Мысль о том, что книги зачастую повторяют судьбы людей — как нельзя лучше получила свое подтверждение на примере рецензируемого сборника. Нет смысла пересказывать историю его злоключений — М. Б. Мейлах, один из составителей, подробно описывает их в предисловии: тут и трудности, связанные с приглашением участников из разных стран, и необходимость долгой и тщательной редактуры, и — самое главное — вынужденный перенос книги из одного издательства в другое. Шесть лет, прошедшие с момента возникновения замысла сборника до его выхода в свет, привели к тому, что, как сказано во вступлении, “иных участников уж нет, некоторые напечатали свои статьи в других изданиях, чьи-то статьи исчезли из компьютера, не говоря уже о том, что, начав в буквальном смысле “„за здравие“, мы кончили „за упокой“ — сборник в честь юбиляра превратился в том, посвященный памяти ученого” (с. 13). Добавим, что за время подготовки сборника произошло еще одно важное событие: вышел двухтомник трудов Н. И. Харджиева1, в результате чего его образ в читательском представлении рубежа XX—XXI веков стал неколько более цельным.
Несмотря на все это, результат впечатляет уже внешне: прекрасно изданный почти 850-страничный том, в котором приняли участие более 80 авторов, снабженный хорошо подобранными иллюстрациями, представляется лучшим памятником ученому, чью роль в истории русского авангарда трудно переоценить. Неслучайно здесь выбрано слово “в истории”, а не “в изучении”, поскольку Харджиев являл собой уникальный случай исследователя, который сам был глубоко погружен в живой предмет своих штудий и был другом и собеседником (зачастую главным и единственным) гениальных поэтов и художников, творивших на его глазах искусство. Да он, собственно, и сам был искусством.
Сборник разделен на одиннадцать разделов. Десять из них тематически охватывают почти безграничную сферу его научных интересов, а самый первый, — озаглавленный “Памяти Николая Ивановича Харджиева”, — включает воспоминания о Харджиеве и стихи. О принципе подбора стихов приходится только догадываться: если стихи Мейлаха посвящены памяти ученого, стихи Г. Айги — самому Харджиеву и близким ему людям, то остальные стихотворные произведения, очевидно, попали в сборник по причине своей принадлежности к авангарду. У нас существуют глубокие подозрения в том, что при таких критериях стихотворный раздел можно было бы значительно расширить… Неравноценны и воспоминания. Разговоры Мейлаха с Харджиевым чрезвычайно ценны — они замечательно дополняют интервью Харджиева, данное им в 1991 году Ирине Голубкиной-Врубель, напечатанное в 1995 году в журнале “Зеркало” (Тель-Авив, № 131, декабрь) и републикованное в 1-м томе харджиевского двухтомника 1997 года (с. 362—381). Харджиев предстает ярким, резким, горячим человеком, зачастую не стесняющимся в откровенно бранных выражениях (иногда явно несправедливых) по адресу несимпатичных ему людей, но одновременно абсолютно преданным своим друзьям — независимо от того, живы они или нет, в России или в эмиграции. Эту резкость и несправедливость Харджиева Мейлах несколько пытается сгладить во вступительной статье — видимо, зря. В конце концов, за словами составителя о “текстологических несогласиях” по поводу издания О. Мандельштама в “Библиотеке поэта” как о причине ссоры Харджиева с “мстительной” Н. Я. Мандельштам скрывается “несогласие” Н. Я. с физическим уничтожением Харджиевым некоторых мандельштамовских автографов.
В том же разделе представлены интереснейшие размышления В. П. Григорьева о мандельштамовских и хлебниковских штудиях Харджиева, ценные воспоминания ныне покойных Э. Г. Бабаева и Р. В. Дуганова. В небольшой заметке В. С. Баевского приводится стихотворение Бухштаба (1928), в котором упоминается Харджиев — и одно четверостишие из сохранившегося стихотворного ответа Харджиева. Рядом со всем этим — довольно невнятные и ничего не прибавляющие к нашему знанию о Харджиеве соображения Вадима Козового.
Разделы 2—4 посвящены живописи и соответствуют трем основным направлениям работ Харджиева; из них два локализуются достаточно четко: это история русского художественного авангарда и изучение творчества любимого харджиевского художника — Казимира Малевича, третий раздел, озаглавленный “Художники. Живопись”, оказался “сборным”, в нем составителям не удалось найти единого организующего стержня.
