Господа!
Наряду с материалом А. Парниса, задевающим мою честь, достоинство и профессиональную репутацию в качестве научного редактора издательства “Радикс” (опубликован в № 4—5 “Новой Русской Книги”), в том же журнале на с. 80—84 я нашел материал за подписью “Мария Мишина”, посвященный разбору моей монографии “Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи”.
Этот материал содержит обвинения следующего характера: “С теми учеными, которые ему особенно не нравятся, Кацис сводит счеты по-другому: тут его главным оружием становится фигура умолчания. Порой кажется, ну как можно не сослаться на такого-то или такого-то. Ведь писали на ту тему, и хорошо писали, сделали открытия! Оказывается, все можно. И никакой тебе виртуозности и огибания „узких мест“ и „острых углов“ — просто берет чужое как свое. Вычислить неугодных Кацису нетрудно, но коли уж им посчастливилось „не угодить“ в его книгу, называть их имен мы не будем. Тем более что плагиаты (так! — Л. К.) ему впрок не пошли”.
По поводу этого текста возникает ряд вопросов.
Первый: знает ли М. Мишина, что употребление применительно к кому-либо последнего выделенного мною слова содержит уголовное обвинение, которое требует строгих юридических доказательств?
Второй: знает ли она, что “неназывание имен” и отсутствие примеров в случае обвинения в плагиате содержит в себе состав преступления (в котором может быть обвинена уже сама М. Мишина), связанного с ущербом “чести, достоинству и деловой репутации” по Гражданскому Кодексу и с “клеветой” по Кодексу Уголовному.
Третий: мне неизвестно, существует ли “Мария Мишина”, готова ли она нести ответственность за свои действия, готова ли редакция нести правовую ответственность, если это псевдоним, и т. д.?
Ответы на эти вопросы необходимы мне для принятия решения о судебном преследовании распространителей подобных “плагиатам” сведений.
Теперь несколько слов о профессиональном уровне рецензии. Сказанное не будет, разумеется, иметь ни малейшего отношения к тому, что я “неугоден” Марии Мишиной и иже с ней. Речь идет лишь о том, что чисто научный уровень рецензии является для меня куда более удивительным, чем вполне ожидавшиеся оценки, исходящие из круга вашей авторессы.
Итак, Мария Мишина указывает: “О стиховедческой квалификации Кациса с избытком говорит одно то, что в любой строфе из восьми строк, независимо от схемы рифмовки, он готов увидеть октаву (…) Кациса даже не смущает, что Сельвинский свою строфу называет не октавой, а „советской октиной“”.
Действительно, не смущает. Ибо Сельвинский как раз хотел добиться того, чтобы однообразная рифмовка классической октавы и сама строфа получили новое строение и звучание в русском поэтическом контексте. Поэтому поэт придал каждой строке, октаве в целом “особый ход стихового мотора”. В этом случае не только байроновский “Дон Жуан”, но и очевидный пушкинский “Домик в Коломне” оказались октавным подтекстом “Пушторга” И. Сельвинского. Следовательно, “советская октина” и есть развитие октавы конструктивистами.
Впрочем, к Марии Мишиной претензий профессионального свойства, похоже, быть не может. Она не смогла прочесть эти общеизвестные сведения в нашей книге. А вот к главному редактору “Новой Русской Книги” Г. Мореву, печатающему подобное, претензии есть. Ведь никто иной, как Г. Морев, опубликовал в томике “Новой библиотеки поэта” Э. Багрицкого следующие слова М. Кузмина: “В книге „Победители“, в „Cyprius Caprio“, мы читаем: „романс карпу“, „ода“, „стансы“, „эпос“. Хорошо еще, что нет „сонета“ в двадцать пять строк. И романс, и ода, и стансы имеют некоторые формальные требования, даже приблизительно не выполненные автором. Название же „эпос“ и совсем непонятно”.
Кажется, достаточно. В истории с “октинами”, “октавами”, “одами” и т. д. можно ставить точку. Ведь анализу подобной жанрово-формальной игры конструктивистов посвящена существенная часть моей книги.
Еще большее удивление вызывает претензия Марии Мишиной к методу анализа, примененному нами, причем, мне приписан еще и чужой исследовательский прием “чужое открытие”: “…когда нельзя найти между (текстами. — Л. К.) ничего общего, он (Кацис. — Л. К.) провозглашает, что один из текстов „выворачивает наизнанку“ другой”.
Подобное заявление свидетельствует лишь о полном незнакомстве Марии Мишиной с основной аналитической литературой, посвященной 1920-м годам. Так, в классическом исследовании Л. С. Флейшмана “Борис Пастернак в двадцатые годы” (Мюнхен, 1980 [<1981>. — Прим. ред.]) читаем: “… под влиянием „Сестры моей жизни“ полностью изменяется вся поэтика позднего Брюсова, доходя до откровенных подражаний поэту младшей формации. „Перевернутым“ намеком (так! — Л. К.) на это служат слова Пастернака в цитированном письме к Брюсову” (с. 36).
Быть может, мне не удалось подняться до уровня этой монографии. Однако аналитический прием придуман не мною. В этой связи меня, понятно, не удивляет то, что Мария Мишина (с ее удивительной начитанностью в профессиональной литературе) сочла мои взгляды на историю русской филологии “экзотическими”.
