Ils en veulent encore — donnez leur-en.
“Война и мир”


Редакция ознакомила меня с письмом, над которым к. ф. н. Л. Кацис трудился в первый рабочий день нового тысячелетия.
Что же он захотел поведать городу и миру, чего бы мы еще не знали в тысячелетии минувшем?
Я, например, узнала, что Л. Кацис, нимало не смущаясь, проводит параллель между собой и Мандельштамом, которого, подобно Кацису, “огульно” обвиняли в плагиате. Это, впрочем, удивляет не слишком: в своей книге (с. 756) Кацису уже случалось сравнивать собственный научный метод с художественным методом Мандельштама.
Далее, мне стало известно, что никаких ошибок в книге Кациса нет, а есть “описки и опечатки”. При этом ни одна неточность в цитатах, ни один из тех оборотов Кациса, которые я сочла неудачными, “не привели к ошибочным толкованиям, основанным на них”. О том, что неточные цитаты не приводят Кациса к ошибочным толкованиям, я знала и раньше, ибо давно заметила, что свои толкования он строит отнюдь не на цитатах. Но то, что кацисовские толкования литературы основаны на его собственных оборотах (все равно, удачных или неудачных), — это действительно откровение.
Кроме того, из письма Кациса я узнала, что он совсем “не против резких и хлестких рецензий”, если, конечно, их автор обнаруживает “грамотность”, “доказательность” и “честность”. Лишь такие рецензии Кацис с удовольствием читает и пишет. Прямо тут же, чтобы не быть голословным, Кацис приводит несколько примеров своей добросовестности и грамотности. Так, исключительно из-за того, что я не разглядела в Лазаре Флейшмане методологического предтечу Кациса, последний с присущей ему доказательностью сделал вывод о моем “полном <…> незнакомстве <…> с основной аналитической литературой, посвященной 1920-м годам”, а из того, что я хорошо усвоила схему рифмовки в октаве, Кацис обоснованно заключил, что я “плохо знакома с русской литературой XX века” вообще.
Еще один яркий образец кацисовской добросовестности. В своей книге он утверждает, что Якобсон в поздние годы “использовал старый футуристический прием” (с. 80): в рукописи 1970-х годов он соединил латинское “k” и буквы кириллического алфавита. Я указала Кацису на то, что поздний Якобсон одинаково писал строчное “K” в кириллице и латинице. Кацис принужден был признать, что “это действительно так”. Однако тут же — ни к селу ни к городу — он доказательно сослался на другую рукопись Якобсона, где тот “вполне по-русски пишет” букву “к”. Рукопись эта, правда, относится к дореволюционному времени и потому не может служить аргументом при интерпретации вышеупомянутого автографа. Но для Кациса это роли не играет: как честный человек, он “не видит оснований пересматривать свою точку зрения на характер автографа <…> Якобсона”.
Ничуть не хуже обстоит дело с грамотностью. Именно она заставляет Кациса называть якобсоновский перевод Маяковского “квазистарославянским” (?) на том основании, что Якобсон в старости записал его, различая прописные и строчные буквы, используя современные знаки препинания и разбивая текст на слова. Смею уверить Кациса, что языковая принадлежность текста в последнюю очередь определяется его графическим обликом: если Кацис перепечатает свою монографию без заглавных букв, знаков препинания и пробелов, она все равно останется написанной по-русски (и даже — таков русский язык Кациса! — не много потеряет в понятности). Столь же грамотно в исследовании, претендующем на научность, называть октавой восьмистрочную строфу вольной рифмовки (это все равно что сказать: “„Евгений Онегин“ написан сонетами”). В подтверждение своей правоты Кацис, вопреки элементарной логике, ссылается на стихи Багрицкого, который в “Cyprinus Carpio” назвал “Стансами” произвольное чередование двустиший и четверостиший (кстати, в двух латинских словах Кацис ухитрился сделать две “описки” или “опечатки”: “Cyprius Caprio”).
На этом научное содержание кацисовского письма исчерпывается, а потому перехожу к его криминальной части.