Статьи Нильса Оке Нильссона “Архаизм и модернизм” и Д. В. Сарабьянова “К ограничению понятия „авангард“” носят теоретический характер — их целью является установление отношений между художественным авангардом и предшествующей традицией, а также выяснение границ самого понятия “авангард”. К сожалению, при всем интересе, который вызывают эти работы известных исследователей, они объединяются одной особенностью: их авторы размышляют непосредственно об искусстве, совершенно игнорируя современных коллег — создается впечатление, что после 10-х годов XX века об этой проблематике никто, кроме Харджиева (на которого одномоментно ссылается Сарабьянов), вообще не писал. И дело здесь, конечно, не в научной слабости крупных ученых, а просто в том, что доклад и статья — разные жанры и путать их не следует.
Полноценными научными исследованиями с опорой как на первичный художественный материал, так и на работы коллег можно назвать помещенные в первом разделе статьи Нины Гурьяновой “Эстетика анархии в теории раннего русского авангарда” и Татьяны Горячевой “Иконология кубофутуризма”. Причем если в первой работе автор идет от манифестов к практике художников-футуристов и далее — к эстетике и философии, то во второй мы встречаем анализ принципов футуристического кодирования предметного мира, соотнесенный с футуристическими же лингвистическими теориями. В ином — историко-культурном — жанре выполнены статьи А. В. Крусанова “Самозванное искусство”, Н. Б. Автономовой “Кандинский и художественная жизнь России начала 1910-х годов”, Н. Л. Адаскиной “Закат авангарда в России” и Анджея Дравича “Польско-русские воспоминания об авангарде”. Первые две из них особенно выделяются своей приверженностью к четкой фиксации позитивных фактов, составляющим плоть истории искусства. Наконец, необходимо назвать примыкающую к ним статью И. Н. Карасик, анализирующую прагматику и типологию авангардных манифестов в их динамическом развитии. Постоянные обращения автора к литературным манифестам особенно высвечивают условность манифестирования второго раздела как посвященного чисто художественному авангарду — живопись в русском авангарде от литературы неотделима.
Третий раздел книги, посвященный творчеству Малевича, включает в себя работы о поэтике полотен художника, а также о его месте в художественном процессе своего времени. Наиболее интересными здесь представляются две статьи — И. А. Вакар “Красные крыши”. К вопросу о хронологии импрессионистических произведений К. С. Малевича” и Е. В. Баснер “Вокруг „Цветочницы“ Малевича”, посвященные актуальнейшей для Малевича проблеме — датировке его произведений. Как известно, сам Малевич зачастую обращался к прямым мистификациям, прибегая к сознательному искажению датировок на своих полотнах. Исследователи прибегают как к анализу специфики живописных приемов художника, так и контекста его творчества, показывая, что в первом случае (с “Красными крышами”) мы имеем дело с “одной из самых правдивых авторских датировок у Малевича” (с. 178), а в другом (“Цветочница”) разница между датой и реальным написанием картины составляет четверть века. Статья И. Маркадэ посвящена интересной, хотя и весьма не новой теме “Малевич и православная иконография”, а еще две работы: Д. Е. Горбачев “Киевские треугольник Малевича (Пимоненко — Бойчук — Богомазов)” и А. Д. Сарабьянов “Малевич и Татлин (Художник и модель)” анализируют особенности формирования отношений Малевича — как на личном, так и на художественном уровнях — со своими современниками. Интересный философский анализ взглядов Малевича представлен Моймиром Григаром в статье “Мировоззрение Малевича: противоречивость и цельность”. Из этого ряда, к сожалению, выбивается статья Г. Демосфеновой “Понятийный словарь теоретических текстов К. С. Малевича”. Задача анализа теоретической терминологии Малевича — чрезвычайно важна и серьезна, но результаты, приведенные в работе, и ее методика отвечают разве что студенческому уровню… Собственно говоря, приведенные в конце статьи таблицы терминов, понятий и “понятийных полей” нельзя назвать даже начальным этапом исследования — это только сбор материала, который, будучи напечатан, конечно, ни в коем мере не соответствует статусу научной статьи.
