Встреча с трудами Е. Г. Рабинович - всегда событие. Данная монография подтверждает это правило: читатель убеждается в том, что она принадлежит перу яркого филолога, чья эрудиция и глубокие познания в области общей и классической филологии, семиотики культуры, литературоведения сочетаются с безупречным языковым чутьем и аналитическим умом, склонным к парадоксам.

Для человека, знакомого с работами автора этой книги на темы античной литературы/культуры и структурной поэтики русской литературы, которые вошли в анналы отечественной филологии - такие как тартуские сборники, а также продолжающие эту славную традицию фолианты, посвященные памяти Ю. М. Лотмана, Р. О. Якобсона, равно как и ныне здравствующим юбилярам из числа отцов-основателей, настоящее исследование предстает несколько неожиданным. Классический материал, конечно, присутствует и как предмет самостоятельного анализа, и как дешифрующий фон для разговора о проблемах современного русского (и не только русского) языка и литературы, однако он не находится в центре внимания. То же можно сказать и о статьях Рабинович в стратегии раскрытия прототекста литературного произведения - его мифопоэтических пластов. Между тем проблема классической традиции и мифологического мышления присутствует здесь в развернутом виде, обретая новый и чрезвычайно продуктивный ракурс. Речь в книге идет о приемах речи и о мифах, создаваемых речью и отражаемых в ней, о стереотипах сознания, иногда искажающих, а чаще выявляющих нечто неожиданное в повседневном мышлении, что редко составляет предмет рефлексиии его носителей, включая клишированные представления о тех или иных явлениях в культурном наследии или казусы социодиалектов - например, жаргона. Автор подвергает аналитическому обсуждению то, что составляет предмет нашего языкового или культурно-исторического обихода, автоматически встраивается в представления о социальной иерархии, отражая реалии наших дней и исторического прошлого. Часто в фокусе внимания оказываются слова и языковые ситуации, скользящие по касательной к злободневью - к тому, что составляет нерв интеллигентской повседневности: вопросы языка и власти, проблемы навязанных отечественными реалиями и словесностью стереотипов и сладкой несвободы от них. Этот политический темперамент книги не может не ассоциироваться с традициями французского структурализма. Неслучайно наиболее органично название книги "ложится" именно на французский язык - La rhetorique quotidienne. Уже в этой скрытой отсылке заложено игровое начало, которое придает особый блеск содержащимся в книге интеллектуальным штудиям.

Подзаголовок книги ("Филологические очерки") подготавливает читателя к встрече с capita selecta, или попросту "с собраньем пестрых глав" . И действительно, в предмете отдельных глав и структуре книги в целом ощутим "петербургско-пушкинский текст", принадлежость к которому исследователя очевидна: здесь легкость и прозрачность темы - предмета и контекста исследуемого вопроса - сочетается со строгой элегантностью ремы - стилем изложения и характером анализа. Книга состоит из двух частей, формально слабо связанных единым предметом: главы первой из них посвящены собственно языковой материи - социологии и поэтике жаргона, а также частным вопросам риторики древних, проецируемым на современность, в то время как главы второй рассматривают предметы, относящиеся к русской литературе XIX-XX веков (Пушкин, Достоевский, Ахматова), а также одно из традиционных понятий эстетики, чья популярность мешает пробиться к его первоначальному смыслу (катарсис). Кажущаяся дробность усиливается еще и тем, что каждая из глав и главок, чей размер не превышает разумной нормы - возможности чтения за один присест, касается какого-то очень конкретного вопроса - например, истории возникновения и функционирования прописной буквы, двух особенностей риторики кремлевской элиты или античной темы у Достоевского в связи с именем Маркел в "Братьях Карамазовых".

Между тем эта дробность именно кажущаяся - очень скоро читатель убеждается в том, что он имеет дело с нанизанным на единую нить изящным бисером наблюдений и размышлений. Это убедительное единство обеспечено целостной личностью автора - ироничным складом ума, широким полем интересов, научной добросовестностью, адекватностью исследовательского инструментария. Одним из главных достоинств последнего является операция постоянного соотнесения пластов и фактов речевого поведения, доступных наблюдению даже людей далеких от филологии, с глубинными основаниями культуры и языка классической древности. Неожиданные и убедительные сближения благодаря такому анализу делают книгу уникальной и очень ценной, так как расширяют горизонты восприятия и коллег-филологов, часто узкоспециализированных, и широкой аудитории любителей слова, необходимость повышения уровня которой продиктовано временем.

Первые главы о жаргоне задают тон всей книге: явление взаимодействия того, что по привычке различается как высокое и низкое, позволяет сделать вывод о структурно-функциональном родстве жаргона с поэтическим языком. Можно только посетовать на быстроту мелькания кадров нынешней российской истории, которая слегка обескровливает еще вчера злободневные наблюдения социологического характера - такая участь, например, постигла лингвистический анализ телевизионной риторики Ельцина. Исследование жаргона находит продолжение в анализе одной из особенностей классичесской риторики, обнаруживающей аналогии в бюрократическом языке наших дней (глава "Безымянные имена"). Интересна и глава о паронимических механизмах языка на материале сленга английских кокни.

