Кончина Вадима Эразмовича Вацуро обозначилась непривычно многочисленными откликами — однако отнюдь не ритуального, но глубоко содержательного свойства, сказавшегося даже в коротких некрологических заметках1. Если прибегнуть к быть может несколько возвышенной, но метафорически точной формуле Иосифа Бродского, то можно, пожалуй, сказать, что филологическая общественность с редким единодушием сформулировала невосполнимость понесенной утраты, как “конец прекрасной эпохи”: ушел из жизни последний “классический” пушкинист.
Очевидным подтверждением тому стал и — увы — уже посмертно вышедший итоговый сборник работ Вацуро “Пушкинская пора”2. Название это долгие годы продумывалось принципиально — его путь к титульному листу насчитывает более чем десятилетие: таков был подзаголовок книги Вацуро 1989 года о литературном салоне С. Д. Пономаревой: “Из истории литературного быта пушкинской поры”; так были определены временные границы и монографии об “элегической школе” — “Лирика пушкинской поры” (СПб.: Наука, 1994), и одного из разделов “Записок комментатора”, изданных “Академическим проектом” в том же году. “Пушкинская пора” охватывает наиболее значительные, с точки зрения автора, работы трех десятилетий, концентрирующие в себе всю “сложность и глубину литературного процесса эпохи Пушкина” и охватывающие “преддверие пушкинской эпохи”, собственно творчество Пушкина, его современников, а также проблематику жанров. Из “динамического взаимодействия” обозначенных предметов исследования и рождается, по мысли Вацуро, понятие “пушкинская пора” (указ. соч., с. 5). Состав сборника отмечен концептуальным соотношением имен первого, второго, третьего ряда: здесь нашли себе место такие, ставшие уже каноническими, исследования, как “„Сказка о Золотом петушке“ (Опыт анализа сюжетной семантики)”, “Литературная школа Лермонтова”, “Жизнь и поэзия Надежды Тепловой”, “Василий Ушаков и его „Пиковая дама“”.
Символично, что последние, также увидевшие свет посмертно, статьи Вацуро принадлежат к “юбилейному” жанру, всегда исполненному для него отнюдь не формального, но глубоко ответственного смысла. Две из них — “Спящая красавица и поцелуй любовника (К истории поэтического мотива у Пушкина)”3 и “Орест Сомов и Вашингтон Ирвинг”4 — научные подношения В. Э. Е. К. Ромодановской и Ю. Д. Левину. Самая же последняя статья — проникновенная дань замечательному писателю-историку и другу Н. Я. Эйдельману. Не впадая в мистицизм, нельзя все же, вслед за С. И. Пановым, не поразиться знаку некоей фатальной предопределенности: не только статья Вацуро, но и последняя статья другого выдающегося историка, Андрея Григорьевича Тартаковского, ушедшего из жизни всего за четыре месяца до него — предисловия к недавно вышедшему в свет тому пушкиноведческих исследований Эйдельмана5. Фатум будто окончательно утвердил спонтанно сложившееся в скорбные дни кончины В. Э. осознание культурно-исторической роли этого “триумвирата” как одного из ярких символов завершившейся с их уходом в гуманитарной науке “прекрасной эпохи”: когда на церемонии прощания с Вацуро Я. А. Гордин поставил в ряд эти три имени, думается, не только у Панова — у многих явилось отчетливое ощущение того, что “некий круг на самом деле замкнулся и что-то реально прервалось”.
Говоря о неординарно содержательном свойстве откликов на смерть Вацуро, я прежде всего имела ввиду стремительно и с блеском, достойным предмета, подготовленный редакцией “Нового литературного обозрения” блок материалов “In memoriam”, занявший практически почти весь номер журнала (№ 42; далее указ. стр. в тексте). Блок этот содержит несколько разделов: “Последний пушкинист” — глубоко продуманные оценки научного наследия и личности ученого; “Неизвестный Вацуро” — публикация его неизданных текстов и, наконец, раздел под названием: “После всего”, включающий в себя статьи, очерченные кругом его научных интересов.
Первый из разделов особенно знаменателен: стихийно ли или нет, но он вырос в коллективную попытку осмысления уникальной роли и места ученого в современной филологической науке и определения явно до конца не укладывающегося в традиционные рамки его исследовательского метода. Что касается первого, то, собственно, общая позиция авторов выражена заглавной формулой: “Последний пушкинист”. Андрей Зорин расшифровывает ее конкретно: “Уход Вадима Эразмовича Вацуро, — пишет он, — проводит по ткани нашей общей жизни резкую разделительную черту. Теперь уже всем ясно, что русской гуманитарии никогда не быть такой, какой она некогда была” (с. 49). С. Панов вспоминает тревожный лейтмотив последних своих разговоров с А. Г. Тартаковским, который со свойственной ему прозорливостью, еще далеко до беды, понимал: случись что с Вацуро — “пушкинистика прервется” (с. 78).