К сожалению, нельзя не отметить низкое качество черно-белых репродукций в этом разделе: это тем более заметно, что авторы статей постоянно ссылаются на особенности цветового решения в полотнах Малевича… Не решаемся тем не менее ставить это в вину составителям сборника, понимая, что цветные иллюстрации увеличили бы до астрономической и так весьма значительную розничную цену книги.
Четыре статьи четвертого раздела, озаглавленного “Художники и живопись”, конечно, могли бы оказаться и во втором — поскольку в них рассматриваются как раз проблемы русского художественного авангарда. Известный хорватский исследователь Александр Флакер разбирает историю возникновения и семантику названия группы “Ослиный хвост”, А. С. Шатских исследует концепцию шагаловского Города, показывая, что Витебск стал для художника воплощением земного и небесного Иерусалима. В статье “Тайная пружина” ныне покойного крупнейшего специалиста по русскому авангарду Е. Ф. Ковтуна разбирается роль Павла Мансурова в организации ГИНХУКа, директором которого, как известно, стал Малевич. Статья становится тем более ценной, что к ней приложены интереснейшие письма Мансурова к автору. Наконец, Джон Боулт в работе “Наталья Гончарова и футуристический театр” рассматривает театрализованные выступления Гончаровой и Ларионова — прежде всего в артистических кабаре. Дж. Боулт демонстрирует, как Гончарова последовательно реализовывала свои эстетические концепции в различных искусствах — танце, театре и даже в кино, — в статье анализируется знаменитый, но не дошедший до нас фильм “Драма в кабаре футуристов № 13” с Гончаровой и Ларионовым в главных ролях. Эта статья перекидывает логический мостик к следующему разделу, который, судя по названию “Поэзия и живопись”, должен был бы решать проблемы интермедиального плана. Увы, этого не происходит. Пожалуй, только статья Е. Бобринской “Слово и изображение и Е. Гуро и А. Крученых” действительно представляет собой серьезную и успешную попытку семантически связать два различных медиа в творчестве поэтов, опираясь на гектографические издания Крученых и рисунки Гуро к собственным текстам. Отметим определенный набор “рифм” к этой статье в 7-м разделе сборника, где, во-первых, присутствует еще одна интересная работа о Гуро — Анны Юнггрен — о “Песнях города” — с текстологическим комментарием, а во-вторых, помещены статьи Э. Кузнецова и Луиджи Магаротто о книжно-типографском элементе футуризма (увы, на с. 487 подпись к приведенной в качестве иллюстрации странице книги Зданевича “Янко крУль албАнскай” как бы насмехается над самим автором статьи, возвращая упомянутому названию некую “правильность”). Статьи Юрия Молока о ранних портретах Ахматовой и Мандельштама, а также Р. Милнер-Гулланда о стихотворении В. Хлебникова “Татлин, тайновидец лопастей…” при всей их добросовестности, в общем, не содержат серьезных информационных приращений к уже имевшемуся ранее. Анализ текста присутствует только в последней статье, но он весьма фрагментарен из-за заявленной самим автором ориентацией на “общий смысл” стихотворения. Особняком в разделе стоит публикация фрагмента из дневников ученика Малевича художника Бориса Эндера 1921 года, сделанная Зоей Эндер. К сожалению, эти дневники 1916—1960 годов общим объемом около 1600 машинописных страниц до сих пор закрыты в РГАЛИ и недоступны исследователям.
