К уже довольно протяженному ряду монографий об Андрее Белом — большинство которых увидели свет не на родине писателя — добавилась еще одна; автор ее, живущий в США русский поэт, в славистике известный главным образом статьями о Сергее Соловьеве и публикациями его неизданных произведений, на сей раз предстал в облике зарубежного беловеда. Новое исследование о Белом мало похоже на другие книги о нем. В прежних работах предметом рассмотрения были прежде всего художественные произведения и биография Белого, его символистская эстетика, его место в историко-литературном процессе; Игорь Вишневецкий стремится выявить философские доминанты самосознания Белого. Аналитическим подходам он при этом явно предпочитает метод синтетического раскрытия потаенного — предлагает, говоря его собственными словами (чрезвычайно показательными для избранного патетико-перифрастического стиля изложения), “осознав целостную воплощенность именно как воплощенность, научиться читать видимый нам иероглиф в рядах других соприродных ему знаков-образов, образующих вместе идеографическое письмо бытия” (с. 7). В своих изысканиях Вишневецкий обещает руководствоваться принципом “просто чтения и просто письма о наличных текстах” (с. XII), однако на деле такой подход, сулящий нам по видимости нечто “простое как мычание”, оборачивается дополнительными разъяснительными апелляциями к читателю, введением его в систему предлагаемых терминов и формулировок.
Возможно, использование резко индивидуального словесного инструментария действительно было необходимо для достижения поставленных исследовательских целей. Ведь Вишневецкий концентрирует свое внимание на тех моментах духовного становления и творческой биографии Белого, которые — в извлечении из общего эволюционно-хронологического ряда и в их условном соположении друг с другом — до сих пор не становились предметом анализа (или, в согласии с заявленными установками, — синтетического раскрытия). Автора интересуют прежде всего “звездные часы” в жизни Белого, мгновения, одарившие его наиболее сильными и безусловными озарениями, мистическими экстазами, благодаря которым обозначились определенные сущностные черты его внутреннего мира — те ландшафты сознания, когда, по словам Гоголя, “вдруг стало видимо далеко во все концы света”: переживания в Египте при восхождении на пирамиду (1911), в Германии на могиле Ницше (1914), в Бергене (1916) и т. д. В тех случаях, когда одно-единственное “знаковое” событие на каком-то жизненном этапе из биографической канвы выделить затруднительно, Вишневецкий сосредоточивается на том или ином произведении Белого, раскрывающем структурообразующие черты его самосознающего “я”. В результате читатель получает возможность, по существу, впервые попытаться осмыслить вместе с автором такие яркие, но почти полностью обойденные исследовательским вниманием произведения Белого, как цикл философских эссе “На перевале”, “поэма о звуке” “Глоссолалия”, последняя поэтическая книга “Зовы времен” (которая, по справедливому утверждению Вишневецкого, не лучше и не хуже раннего “Золота в лазури”, но является трансформацией юношеской поэзии Белого в новое состояние, диктуемое не чисто поэтическими, а философскими интуициями). Исследователь заявляет об отсутствии у него интереса к “горизонтальной, диахронической проекции беловской мысли” (с. 118), но взамен того ему удается выявить и охарактеризовать целый ряд константных атрибутов, в совокупности своей определяющих внутренний мир Белого-мыслителя и динамику его самовыражения, и в этом заключается, по всей вероятности, главный смысл осуществленного им труда.
Автор этих строк, занимающийся в основном традиционными историко-литературными кропаниями, не берется оценить по достоинству и в деталях все наблюдения и толкования Вишневецкого; надо надеяться, что его работа еще найдет профессиональный отклик в среде философов и культурологов, которым изобретенные автором подходы к личности Белого будут гораздо ближе и понятнее. Убежден в том, что “герменевтическая” методика, которой отдает предпочтение Вишневецкий, имеет все права на существование и способна привести к позитивным результатам; возражения же, возникающие по мере чтения его работы, вызваны не ее применением, а скорее издержками этого применения.
“…Если я помышляю сознание Белого как свое <…>, то в моем сознании (= сознанию Белого)”… (с. 123). Конкретное воплощение этой декларации порой ведет к тому, что в тексте книги происходит некое удвоение: автор из интерпретатора превращается в дублера, за цитатой из Белого следуют образные вариации на темы процитированного текста, при этом средостения между исследуемым и исследователем не намечается; имитация символистского идиостиля сплошь и рядом оборачивается выспренним “плетением словес”: “…„я“ восстанет из руин себя самого, наполняя пространства феноменального ноуменальной кровью и осязаемой плотью собственной жизни и таким образом побеждая распадшесть космоса” (с. 53); “…драма космическая перетекла вовнутрь, став трагедией я. Время вошло в свои пазы. Утренняя заря аргонавтической юности проблеснула сквозь прощальную зарю уходящей молодости” (с. 58); и т. д. Вишневецкий время от времени и без органической потребности апеллирует к новейшим кумирам-интеллектуалам М. Фуко и Ж. Деррида, хотя отмеченные приемы и стилевые изыски роднят его скорее с отечественным “лирическим” литературоведением минувших лет — достаточно наглядно манифестировавшим себя, например, в популярной некогда книге Анат. Горелова о Блоке “Гроза над соловьиным садом” (если не выходить из круга работ, посвященных русскому символизму).