Я привожу все эти суждения вовсе не ради сильного эмоционального эффекта: за ними стоит другая, профессиональная и чрезвычайно важная проблема— о “секрете мастерства” Вацуро. Тот же Панов в этой связи справедливо поднимает ключевой и “вряд ли простой”, с его точки зрения, вопрос о научных традициях ученого, “о том, что было его филологической школой и „шинелью“”. Публикуя весьма интересные письма Вацуро к Т. Г. Цявловской — одной из представительниц “классического” пушкиноведения, он не случайно связывает эти два имени. Кстати, выдержанный в несколько старомодной, утраченной ныне манере, жанр литературной переписки со всей очевидностью еще раз демонстрирует свои преимущества: здесь вольно и невзначай рассыпаны острые и меткие суждения, мелькают реализовавшиеся много позже замыслы В. Э. — к примеру, о “русском Бомарше” или Василии Ушакове. Что же до “шинели”, то Вацуро, конечно, как справедливо было замечено, существенно отличаясь от многих своих коллег по изменившему в застойные годы лицо Пушкинскому Дому, тем не менее мыслил себя прежде всего выразителем той “классической” филологической школы, которой некогда был славен Институт русской литературы. По воспоминаниям А. Осповата, например, в “аутсайдерских” Тыняновских чтениях в Резекне в 1982 году Вацуро явно принимал участие как член депутации от “старого Петербурга”, в компании Л. Я. Гинзбург и Т. Ю. Хмельницкой. Неслучайным было, по его мнению, и отсутствие В. Э. на откровенно оппозиционных официальному академизму Пушкинских конференциях тех лет в Тарту, несмотря на глубокое почитание Ю. М. Лотмана: “маргинализация” отталкивала Вацуро не меньше, чем дилетантство. Но парадокс: те же “маргиналы”, “аутсайдеры” — в числе едва ли не самых горячих приверженцев и ценителей В. Э. И это снова возвращает нас к разговору о “секрете” его исследовательского мастерства — тем более притягательного, что, по общепринятому мнению, Вацуро хотя и был неизменным “генератором идей” (Л. Вольперт, с.53), но не являлся все же “глобальным” концептуалистом и теоретиком в точном смысле слова. Пожалуй, отчетливее других с непредвзятостью иностранца попытался отчасти разрешить эту загадку гарвардский ученый Уильям М. Тодд III (“Сквозь умственные плотины”, с. 58—62). С завидной точностью описанная им малопривлекательная атмосфера Пушкинского Дома 1970-х годов, в которой существовал и Вацуро, не заслонила, однако, другого принципиального вопроса: отношения русского ученого к западному и отечественному структурализму и семиотике. Прекрасно осознавая стойкую оппозиционность Вацуро основной задаче этого направления — “не раскрыть истинное значение произведения, но скорее описать механизм возникновения множественности смыслов” (с. 59), Тодд вместе с тем акцентирует внимание на практической идентичности некоторых механизмов исследования. В частности, он замечательно демонстрирует это на отличном от традиционного вацуровском понимании комментария, исключающего голую информативность и всегда направленного на выявление “обширной сети интертекстуальных отношений”, что напоминает методы Фуко и Барта (с. 61). Добавим: не приходится, скажем, говорить и о виртуозной работе Вацуро с претекстом. Кстати, показателен здесь и такой факт, как диссертационная работа последней его аспирантки Т. А. Китаниной, поставившей себе задачей структурное исследование сюжетов, мотивов и мотивных комплексов в русской прозе 1810—1820-х годов ХIХ века,6 результатами которого ее научный руководитель был чрезвычайно заинтересован. Все это — признаки необыкновенной широты и свободы научного мышления, что ни в коей мере не снимает основы методологических расхождений со структуралистами: для В. Э. единственным смысловым критерием всегда оставался авторский текст. Эти и другие особенности исследовательского метода Вацуро блестяще продемонстрировал Олег Проскурин на развернутом анализе двух моделей литературной эволюции: “формалиста” Ю. Н. Тынянова и “традиционалиста” Вацуро, затронув при этом очень важную для В. Э. тему литературно-исторической судьбы “элегической школы” (с. 63—77). Приверженностью авторскому тексту объясняется, наверное, и почти демонстративная, усилившаяся с годами “локальность” его интересов, обладающих, однако, широчайшим резонирующим свойством — то, что определено теперь, за неимением пригодной терминологии, как собственный его голос в науке, отмеченный безупречной логикой и совершенством стиля. Думается, самую суть этого “отрешенного голоса”, суть исследовательского почерка В. Э. уловил Андрей Зорин, написавший, что его научные построения “завершены и обладают той мерой внутренней самодостаточности, которая превращает науку в искусство” (с. 49). Понятно, что редкий сплав “свирепого самоограничения” и уникального природного дара тиражировать невозможно — как невозможно создать на его основе школу.