Открывающий “литературные” разделы шестой раздел “Хлебников. Маяковский” включает в себя две стоящие рядом статьи — В. Н. Топорова (“Флейта водосточных труб и флейта-позвоночник: внутренний и внешний контексты”) и Вяч. Вс. Иванова (“Маяковский, Ницше и Аполлинер”), противопоставленные друг другу как по методу, так и по объему. В. Н. Топоров доскональнейшим образом анализирует и интерпретирует контексты образов в лучших традициях интертекстуальной школы — статья получилась не только самой большой в сборнике по объему (44 с.), но и, вероятно, наиболее тщательно сделанной. Напротив — Вяч. Вс. Иванов с непринужденным изяществом и лаконичностью всего на двух страницах (!) указывает на почти дословные совпадения в трагедии “Владимир Маяковский” и в текстах немецкого (здесь — вслед за Харджиевым) и французского авторов. Никакого более или менее серьезного развития темы в заметке, конечно, нет из-за минимального ее размера, но зато ее смысловым центром неожиданно становится ценное личное свидетельство автора о встрече в середине 50-х годов Р. Якобсона с Л. Брик, в которой последняя подтвердила, что перед Первой мировой войной она с Осипом читала Кьеркегора, пересказывая прочитанное Маяковскому. Если недоуменный читатель спросит: а при чем же тут Кьеркегор, если речь идет о Ницше, то в заметке приведено и четкое обоснование: “…имя Ницше в новейшей литературе постоянно связывается с именем Кьеркегора” (с. 424). Из интересных публикаций этого раздела, примыкающих к статье Вяч. Вс. Иванова, следует отметить письма Р. Якобсона к Л. Брик. Вообще же жанр литературоведческих заметок и локальных комментариев является преобладающим в этом разделе — достаточно обратить внимание на заглавия работ: Х. Баран “Заметки о текстах Хлебникова”, О. Седакова “Этнографический комментарий к одной строфе Хлебникова”, сюда же отчасти решаемся причислить и остроумную статью Льва Лосева “МОЯковский”, в которой продолжается разработка хорошо известной тема чистоты и нечистоты у Маяковского. Известный велимировед Р. Вроон анализирует семантику гласных в поэтике Хлебникова, в статье М. Йовановича “Полилог о Конце: Блок — Маяковский — Лунц” подробно рассматриваются блоковские подтексты у упомянутых авторов. Г. Г. Амелин и В. Я. Мордерер пытаются объяснить причину возникновения столь монструозного облика Пушкина в стихотворении Хлебникова “Одинокий лицедей”. Наконец, нельзя не упомянуть традиционно мощную лингвистическую основу работы М. И. Шапира, посвященную хлебниковской анаграмматике и выводящую в итоге из нее отсылку к московской мифологии через закодированные базовые топонимы (Москва, Коровий Брод, Кучково).
В седьмом разделе (“Вокруг футуризма”) прежде всего обращают на себя внимание три интереснейшие публикации. Режис Гейро печатает доклад Ильи Зданевича “Илиазда”, сделанный им в Париже 12 мая 1922 года; как справедливо отмечено публикатором, интереснее всего в нем оказываются размышления о роли случая и случайности в процессе творчества: как известно, именно эти категории зачастую прокламировались Зданевичем и его соратником по группе “41-й градус” Терентьевым в качестве важных текстопорождающих факторов. Глеб Морев републикует и комментирует важную новонайденную статью А. Туфанова “Об эго-футуризме”, вскрывающую одну из серьезных недостающих страниц в творческой эволюции этого поэта. Как всегда элегантна маленькая заметка Романа Тименчика: полторы страницы текста и иллюстрация включают в себя неизвестный инскрипт Гумилева на портрете М. Ф. Ларионова — инскрипт, включающий в себя еще и небольшое стихотворение-пародию Гумилева на футуристическое творчество. В этом плане статья примыкает к хорошо известной третьей статье Тименчика из его цикла “Заметки об акмеизме”. Увы, печальное впечатление оставляет статья патриарха штудий в области русского авангарда Владимира Маркова. Написанная и опубликованная по-английски еще в 1971 году его работа об Ипполите Соколове и его соратниках по русскому экспрессионизму — Борисе Лапине и Евгении Габриловиче была новаторской, но будучи напечанной в 2000 году по-русски выглядит анахронизмом. Чего стоит только библиография, в которой “новейшая” из учтенных исследовательских работ относится к 1967 (!) году.
В раздел входят еще две добротные статьи: Габриэла Импости, “Роль звукоподражания в поэтике итальянского и русского футуризма: Маринетти, Крученых и Хлебников; Антонелла д’Амелия, “Стеклянный город в утопиях авангарда”.
