Обстоятельства литературной судьбы Евгения Харитонова (1941—1981) таковы, что и двадцать лет спустя после его смерти, публикуя его ранние тексты — из тех, что составляют в собраниях классиков (каковым, безусловно, является для русской словесности Харитонов) раздел Juvenilia, — я все еще чувствую необходимость сообщать читателю, кто это, вообще говоря, такой. Парадоксальная, хотя и не редкая для новой русской литературы, ситуация встречи с “подземным классиком” возвращает нас на двадцать лет назад, в 1981 год, когда внезапная смерть Харитонова заставила осознать этот печальный парадокс его друзей. Появившийся тогда же в русской зарубежной печати некролог, написанный Д. А. Приговым, начинался словами: “29 июня 1981 года на одной из улиц Москвы скончался Евгений Владимирович Харитонов. Собственно, известно и название этой улицы, и точное место, и точное время, но просто кощунственно называть их, когда эти внешние приметы скажут читателю больше, нежели само имя Евгения Харитонова. А ведь ушел один из талантливейших прозаиков в нынешней русской литературе. Бессмысленно было бы здесь пересказывать его произведения или спешить со скоропалительной их оценкой”… Между тем именно Пригов с замечательной, исчерпывающей точностью впервые сформулировал тогда биографический сюжет Харитонова, “уникального, даже в некоторой степени немыслимого человека, сделавшего свою жизнь предметом прямого, нередуцированного литературного осмысления, а литературу — основным смыслом своих жизненных интересов, переживаний и поступков. Пожалуй, со времен Розанова не было в нашей литературе такого примера интимно-маргинального способа бытования в искусстве, которое требует разрешения современных литературно-языковых проблем на предельно откровенном, рискованно откровенном уровне и материале личной жизни”. Неудивительно, что экстремальное (а именно об этом не прямо, но неуклонно сигнализировали приговские характеристики — немыслимый, предельный, рискованный) письмо Харитонова, чье положение неофициального автора вдвойне, втройне усугублялось избранной им гомосексуальной тематикой, в каком-то смысле по справедливости обречено на осознанную маргинальность (генезис этой позиции, заявленной Харитоновым в прозе 1980 года “Непечатные писатели”, прослеживается и в публикуемых здесь ранних стихах, декларирующих “спасительную” “двусмысленность и скрытность от большинства”). Подчиненность всей жизни художественной цели, обреченность ей — магистральная тема Харитонова. “Поэт (писатель, узоротворец) тот, кто дописался до своего узора, рынка на него нет или будет, теперь ему все равно, он только и может его ткать как заведенный. Все, его из этой его жизни уже не вытянешь. Так он там и будет жить и погибать”. Цену этому “сосредоточению в письме” и неизбежные на пути к нему жертвы демонстрирует настоящая публикация стихотворений Харитонова “до 1969 года”, когда свой узор был наконец им найден — написана “Духовка”, открывающая авторское собрание “Под домашним арестом” (1981; впервые опубликовано в 1993 году; готовится к переизданию в составе Полного собрания произведений Харитонова в московском издательстве “Глагол”). О своих ранних стихах Харитонов справедливо говорил как о написанных в традиции “позднего Пастернака, Заболоцкого”: “Я не считаю, что это было слабо… Что-то вышло, получилось. Но потом я от этого отказался. Я увидел, что в эти условности много чего не вмещается… Я пошел другим путем в словесности” (НЛО. 1993. № 3. С. 274). Интересные как непрочитанное до сих пор событие русской поэтической культуры 1960-х годов, публикуемые тексты более всего важны, однако, как непреложное свидетельство поисков этого заветного другого пути, важны именно своей “отторгнутостью” от основного корпуса сочинений Харитонова, невключенностью в его очень неслучайный “узор”, чья добровольная гибельность уже есть, как известно из другого классика, залог бессмертья.