Как нетрудно видеть, а примеры я больше приводить не буду — “Sapienti sat”, — Мария Мишина не является специалистом в истории русского авангарда, поставангарда и т. п. Может быть, эта, неизвестная мне по ее работам об авангарде юная исследовательница — специалист по старославянскому языку… Ведь единственное содержательное ее замечание к моей книге (в отличие от целого ряда огульных обвинений и сознательно или бессознательно-безграмотного искаженного цитирования) касается перевода Романом Якобсоном на старославянский стихов В. Маяковского “Ничего не понимают”.
Мария Мишина указывает мне, что никакой латинской “k” в старославянской записи текста перевода нет. Это просто обычное написание данной буквы и в русском, и в английском тексте в поздних рукописях Якобсона, в частности находящихся на обложке сборника конференции к 100-летию Якобсона.
Это действительно так. Однако в том же томе на с. 860 приведен ранний текст Якобсона, где он вполне по-русски пишет эту букву. К тому же еще заслуживает анализа вопрос: является автограф перевода “Ничего не понимают” бытовой скорописью великого ученого?!
Однако, как бы то ни было, не это определяет пародийность и квазистарославянскость автографа Якобсона. А то, по-видимому, пропущенное Марией Мишиной (что странно для древника, если мы правы…) обстоятельство, что в тексте употреблены прописные буквы, проставлены точки внизу строки и в середине фразы, да и вообще — почему-то в “старославянском” тексте без специальных оговорок проведено разбиение на строки, а строк на слова…
Что же касается qui pro quo с латинской буквой “k”, то приведем еще один пример послереволюционного футуристического текста, где в стихотворении Ю. Марра, написанном на смешанной старо-новой орфографии, используется арабский (!) шрифт. Здесь qui pro quo исключается. [См.: Никольская Т. “Фантастический город”. Русская жизнь в Тбилиси (1917—1921). М., 2000. С. 113.]
Таким образом, я не вижу оснований пересматривать свою точку зрения на характер автографа перевода Якобсона — ученого и футуристического поэта. Что же касается выделения размером одной или двух-трех букв в слове, то в тифлисском авангарде, особенно в творчестве И. Терентьева (пример см. у нас на с. 81), К. и И. Зданевича и т. д., это обычный графический прием.
Теперь о том, что касается отсутствия ссылок на “не устраивающих меня”, по мнению Марии Мишиной, авторов. Таких двое. Их имен я действительно называть не буду. Именно они приняли участие в клеветнических кампаниях (см. хотя бы: “Русская мысль” № 4226 или 4227 за 1998 год), а также в судебных процессах против меня (см. решения судов).
Хотелось бы напомнить, что, когда один из переводчиков поэзии Г. Гейне допустил невозможный с моральной точки зрения поступок, его коллеги навсегда решили не перепечатывать переводы этого автора и не упоминать его имя. Я не могу выступать от имени коллег, но для себя я это решение принял, и ничто не может его изменить. Тем более что в необходимых случаях я давал перекрестные или вторичные ссылки на издания, откуда взяты эти материалы. В частности, перевод Р. О. Якобсона я взял из замечательной книги Б. Янгфельдта “Якобсон-будетлянин”.
Теперь о стиле и образности всей рецензии в целом. Ее автор указывает, что я (Л. Кацис) не знаком с “муками словами”, а затем огульно обвиняет меня в плагиате. Учитывая, что Мария Мишина плохо знакома с русской литературой XX века, напомню: один поэт (кстати, тоже огульно обвиненный в плагиате!) писал, что требует своего судебного процесса. И он же писал о том, что его дело с пением “Долгие лета” будет вынесено из здания Окружного суда.
Я не знаю, насколько близко к Бассейной улице находится редакция “Новой Русской Книги”, знаю только, что голос Марии Мишиной странно напоминает голос Дяди Мони с упомянутой улицы, где, кстати, жил и один известный Рассеянный. Ибо чем, кроме рассеянности, можно объяснить тот факт, что столь тонкий стилист, как Мария Мишина, не учла, что в русском языке надо писать “случаи плагиата”, “виды плагиата” (ср. с “воровство”), а не употреблять слово “плагиат” во множественном числе…
Теперь о том, что касается описок или опечаток. Я со всей уверенностью заявляю Марии Мишиной и иже с ней, что ни один случай технической неточности в цитатах или употребления показавшихся им неудачными оборотов не привел к ошибочный толкованиям, основанным на них. Поэтому данный вопрос не является для меня предметом обсуждения. А в большинстве случаев приведенные Марией Мишиной примеры либо чисто вкусовые, либо искусственно вырваны из контекста. Напомню, что и сам Маяковский интересовался у своих противников тем, что такое: “… но паразиты никогда”?
Наконец, я совершенно не против резких и хлестких рецензий. Сам люблю их читать и писать. Но для того, чтобы иметь на это право, мало лишь самонадеянности и злобы. (Без этих экстранаучных качеств можно и вовсе обойтись.) Требуются здесь напротив — грамотность, доказательность, честность. Именно эти качества были продемонстрированы, например, Л. Степановой даже на страницах вашего журнала в номере 1 [№ 2(3), 2000. — Прим. ред.]. Жаль, что с тех пор редакция так снизила требования к авторам.
Надеюсь, что мне больше никогда не придется выступать на страницах “Новой Русской Книги”, тем более — по подобным поводам.

К. ф. н. Л. КАЦИС
Москва, 3 января 2001 года