Восьмой раздел составили работы, посвященные ОБЭРИУ — как известно, Харджиев был близким другом Хармса, очень хорошие отношения были у него и с другими обэриутами. Б. М. Констриктор предпринимает весьма убедительный системный анализ структуры персонажей поэмы Введенского “Кругом возможно Бог”, показывая их принципиальную парность. Более того, двойничество оказывается распространенным на самые разные уровни текста — вплоть до тематики актов и сюжетов явлений. Отношения внутри пар также самые разные — от иллюстрации и дополнения — до пародирования. Статья Ф. Успенского и Е. Бабаевой “Фирма рифмы (о некоторых способах рифмовки в ранних произведениях А. Введенского)” выполнена в лучших традициях лингвопоэтики, когда анализ лингвистических особенностей типов рифм раннего Введенского дает авторам возможность подтвердить стремление последнего оттолкнуться от специфических футуристических приемов. Юлия Гирба подробно анализирует тело, жест и пластику в пьесе Хармса “Елизавета Бам”. Есть в разделе и две работы из жанра заметок. Но если Нийл Корнуэл набрасывает хотя и незамысловатый, но остроумный перечень основных черт хармсовской прозы, прилагая целый перечень возможных литературных предшественников знаменитого “рыжего человека” из “Голубой тетради № 10”, то текст Р. М. Янгирова вызывает удивление. Явно построенный как литературоведческий “прикол”, он содержит перевод стихотворения Хармса “Миллион” на горно-марийский язык — причем без обратного перевода. Но ведь именно обратный — причем дословный перевод здесь был необходим! — нет, думается, необходимости объяснять почему…
Раздел, посвященный Осипу Мандельштаму, содержит 4 статьи. Две из них — Стефано Гардзонио и Хенрика Бирнбаума — посвящены межлитературным связям (первая ставит вопрос о специфике перевода Мандельштамом “Неаполитанских песенок”, вторая — продолжает тему “Мандельштам и Целан”). Две другие: Е. Обуховой (“Обладение пространством. Раннее творчество О. Мандельштама с точки зрения пространственных отношений”) и С. Г. Шиндина (“К интерпретации стихотворения Мандельштама “Сохрани мою речь навсегда”) — представляют собой классический разбор поэтических текстов. Работы эти даже отчасти сходны своей верностью многократно испытанному мотивному анализу, хотя уровень второй значительно выше.
Одним из самых сильных разделов сборника представляется десятый — он посвящен модернизму и открывается тремя небольшими заметками Н. А. Богомолова. Именно Богомолов в небольшой преамбуле указывает на то, что “жанр „заметок“ доведен Харджиевым до того совершенства и осмысленности, какие только могут предполагаться литературоведческим трудом” (с. 669). Именно в этом жанре Богомолов вносит свои уточнения в обстоятельства обсуждения доклада Вяч. Иванова о символизме 1910 года, указывает на вполне вероятный источник “Анекдотов из жизни Пушкина” Хармса, найденный им в редком издании 1905 года, а также вскрывает подтекст одного из поздних стихотворений Г. Иванова — этим подтекстом становится стихотворение забытого поэта В. Л. Полякова. М. Л. Гаспаров публикует в этом разделе свое ныне широко известное исследование о Брюсове — “Академический авангардизм”, посвященное анализу — почти на всех возможных уровнях текста — сущности брюсовской “иконической зауми” в стихотворении “На рынке белых бредов”. Единственное, с чем трудно согласиться, — это с квалификацией стихотворения как автопародии. В 1922 году пародирование или автопародирование подобного типа текста было уже вчерашним днем. Скорее, следовало бы говорить о сложном и так и не завершенном процессе встраивания Брюсова в поэтику русского литературного авангарда. Впрочем, и сам Гаспаров признает, что признаков автопародии в тексте не столь уж много (с.693). Не менее дотошным, чем у Гаспарова, оказывается анализ О. Г. Ревзиной поэмы М. Цветаевой “Автобус”: рассмотрев общий универсум поэтического мира Цветаевой 30-х годов, она анализирует ситуативную и мотивную структуры поэмы и их связь, доводя свой анализ от общих положений до максимальной конкретики. Также достаточно подробен и интересен анализ Богдана Косановича в статье “Текст, подтекст и интертекст „Беспредметной юности“ Андрея Николева”. Произведение рассматривается как “своеобразная пьеса-пастораль”; к сожалению, в работе “подтекст” и “интертекст” значительно уступают “тексту”.