Сказывается у Вишневецкого и еще один специфический недостаток, вообще характерный для работ, эксплуатирующих “глобальные” подходы, — недостаточное внимание к “эмпирическому” материалу, порождающее и прямые фактические ошибки. Упоминается письмо Блока “ко в сущности не знакомому ему литератору М. И. Пастухову” (с. 30; тот же М. И. Пастухов — в именном указателе); между тем небезызвестный прозаик из круга московских символистов М. И. Пантюхов — автор девяти пространных писем к Блоку, которые ныне опубликованы (Александр Блок. Исследования и материалы. СПб., 1998. С. 224—247). Сообщается, что Белый передал С. А. Венгерову свою статью о Вячеславе Иванове “еще в 1914 году” (с. 78), в то время как документально установлено, что он писал эту статью в ноябре—декабре 1917 года и отправил Венгерову после 3 января 1918 года (см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981. С. 54—55). “Воспоминания об Александре Александровиче Блоке” Белого, опубликованные в “Записках мечтателей” (1922. № 6), — не “первый вариант” (с. 136) его воспоминаний о Блоке, а второй; первый, наиболее краткий (“Воспоминания о Блоке”) был напечатан в сб. 2 “Северные дни” (М., 1922. С. 131—155). И. Вишневецкий пытается иногда скорректировать обнародованные ранее фактические сведения, но успеха не достигает: в частности, утверждает, что авторская датировка под текстом книги Белого “На перевале. I. Кризис жизни” (“Дорнах. 1916 год”) противоречит свидетельству (сообщенному автором этих строк) о том, что первые фельетоны, вошедшие в состав этой книги и опубликованные в 1916 году в “Биржевых Ведомостях”, были начаты еще в 1915 году (с. 78). Однако датировка под текстом книги не обязательно должна обозначать временные границы работы над ней, а может указывать лишь на время ее окончания; а свидетельства о начале работы над будущей книгой приводит сам Белый в “Ракурсе к дневнику”, характеризуя декабрь 1915 г.: “Пишу два фельетона для „Биржевых Ведомостей“” (РГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 100, л. 77).
Но это все, в конце концов, мелочи. Огорчительнее другое: Вишневецкий оставляет без внимания целый пласт текстов Андрея Белого, которые имеют самое прямое отношение к развиваемым им концептуальным положениям. Выявляет образно-символический ряд соответствий: Дионис — Ницше — Христос — и умалчивает о статье Белого “Сфинкс” (Весы. 1905. № 9/10), в которой эта мифопоэтика находит свое самое законченное воплощение. Описывает “пирамидные” переживания Белого, ориентируясь исключительно на новейшую публикацию его “Африканского дневника” и пренебрегая очерком Белого “Египет” (Современник. 1912. № 5, 6, 7) и подборкой его писем из Египта, напечатанной Н. В. Котрелевым в сборнике “Восток—Запад. Исследования. Переводы. Публикации” (М., 1988). Конечно, никто не упрекнет Вишневецкого за то, что он не сумел в своей книге опереться на совсем недавно опубликованный (в текстологическом отношении весьма упречно) полный текст “Истории становления самосознающей души” (Андрей Белый. Душа самосознающая. М., 1999), а вынужден был использовать лишь ранее появившиеся публикации отрывков из этого исследования, однако философский очерк Белого “Основы моего мировоззрения”, имеющий прямое отношение к тому, о чем размышляет автор “Трагического субъекта в действии”, был опубликован Л. А. Сугай несколько лет тому назад в выпуске “Литературного обозрения” (1995. № 4/5), специально посвященном Андрею Белому, — в рецензируемой же книге отражения не нашел. А в разделе “Экскурсы и добавления” в этом отношении — форменный курьез. Выстраивая “астрологическую карту” Белого, Вишневецкий цитирует “загадочный текст” (с. 194) “Семь планетных духов”, опубликованный в “Весах” за подписью Spiritus, никак при этом не обнаруживая своего знания (или незнания?) о том, что Spiritus в данном случае — псевдоним Андрея Белого, раскрытый впервые еще в 1924 г., зафиксированный в “Словаре псевдонимов” И. Ф. Масанова, что статья “Семь планетных духов” включена в печатную библиографию произведений Белого. В том же “экскурсе” Вишневецкий красноречиво умалчивает и об “астрологическом” стихотворении из книги Белого “Урна” (“„Наин“ — святой гиероглиф…”), написанном на основании данных собственного гороскопа, — вероятно, потому, что в издание “Стихотворений и поэм” Белого, на которое даются ссылки в монографии, это стихотворение составителем не было включено, а к другим изданиям автор предпочел не обращаться. Возможно, окажись у работы Вишневецкого более основательный источниковедческий “базис”, его итоговая “герменевтическая” “надстройка” приобрела бы несколько иные контуры, — но кто знает?

АЛЕКСАНДР ЛАВРОВ