Из представленных в “Новом литературном обозрении” разножанровых и разнотематических публикаций Вацуро, представленных именами Пушкина, Вольтера, Радищева, декабристов, Герцена, особенно значимы фрагменты незавершенного им капитального труда о готическом романе в России. Ученый работал над ним едва ли не на протяжении всей своей научной жизни. Монография, насколько известно, была близка к завершению, научная потребность в ней, в энциклопедическом охвате собранного здесь, систематизированного и “по-вацуровски” осмысленного материала чрезвычайно велика. А посему реальной представляется и возможность ее опубликования даже в существующем ныне виде.
К сожалению, узкие рамки обзора не позволяют с должной полнотой остановиться на последнем разделе “In memoriam”, отмеченном профессионализмом самой высокой пробы. Это статьи Дэвида М. Бетеа (о Карамзине “глазами Пушкина”) и А. М. Пескова (об историко-культурных и философских “механизмах” мифологизации Пушкина), корреспондирующие со специальными интересами Вацуро, и опирающаяся на жанровую природу работ В. Э. заметка В. Мильчиной о Чаадаеве и французской прозе 1830-х годов. Заинтересованный читатель найдет здесь также прямо или косвенно соотносящиеся с именем Вацуро статьи Л. Киселевой об одном из замыслов Жуковского, Омри Ронена, касающегося, в частности, природы комментария и понимания пушкинской интертекстуальности, обширную публикацию писем Н. И. Греча к Ф. В. Булгарину, подготовленную А. И. Рейтблатом. Представлена в мемориальном номере и столь практически необходимая библиография научных трудов Вацуро, составленная О. В. Миллер.
Венком на могилу Вацуро лег и замечательный сборник Тартуского университета “Пушкинские чтения в Тарту” (Тарту, 2000; далее указ. стр. в тексте), объединивший под своей обложкой материалы международной научной конференции, прошедшей 18—20 сентября 1998 года. Весть о кончине В. Э. настигла сборник уже на выходе — и он по праву и по логике был посвящен памяти выдающегося пушкиниста. По праву — потому что среди участников Чтений — те, для кого, похоже, как и для В. Э., пушкинистика — “не просто особая область русской филологии, но, скорее всего, мировоззрение”, определяющее представление о словесности и культуре (с. 10). Логический же довод прост и лучше всего, пожалуй, его можно выразить словами Пушкина, открывающими статью Ф. Федорова “Жуковский в поэтическом сознании Пушкина (год 1818)”: “Когда в 1825 г. Вяземский написал: “В Пушкине нет ничего Жуковского, но между тем Пушкин есть следствие Жуковского”, Пушкин ему ответил: “…ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому. Я не следствие, а точно ученик его…” (с. 25). И хотя статьи самого Вацуро, не сумевшего приехать на конференцию, в сборнике нет, присутствие его в научном сознании участников Чтений очевидно: каждый из них — прямо ли или косвенно — либо ученик его, либо “следствие”. Если же быть совершенно точной и перенести на современную почву убедительные рассуждения Федорова об оценке Пушкиным фигуры Жуковского как “культурного символа” эпохи, то следует признать, что “Пушкинские чтения в Тарту” сложились под знаком двух таких, дополняющих друг друга, “символов”: запоздало упоминаемого мною, но названного Дэвидом Бетеа в “Новом литературном обозрении” Ю. М. Лотмана и Вацуро. И уже одно это ставит рецензируемое издание, развивающее и во многом синтезирующее “лотмановскую” и “вацуровскую” традиции исследования, в разряд незаурядных. Впрочем, таковым его делает и счастливо сохраненный здесь, памятный всем еще по “холодным” годам “вольно-вдохновенный” дух научных поисков и дискуссий. Как справедливо отмечено в редакционном предисловии, это ощущается хотя бы по печатно выражаемой авторами статей благодарности коллегам за высказанные на конференции замечания по их докладам.