Книга изобилует остроумными наблюдениями и блестящими находками. Так, к числу наиболее "безвредно-радующих" (определение, даваемое автором процессу понимания - в том числе филологических изысканий - вслед за Аристотелем), более того, вызывающих восторг принадлежит эссе о возникновении и функционировании прописной буквы в современных европейских языках. Это исследование касается знаковой природы алфавитного письма в различные исторические эпохи и отмечено доскональностью знания предмета и широтой культурологического обобщения. Автор логично подводит читателя к выводу, согласно которому свойство алфавитного письма сочетать в себе всевозможные типы означиваний - включая идеограмму и детерминативы (к последним, собственно, маюскула и относится) - на современном этапе захлестнувшей письмо волной электронных средств коммуникации (в первую очередь интернетовских "чатов") не только не угасает, но и усиливается, что подтверждает универсальность законов семиозиса в условиях действия частных механизмов. К столь же кристаллически отточенным эссе относится и короткое, но чрезвычайно содержательное исследование о поэтике грамматического рода (о превалировании в современном русском языке мужского рода - как престижного и обобщающего - при назывании женских профессий): образец того, какими могли бы быть в идеале gender studies. Остроумны и понятны для поколения, изведавшего вкус школьного образования брежневского времени, наблюдения над учебниками английского языка 1970-х годов, в которых как следствие совмещения советских идеологических установок и новояза создавалась утопическая среда параллельного языкового мира.

Второй раздел книги посвящен проблеме стереотипов отечественного литературоведения, а также все той же повседневности, властно заявлявшей о себе даже у классиков русской литературы. Так, убедительна и интересна глава о Пушкине, обращавшемся к Горацию с помощью вторичных источников, и особенно - глава об ахматовском Антиное из эпиграфа к "Поэме без героя", возникшем под влиянием тривиальной литературы куда в большей степени, чем как результат знания античной истории, и тем самым проливающем свет на проблему соотнесенности Антиноя с Князевым - одну из вечных загадок ахматоведения. В столь же захватывающем напряженно-детективном духе решена глава об имени Маркел в "Братьях Карамазовых", возникшем у Достоевского под влиянием Вергилия и в связи с этим о проблеме вариантов продолжения романа в направлении темы терроризма. Сухая по существу историко-литературная материя, соединенная с этимологическими комментариями, преобразуется в увлекательное путешествие по лабиринтам версий, представлений и исторических случайностей. Раскрывая двери собственной лаборатории научного поиска, автор приглашает читателя к сотворчеству, сопереживанию, к тому, чтобы разделить общую радость, которая возникает в напряжении исследовательской мысли и человеческого понимания. В этом пафос заключительной главы о катарсисе - аристотелевском термине, до сих пор остающемся полем произвольности толкований, о сложностях понимания его "Поэтики". Катарсис прочитывается автором как "потрясающая душу развязка", дарящая радость удовлетворенного любопытства. Этот финальный аккорд достойно венчает процесс погружения в недра речи и при этом не ставит точку ни на том, какие проблемы подняты, ни на том, как они исследуются. В книге ощутима потенция развития - открытость идей и тем.

Написанная ясным языком, популярно растолковывающая сложные понятия, книга читается на одном дыхании. Она увлекает исследовательким азартом автора, остроумием наблюдений, смелостью суждений и преданной любовью к слову. Вызывает сожаление, что ряд интереснейших работ автора, написанных в последнее десятилетие и опубликованных в малотиражных сборниках, не смогли найти место в рамках данной монографии, хотя и близки к ряду затрагиваемых в ней сюжетов - вспоминается, например, статья Рабинович о "таланте" и Тантале. Разумеется, как у любого сочинения, здесь можно найти отдельные шероховатости - порой встречаются композиционно неоправданные повторы, чтение иногда усложняют длинные периоды с нагромождением негативных конструкций. Не все наблюдения автора одинаково убедительны. Так, языковое чувство москвича рождает некоторые сомнения в правомерности сближения Пушкина в экспрессивных выражениях типа "А за квартиру Пушкин платить будет?" с памятником Пушкина в Москве, который - в отличие от Дюка из Одессы - едва ли (в частности, в силу аморфности московской топографии) столь однозначно ассоциируется с сакральным центром, а уж тем более имеет смысл имени собственного ("встретимся у памятника Пушкину" представляется более естественным, чем "встретимся у Пушкина"). Тем не менее даже спорные утверждения обладают провоцирующей на размышления остротой и напряжением интеллектуальной игры.

Эта игра - дань своеобразного доверия к читателю, интереса и уважения к нему. И это еще одно достоинство книги. В отличие от столь нередких в наше время сенсационных однодневок, с одной стороны, и замкнутых в себе специализированных "нетленок" - с другой, книга Е. Г. Рабинович сочетает в себе популярность изложения, беллетристичную по своей завораживающей выстроенности интригу и глубокую выверенность высококвалифицированного филологического знания, отточенности мысли и определений. Общение с читателем - без фамильярности, но и без герметичной отгороженности. Автор с великодушием увлеченного ученого фасцинирует читателя-собеседника каскадом идей и ассоциаций, раскрывает лабораторию мысли, делится радостью постижения нового и развенчивания привычных стереотипов. И как результат - "безвредная радость" превращается в полезное удовольствие: лучшие традиции отечественной филологии в сочетании с новизной, свежестью восприятия, балансирующего на острие интеллектуального concetto, щедро одаривают читателя обязывающим словолюбием.

Наталья ЗЛЫДНЕВА
Москва