Глеб Морев

ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
Вот Германн ожидает хода в третьем коне,
Он ставит в третий раз — как хладнокровен он,
Смыкая цепь удач решающим звеном.
А если — проиграл? Но эту мысль он гонит.
Он гонит эту мысль, не зная, как другой
И тот же самый Германн мается от жажды,
Что к дельте отнесен таинственной рекой,
В которую, считалось, входят лишь однажды,
И потому так помнит роковой исход
Игры, где если бы в тот раз не ставить больше!
Двух Германнов по руслу разделяет год.
Не пропускает опыт временнnя толща.
Таинственной рекой, цепляясь и звеня,
Разорваны, плывут логические звенья.
И цепь его удач уже не цепь — змея,
В чей желтый глаз глядят, свой отвести не смея.
И вот сама старуха, знавшая секрет,
Лежащая в чепце прозрачна и плешива,
Из спальни в Царство Мертвых прибывший скелет,
Остерегает ту, которая спешила,
Что зnполночь когда к подушкам подвели,
Взглянуть бы в зеркала — могла прожить подольше.
Нечаянный убийца смотрит из двери.
Не пропускает опыт временнnя толща.
А вот и я плыву и набираю ход —
Пока несет река и Страсть пока не вышла.
Другой и тот же я, но знающий исход,
Кричит, что не туда. Мне ничего не слышно.
* * *
Притерпелось, но знали: кончался счет,
Где желанному есть время и место,
Где для гусениц не конец еще,
А канун метаморфозы известной.
И — пора, пора; в червяках зажились —
Видно в признаках вполне различимых.
Это кто запел — дождались! дождались!
Это — бабочки летят из личинок.
Из личины невзрачности вспорхнул миллион —
Фиолетово-малиново-лиловые;
Был предел Высоты, но предел минул он,
И — глуб“ко в облака меловые.
“Началось! Началось!” — увидали внизу,
К небесам доносились крики.
“Это кто?” — на меня указали внизу,
“Это я, — крикнул я, — смотрите!”
Это кто впереди меня — ослепил!
Это ты, милый друг, неужто?
Чем ты раньше был — позабыл, позабыл,
Невозможно узнать и не нужно.
БАЛЛАДА
Дует, ноги промокли,
Он захлюпал скорей,
Приближая биноклем
Убегавших зверей.
Не видать — оттого что
Ускользнули в тальник,
И следы — было все что
Здесь осталось от них.
Неожиданно смерклось.
Он и сам потемнел —
И куда делась смелость,
Что недавно имел.
Запах приторных кашек
Кинулся на него;
Образы ускакавших
Обступили его.
Но тут кто-то выходит,
Опускает прицел —
Это видит охотник
И светлеет в лице.
Дождь, и дело к ночлегу.
Встречный встречному рад.
Человек человеку
Волк, товарищ и брат.
* * *
Вам — книги мнимая раскрытость,
Мертва печатная листва.
Спасет — двусмысленность и скрытность
От большинства.
Условленный огонь из ставни
Приотворенной — гений жжет.
С того, кто ждал — намека станет.
Глаз начеку — того, кто ждет.
Для полуночников с томами
Моргнет из-за стеллажных стекол;
Язык, который за зубами,
Вот так красноречив и тепл,
Во рту колотится, как сердце,
И наших за сердце берет.
Страницей полуночник греется,
Перстами стиснув переплет.
Взасос, мой Клейст! Сафо — взасос!
Спит труженик — не спит лунатик.
Тому, кто ждал и ждет — за все —
Счета к оплате!
Содрав предвзятостей коросту,
Отковыряв кору эпох,
Пространства не заметив попросту,
Прильну к словам, в которых — Бог.
Одним — в застройке государства
Крепить кирпич, чертеж чертить,
Другим — запретное лекарство,
А без него не жить.

БАЛЛАДА-ДИЛОГИЯ
1
А утром, знаешь, улица тиха.
Движенье дня в движении стиха.