С. В. Полякова в “Двух этюдах о Клюеве” расматривает реальную основу клюевской символики (образ кота), а также анализирует жанр колыбельной в “Песни о великой матери”. К. Ю. Постоутенко подробно прослеживает историю взаимоотношений Г. Шенгели и А. Ахматовой, приводя записи из дневников стиховеда, касающиеся встреч с Ахматовой 1953—1955 годов, а также одно из его “воспоминаний в стихах”, так и озаглавленное: “Анне Ахматовой”.
Переходя к жанру публикаций, следует отметить их новизну и значительную ценность — таковы публикуемые П. В. Дмитриевым две записи М. Кузмина в альбоме Л. И. Жевержеева, письмо Алексея Кузмина, брата поэта, к матери, приложенное к статье А. Г. Тимофеева “Митя Кузмин и царевич Димитрий: из комментариев к стихотворениям М. Кузмина”, вскрывающей биографический подтекст стихов Кузмина 1922 года “Сердце”, а также публикация нескольких текстов из пяти черновых тетрадей поэта А. Ривина — столь же талантливого, сколь и почти не известного — с комментариями Г. А. Левинтона, в частности, впервые устанавливающими некоторые биографические факты. Замыкает раздел статья: М. Бетей “Изгнание, элегия и Оден в „Стихах на смерть Т. С. Элиота“ Бродского”.
В отличие от остальных разделов, последний — “Прозаики” — содержит почти исключительно статьи, посвященные анализу поэтики различных текстов. Проблемы инициации и потустороннего мира в “Конармии” Бабеля Ю.К. Щеглов решает с помощью мотивного и мифопоэтического анализа. При всей полноте и серьезности предпринятого исследования, очередная попытка анализа бабелевских текстов минуя еврейскую религиозную традицию не может быть признана полноценной. К примеру, нам уже однажды приходилось указывать на недопустимость игнорирования семантики обряда каппарот в новелле “Мой первый гусь”, а ведь она прямо связана с темой работы Щеглова.
Мотивный анализ представлен еще в двух работах: О. В. Шиндина, “Некоторые аспекты растительной символики в романе Вагинова „Козлиная песнь“”, и М. Евзлин (Тренто), “Функция куклы и мотив „ложного подобия“ в повести Ю. Олеши „Три толстяка“”. Первая статья вскрывает глубинную мифопоэтическую основу вагиновского текста, строящегося изоморфно мировому древу, при этом доказывается, что растительная символика “обнаруживает устойчивую и многообразную связь с центральными смысловыми составляющими „Козлиной песни“” (с. 809). Вторая статья разочаровывает поверхностным имманентным анализом, не говоря уже о том, что по ее прочтении создается впечатление, что никто о проблеме куклы в литературе и ее архетипическом значении вообще никогда не писал!
Две статьи посвящены контекстам и подтекстам романа “Мастер и Маргарита”. Попытка Елены Толстой связать булгаковский роман с “Второй симфонией” Андрея Белого интересна по замыслу, но сюжетные точки пересечения оказываются слишком общими — мистика, поиски Бога, сумасшествие и т. п. К тому же, например, мотив помешательства более органичен для петербургского, не для московского текста. Гораздо более доказательной представляется статья М. Вайскопфа “Булгаков и Загоскин: о мистико-охранительной традиции в “Мастере и Маргарите”, где в качестве подтекста Булгакова рассматривается роман Загоскина “Искуситель” (1838), так же разрабатывавший тему вторжения Сатаны в Москву… Подтекстовый метод применяет и А. К. Жолковский, вскрывая в статье “Eccola! Заметки о некоторых подтекстах Зощенко” пласты, связанные с моцартовским “Дон Жуаном” и пушкинским вариантом этого известного сюжета.
Завершается этот грандиозный сборник блестящей статьей Игоря П. Смирнова “„…Загробный гул корней и лон“, или Радикальный выбор”. Даже небольшие фактические неточности (так, например, поэт Иван Игнатьев зарезался бритвой отнюдь не во время собственной свадьбы) не могут смазать впечатления от его размышлений о судьбах радикализма в России — в истории и литературе.

1 Харджиев Н. И. Статьи об авангарде. В 2-х тт. М.: RA, 1997.

АЛЕКСАНДР КОБРИНСКИЙ