Тематическое разнообразие тартуского сборника организовано в три проблемных раздела: “Пушкин: литературный и культурный контекст творчества”, “Восприятие творчества Пушкина в литературной и исследовательской традициях” и “Пушкинский миф в культуре”. За невозможностью детального рецензирования сборника во всей его полноте, за что приношу заранее повинную, вынужденно остановлюсь лишь на некоторых, впрямую созвучных научным интересам Вацуро, статьях. Среди работ первого раздела три посвящены Жуковскому — одному из “потаенных” “культурных героев” В. Э. (см. об этом показательные впечатления Л. Киселевой от личных бесед с В. Э. — “Новое литературное обозрение”. № 42. С. 215). Кроме названной уже статьи Федорова, содержащей глубокий семантический и структурный анализ роли “текста Жуковского” в мифопоэтическом сознании Пушкина 1810-х годов, это статьи А. Немзера “Поэзия Жуковского в шестой и седьмой главах романа “Евгений Онегин”” и Т. Степанищевой “К проблеме литературного наставничества: Карамзин-Жуковский-Пушкин”, уточняющей характер отношения Пушкина к “побежденному учителю”. Статья же Немзера доказательно воссоздает целостную картину сложного многофункционального присутствия элегии и, в первую очередь, “жуковских обертонов” в пушкинском романе. Объективно Немзер продолжает и развивает одно из фундаментальных исследований Вацуро об “элегической школе”, доведенное им до 1810-х годов7, и вовлекает в дискуссионное поле серьезнейшие на эту тему работы Олега Проскурина, одна из которых, уже упоминавшаяся выше, представлена и в мемориальном номере “Нового литературного обозрения”.
Симптоматично, что значительная часть статей тартуских “Чтений” написана в том расширительно трактованном жанре историко-культурного и текстологического комментария, который с таким блеском утвердил в нашей научной практике Вацуро, с использованием его “фирменного” композиционного приема — “изящно доказанного легкого интерпретационного смещения, разворачивающегося затем в большой историко-литературный сюжет, обнаруживающий возможность новой оптики…” (с. 10). Таковы отмеченные тонкими наблюдениями и этой “новой оптикой” работы М. Гришаковой об ироническом эпиграфе у Пушкина и В. Мильчиной, затрагивающей болезненную для пушкинистов проблему отношения поэта к смертной казни в свете Июльской революции 1830 года во Франции; С. Гардзонио, комментирующего пушкинское послание “К вельможе” и Е. Погосян — об одном из ломоносовских источников “Пира Петра Первого”; М. Неклюдовой, раскрывающей контекст пушкинской темы : “милость/правосудие”; статьи А. Осповата, касающегося текстологии и историографии “Капитанской дочки”, Р. Войтеховича — об интертекстуальных связях стихотворения “Я памятник себе воздвиг нерукотворный…” и его горацианском претексте, Т. Шор — о проблематике литературоведческого комментария к “Евгению Онегину”; фольклорно-лингвистические “маргиналии” Г. Левинтона. Статья Р. Лейбова “К генеалогии „кавказских пленников“” воспринимается в контексте устойчивого интереса Вацуро к внелитературной — в том числе предромантической — традиции и мастерски раскрывает одну из страниц “устной и домашней” истории ХVIII века. Фундаментальная работа Л. Киселевой “„Пиковые дамы“ Пушкина и Шаховского”, расширяющая понимание “великих текстов”, подкреплена ее же примечательной публикацией водевиля А. А. Шаховского “Крестницы, или Полюбовная сделка”, представляющего собой одну из переделок “Пиковой дамы” Пушкина. В заключение же хочется еще раз подчеркнуть, что “Пушкинские чтения в Тарту” продолжают ту высокую научную традицию, которая достойна памяти и Лотмана, и Вацуро.