В строку влезает солнце.
В стране — Москва, в Москве — окраина,
С востока дом сияет гранями,
Район ползет и строится.
В цветах и травах
Таится зверь,
От солнцепека —
Глубоко в клумбу.
Ворожит глазом
(О, суеверье)
Взгляд василиска
И — лижет губы.
(Глубоко в клумбу
Соснуть немножко
В цветы и травы
Укрылась кошка)
Это чувственность и хитрость
Сама
Смотрит, манит в сон и сводит
С ума,
А под землею
Копают
Метро,
А возле чахнет
И сохнет
Болотце.
Район в длину растет,
И в ширину растет,
И высоту набирает
И строится.
Прошел сквозь реку,
Через поля пролез,
Уходит лес —
Да здравствует прогресс.
Огромный сколок
Послушен
Макету,
Исполнен новых —
Разумных —
Поветрий.
Стоят в конторе где-то
В картоне и
Фольге
Цветные кубики —
Геометрия
(Наука строгих
Аксиом. Она
Пускай — плоска,
По-своему умна)
Движенье дня — в движении стиха,
Под вечер, помнишь, улица стихает.
В строку
Ползет
Луна.
2
Уходит лес, да здравствует прогресс,
Поднявший город на горе пологой;
Уже кладут за дальнею дорогой
Казенный дом, заметный всем окрест,
Он вызывает интерес
У любопытных жителей предместья.
Дневная смена как ни велика,
Узнавший пересуды великан
Не спит в ночи и грезит о приезде
Бумаг, означенных в реестре;
Величиною меряясь с луной,
Дежурный свет — уставленный глубоко
В пигмеев одинокий глаз циклопа —
Поводит за Скрываемой Виной;
Дрожит недремлющее око —
С луною исчезая на заре.
Предназначенье дома на горе,
Там, где брели сохатые и волки,
Рождает нынче версии и толки,
А дом растет о той поре.
От оговорки занятых рабочих
Названье с укороченным концом
Щекочет слух, звуча таким словцом,
Что знает кот и ласково бормочет
Себе под нос, с утра до ночи;
А дом все выше, как ни назовут.
И подтвердились версии и толки,
И разбрелись сохатые и волки,
И лишь слепую славную Сову,
Сосредоточенность саму —
Любительницу разумом коснуться
Того, что есть Мораль, Добро и Зло, —
Взяло теперь в балладу окунуться
И на крылах логических конструкций Приподняло и понесло.
1963(?)
* * *
Возле салата шло паром первое,
Под столом унижался прирученный зверек,
На кухне крутили и грели второе,
В заведеньи модерн из опилок-веревок.
Суп остывал, оплывал говядиной,
Вздрагивал, тронутый ложкой по ровной
Глади бульона, но было неведомо,
Как под ножом стонала корова;
Как в камышах сощурился остро
Некто с ружьем, по приметам учуяв
Нужный предмет; как из облака в озеро
Падала птица в смятении чувств.
Дым от ружья, дым от птицыной крови.
“Давайте, несите сюда второе”.
Дымилось от курева, пело и пило
Заведенье модерн из веревок-опилок.
Вздрагивал, тронутый ложкой по плоской
Глади, залив — как у моря под боком
Люди глушили немого лосося.
“Вам третье уже? Подождите немного.
Пока сливы чернеют и сохнут,
У дерева груши отнимем плод,
Нарубим яблоко, выжмем соки,
Смешаем все — и в компот! в компот!”
* * *
Крепче держитесь за вашу синицу —
Птичка в руках.
Прянет журавль и не хочет спуститься
Вам на рукав.
Бог с ним, привык длинноногий летать
Там, в облаках.
Я и не ждал бы, да мне — или так, Или — никак.
Скоро на небе должна появиться
Стайка колец —
Скоро начнет над Помпеей дымиться,
Это конец.
Публикация ОЛЕГА ДАРКА
Москва

Глеб Морев