Из письма Кациса я узнала, что он не уверен, правильно ли я понимаю слово “плагиат” и осознаю ли последствия, которые могут повлечь за собой необоснованные обвинения в плагиате. Хочу Кациса успокоить: слово “плагиат” я понимаю правильно, а чтобы он в этом не сомневался, процитирую академический словарь: “ПЛАГИАТ, —а, м. Выдача чужого произведения за свое или использование в своих трудах чужого произведения без ссылки на автора” (Словарь русского языка. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1984. Т. III. С. 130). Разумеется, ни один человек в здравом уме и твердой памяти не станет оспаривать у Кациса авторство его текста: речь может идти только об использовании Кацисом чужих произведений без ссылки.
Из письма Кациса я узнала, что мои обвинения в плагиате “задевают” его “честь, достоинство и профессиональную репутацию”: эти обвинения он считает “огульными”, то есть недостаточно обоснованными, и, судя по всему, хочет, чтобы я изобличила его более обстоятельно. Пожелание Кациса законно, и я бы его, несомненно, исполнила, если бы только он сам прежде не сделал это лучше меня. Дело в том, что неискоренимая честность Кациса сыграла с ним злую шутку: он начинает свое письмо как невинная жертва клеветы, а заканчивает чистосердечным признанием в плагиате. Буквально он пишет следующее: “Теперь о том, что касается отсутствия ссылок на „не устраивающих меня“, по мнению Марии Мишиной, авторов. Таких двое. Их имен я действительно называть не буду”.
Что существуют авторы, у которых Кацис исподтишка заимствует идеи, открытия и материалы, в этом для меня не было тайны и до его признания (я, правда, не уверена, что таких авторов всего двое). Новость заключается в том, что свои плагиаты Кацис совершает, руководствуясь исключительно высокоморальными соображениями: “<…> когда один из переводчиков <…> допустил невозможный с моральной точки зрения поступок, его коллеги навсегда решили не перепечатывать переводы этого автора и не упоминать его имя”. Аналогия, как говорится, хромает на обе ноги. Она была бы более уместна, если бы коллеги решили перепечатать труды этого переводчика, а имени его не упоминать. Еще более правомерным сравнение Кациса стало бы в том случае, если бы обкрадываемые им авторы действительно его оклеветали. Но если это такая же “клевета”, как и мои обвинения в плагиате, боюсь, звание клеветника придется носить Кацису.
Еще из письма Кациса я узнала, что он изучал Гражданский и Уголовный Кодексы и имеет богатый опыт участия в судебных процессах. Видимо, в положении истца или ответчика Кацис чувствует себя увереннее, чем в рамках филологической полемики (не говорю уже об оковах, которые накладывает жанр научного исследования). Вот и сейчас, если я правильно поняла, Кацис грозит судом мне, моему редактору и издателю. Что ж, пусть попробует! Но боюсь, обвинять во всем Кацису придется только свою безоглядную честность да еще разве что составителей “Словаря русского языка”.
Кстати, из письма Кациса я узнала, что он, оказывается, пурист. В частности, он протестует против употребления “слова „плагиат“ во множественном числе”. На сей раз позволю себе адресовать Кациса к “Грамматическому словарю”. В нем специально отмечаются только pluralia tantum — слова, не имеющие формы единственного числа. А все singularia tantum “признаются имеющими оба числа; мн. число <…> при необходимости <…> может быть построено и будет правильно понято” (Зализняк А. А. Грамматический словарь русского языка. Словоизменение. М., 1977. С. 5). Поэтому в вопросе об употреблении множественного числа все решает традиция, которая знает случаи авторитетного использования формы плагиаты в литературе. Напомню хотя бы знаменитую статью Гершензона “Плагиаты Пушкина” — Кацис о ней почему-то умалчивает. Не знаю, что здесь сыграло главную роль: грамотность или честность. А может быть, для Кациса Гершензон — это всего-навсего еще один “дядя Моня с Бассейной улицы”? Может, местечковый язык всех этих горнфельдов и гершензонов — не указ ревнителю истинно русской речи, которому не всегда удается согласовать слова в предложении и который отважно ставит подряд шесть родительных падежей (“<…> характер автографа перевода Якобсона — ученого и футуристического поэта”)?
Наконец, из письма Кациса я узнала, что он — “к. ф. н.”. Кацис пренебрежительно называет меня “юной исследовательницей” и пытается подавить авторитетом кандидата филологических наук. Господи, ну кому только у нас эту ученую степень не присуждают? Тут уж поневоле задумаешься, до чего она девальвировалась и как мало стоит!

МАРИЯ МИШИНА