Журнал “Звезда” в своем ноябрьском номере за 2000 год отметил 65-летие со дня рождения Вацуро отдельной рубрикой8, где самой важной представляется публикация нескольких остававшихся в портфеле ученого, очень “вацуровских” этюдов, подготовленных к печати Т. Ф. Селезневой. Инициатива “Звезды” — не только знак памяти; увидевшие на ее страницах свет неизвестные в печати работы ученого — существенное дополнение к его научному наследию. Первая из опубликованных заметка “Пушкинская шутка” принадлежит к виртуозным образцам “вацуровского” комментария. Вторая — “Ю. Н. Тынянов и А. С. Грибоедов. Из наблюдений над романом „Смерть Вазир-Мухтара“” красноречиво подтверждает развернутый Проскуриным в “Новом литературном обозрении” тезис об особом интересе Вацуро к “великому формалисту” и одновременно демонстрирует присущую В. Э. филигранность в анализе особенностей тыняновского “художественного” историзма. Но особенно важной представляется публикация статьи Вацуро “Русский спиритуалистический сонет романтической эпохи (Из сонетного творчества И. И. Козлова)” — единичной в своем роде, по которой можно судить о предполагавшемся ученым продолжении его исследования литературной судьбы “элегической школы”. Статья эта впрямую развивает лишь лапидарно обозначенный им в “Заключении” “Лирики пушкинской поры” тезис: подводя итог развитию русской элегии в начале ХIХ века, последовательно освобождавшейся от философских, религиозно-этических и рационалистических начал — “от всего того, что считалось наследием “века Вольтера”,” Вацуро отметил, что с этого момента начала меняться и сама природа элегического жанра — в нем стали нарастать “спиритуалистические тенденции” (указ. соч., с. 234).
Хочется сказать несколько слов и о завершающих мемориальный раздел “Звезды” фрагментах из дневника первой аспирантки Вацуро О. К. Супронюк, со всей непосредственностью запечатлевшего живые “мимолетности” ее общения с научным руководителем. Такие свидетельства в наш невнимательный век редки — тем ценнее их значение и понятнее желание увидеть этот дневник опубликованным в полном объеме.
Даже беглый обзор “вацурианы” прошедшего года лишний раз убеждает: целостное переиздание работ “последнего пушкиниста” — в ряду насущных задач современной филологической науки.

1 Архангельский А. Великий читатель. Умер литературовед Вадим Вацуро // Известия. 2000. 2 февр.; Немзер А. Последний великий пушкинист // Время МН. 2000. 2 февр.; Долинина К. Умер Вадим Вацуро // Коммерсантъ. 2000. 3 февр.; Памяти Вадима Вацуро // Невское время. 2000. 3 февр.; Фоняков И. Прощание с пушкинистом // Литературная газета. 2000. № 6. 8—15 февр. С. 10; К. Р<огов>, Р. Л<ейбов>. Скончался В. Э. Вацуро // www.ruthenia.ru/document/172348.html; заметка Г. А. Левинтона (б/н); Реплика А. Л. Осповата к заметке Г. А. Левинтона // Петербуржец. 2000. № 1. Февраль; Райскин И. Подвиг честного человека. Памяти Вадима Вацуро // Петербург: Летопись культуры и искусства. 2000. № 3. С. 1—2; Панченко А. Иван Петрович Белкин, псковский помещик // Звезда. 2000. № 3. С. 236—238; Супронюк О. Памяти Вадима Вацуро // Российско-украинский бюллетень. М.; Киев, 2000. № 5. С.120—121.
2 Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. 624 с.
3 Традиция и литературный процесс. Новосибирск, 1999. С. 206—214 (подписано к печати 14 января 2000 года).
4 Res traductorica: Перевод и сравнительное изучение литератур. СПб., 2000. С. 138—145.
5 Тартаковский А. Десять лет спустя…; Вацуро В. Э. Несколько слов об Эйдельмане-пушкинисте; Панов С. От редактора // Натан Эйдельман. Статьи о Пушкине. М., 2000. С. 5—25. Статья Вацуро была предварительно опубликована в “Новом литературном обозрении” (2000. № 42. С.197—208).
6 Китанина Т. А. “Двойник” Антония Погорельского в литературном контексте 1810—1820-х годов. Автореф. дис. на соиск. уч. ст. канд. филолог. наук. СПб., 2000.
7 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: “Элегическая школа”. СПб., 1994.
8 К 65-летию В. Э. Вацуро: Турьян Мариэтта. “Служенье муз не терпит суеты…”; Вацуро В. Э. Пушкинская шутка; Русскй спиритуалистический сонет романтической эпохи (Из сонетного творчества И. И. Козлова); Ю. Н.Тынянов и А. С. Грибоедов (Из наблюдений над романом “Смерть Вазир-Мухтара”). Публикация Т. Ф. Селезневой. Супронюк О. Из дневника аспирантки // Звезда. 2000. № 11. С. 146—161.