"Писатель Сталин" - очередная реплика в серии произведений (назову их "неосталинистскими"), высшие образцы которых, от "Gesamtkunstwerk Stalin" Бориса Гройса до "Голубого сала" Владимира Сорокина, совершенно покорили сердца людей, которые, по своей психофизической конституции, иначе, может быть, оставались бы равнодушными к покойным идолам. Но читатель не найдет в "Писателе Сталине" апологии когда-то процветавшего жестокого правителя, чью могилу придавили двумя железобетонными плитами (думается, не из страха перед явлением вампира, как намекает Михаил Вайскопф, - просто опасались темперамента поклонников). В этой книге нет романтики Gesamtkunstwerk'а, где художественное дарование советского вождя-самородка возносится на мистическую вершину, на которой расположен вагнеровский синтез искусств. Новую версию жития Кобы покинул и всемогущий дух моды, который вселяется теперь в народного ставленника, чтобы транслировать его устами суперсовременный стиль.

Вайскопф не случайно выбрал для изображения своего героя ипостась писателя - то есть роль весьма непопулярную в системе современного искусства. Насколько эффектнее кавказец смотрелся бы куратором, режиссером или по крайней мере редактором! Даже как поэт Сталин вызывал бы больший интерес, чем как составитель речей и статей, не только потому что такое позиционирование актуализует невозможное, но и из-за ненависти к поэзии, царящей в наши дни. Писатель Сталин "приколен" как Петрушка из народного кукольного театра. Книга могла бы стать ценным пособием для Шендеровича, автора передачи "Куклы". Как только отец народов выглядывает за рамки игрушечного пишущего механизма, его подстерегает другой двойник - "Великий диктатор" Чарли Чаплина. Комические языковые приключения советского диктатора преподносятся нам уже в первых цитатах, приводимых в книге: "если один конец классовой борьбы имеет свое действие в СССР, то другой ее конец протягивается в пределы окружающих нас буржуазных государств" (с.24); "так они куковали и куковали, и докуковались наконец до ручки"; "все загоготали в отечественном болоте интеллигентской растерянности"; "с интересующего нас предмета сняли голову и центр полемики перенесли на хвост" (с.30); "сделать круто поворот к отступлению с тем, чтобы механически отпали от оппозиции приставшие к ней грязные хвосты"; "есть на свете, оказывается, люди <…> которые находят позволительным в эту тяжелую минуту бросить камень в железнодорожников, не понимая или не желая понять, что этим они льют воду на мельницу людоедов" (с. 32) и т. д.

Видимо, Вайскопф руководствовался в своей развенчивающей работе, кроме этического пафоса, также чисто литературным желанием противостоять потоку славословий Сталину, найти какой-то свой жанр повествования о нем. Роль вдохновляющего толчка сыграла не только память о жертвах террора, но и оскомина от автоматизации приема. Причем книга "Писатель Сталин" получилась необычной, отличаясь как от романтических, так и от только лишь комических изображений правителей.

В "Великом диктаторе" Чаплина длинная истеричная речь политического лидера произносится в окружении странных стальных цветов, покачивающихся на длинных стеблях, перевитых лианами проводков. Именно медиальные средства - тихие, покорные технические изобретения, внешностью и поведением послушно и довольно неловко повторяющие объекты человеческих желаний, - и создают власть всякому очередному "шаману" в ХХ веке. Однако Вайскопф дистанцируется от этих новых действующих лиц эпохи, как бы не замечая их. Его интересуют не медиальные средства, а "тяжелый" металл, поэтому в Сталине он актуализует все самое хтоническое и брутальное. В свите этого антихриста идут бестии буквально всех пантеонов: черти, вампиры, кадавры… "Капля крови Ильича" (название третьей главы) растекается в реки крови. Справедливо критикуя концепцию "Культуры Два" Владимира Паперного за приписывание технической индифферентности тридцатым годам, в отличие от 1910-1920-х, Вайскопф указывает на синтетизм сталинского времени, неразличение техники и органики. Машинная цивилизация в изображении Вайскопфа кажется кровавой, грубой и склонной к каннибализму. Льюис Мэмфорд в 1930-е годы считал, что эти признаки присущи стадии "палеотехники", которая закончилась до того, как началась Великая Октябрьская Социалистическая Революция. Регресс сталинского общества в изображении Вайскопфа на предыдущую стадию технической цивилизации рождает несовпадение этого изображения с комическими визуальными текстами о государственных лидерах, где машина выглядит перед напором политического "титана" как робкий стебелек.

