”. Правильный ответ в конце статьи.
1) “Красочен также комический образ школьного учителя-педанта Олоферна, в котором, как согласны многие, автор сатирически изобразил Джона Флорио, итальянца по происхождению… В Лондоне (где его мог бы увидеть кто-то из актеров „Театра“ или „Глобуса“) он появился только через несколько лет”.
2) “… в Голоферне шекспироведы уже давно узнали знакомого нам Джона Флорио, автора „Мира слов“, которого стрэтфордский Шакспер мог увидеть только лет через пять, когда тот в первый раз приехал в Лондон из Оксфорда”.