Книга открывается главой "Вопросы языкознания", где анализируются типы метафор и метонимий у Сталина, употребление местоимений, виды суждений, способы логической связи и некоторые лексические особенности, связанные с понятийным аппаратом неистового коммуниста. Большинство установленных фактов подводит к теологической трактовке языковых атак Сталина, что и подтверждается путем дальнейшего анализа в следующих главах. При этом речь вождя характеризуется пренебрежительно: "синтез марксистского учения с универсальным фольклорно-архаическим примитивом" (с. 103), "фольклорная замшелость аргументации", "пещерные сюжеты" (с. 105), "шаманское кликушество" (с. 123) и т. д. Вайскопф видит в Сталине, с одной стороны, ученика семинарии, который стилизует себя под библейские фигуры, а с другой - язычника, который следует образцу поведения героя кавказского фольклора - железного мальчика Сослана. Во второй главе углубленно исследуются три источника идеологии Сталина: православие, язычество и "кавказский субстрат". Третья глава, посвященная Богу-отцу Ильичу и его команде, комбинирует все эти три претекста, явно отдавая предпочтение "подземным силам революции". Путешествие через языковые дебри сталинского слога ведет к его телу, то есть к центру Ада, обсуждаемому в скромной подглавке "Центр, ядро и очаг: геометрия Сталина". Вот как выглядит псевдодантовский Люцифер: "Спрут, разместившийся в самой сердцевине расходящихся партийных кругов, пребывает с ними в некой предустановленной натурфилософской гармонии, только и могущей объяснить ту гипнотическую покорность, с какой партия, после малоуспешного сопротивления, поддалась сталинским "щупальцам" (с. 322).

Пожалуй, в монографии есть только один абзац, где отдается должное явлению Сталина на мировой политической сцене, однако и этот фрагмент исполнен пейоративностей: "Итак, кроме нелепиц в языке Сталина имелось и нечто другое, что заставляло к нему прислушиваться… В дни судьбоносных исторических поворотов - и прежде всего во время войны - этот монотонный, малообразованный и даже не слишком грамотный автор, подвизавшийся на чужом языковом материале, действительно умел создавать неотразимые лозунги, выверенная лапидарность который неимоверно усиливала их давление. Подлинная загадка заключается в том, что "писатель Сталин" немыслим без обоих этих качеств: магической убедительности и смехотворного, гунявого словоблудия" (с. 27).

Нет сомнений, что автор книги "Писатель Сталин" выбрал для анализа действительно значимую ипостась советского вождя: Сталин как демиург, мифологический персонаж, создатель довольно идиотического мира. Между тем у героя книги была и другая, не менее важная, но гораздо менее исследованная сторона: гений, собравший империю, которая простиралась от Германии до Кореи. Возникает вопрос, как мог примитивный человек перехитрить Черчилля и Рузвельта? Как бандит с Кавказа, который занимался "эксами" (терактами), обвел вокруг пальца высокоинтеллектуальных Троцкого и Бухарина? Чтобы получить ответы на эти вопросы, я решила вызвать дух Игоря Смирнова, тело которого в этот момент пребывало где-то в Западной Европе. Дух явился, и вот что он мне нашептал:

"Обычный ответ - Сталин был гением бюрократической машины, вмонтировавшим подслушивающие устройства в кабинеты Каменеву и Зиновьеву. Это понимание Сталина восходит к воспоминаниям его секретаря Бажанова. Но насколько был объективен чиновник, который сбежал из Советского Союза через Афганистан в Финляндию? Можно ли доверять противнику режима Сталина? Да и как бюрократ мог выиграть Вторую мировую войну? Несомненно, Сталин сделал карьеру не только как секретарь ЦК - он был стратег, который переиначил цели русской революции.

В 1923 году Троцкий, Зиновьев и Каменев, порабощенные идеей мировой революции, спланировали создание из России и Германии Соединенных Штатов Европы и попытались поднять восстание в Гамбурге, которое провалилось. На границах Советской России была сосредоточена миллионная армия, а в Гамбург была послана одна из самых блестящих журналисток, Лариса Рейснер, чтобы описать, как будет создано государство, которому было предназначено стать очагом мировой революции. Мятеж нескольких сотен гамбургских пролетариев был быстро подавлен. Именно после этого поражения интернациональных чаяний русской революции Сталин и сформулировал свою мысль о построении социализма в одной, отдельно взятой стране. Он предложил другой, чем Троцкий, выход из русской революции. Если Троцкий догматически опирался в своем представлении о революции на Маркса, то Сталин в своем нетривиальном политическом мышлении использовал философию Готлиба Фихте, который смоделировал замкнутое, самодостаточное государство. Сталин был не только стратегом, но и философски мыслящим человеком, что упускает из виду большинство из тех, кто пытается его скомпрометировать. Кроме того, он был человеком, думающим исторически и не желающим останавливаться на существующем порядке вещей. Только поэтому ему удалось победить Бухарина и его соратников, которые составляли ко времени борьбы с правой оппозицией большинство в Политбюро и поддерживались со стороны ГПУ. Сталин упразднил НЭП, на котором зафиксировался Бухарин. Идея коллективизации, как и стратегия построения социализма в одной стране, была философски обоснована. НЭП был вынужденной мерой, которую Ленин ввел в действие после Кронштадтского мятежа и крестьянских бунтов. Сталин отказался от этой уступки традиционному социальному устройству, постаравшись заменить Gesellschaft на Gemeinschaft так, как об этом мечталось такому повлиявшему на русскую мысль философу, как фон Баадер. Привнесший в марксизм добавку из классической немецкой философии, стратилат был неудержимо сильнее догматика-марксиста Троцкого, догматика-лениниста Бухарина. В своей стратегической деятельности Сталин совершал ошибки тогда, когда он повторял своих врагов, как, например, в случае заключения с Германией пакта о ненападении. Договор с Гитлером всего лишь воспроизвел мечту раннего Коминтерна о создании Соединенных Штатов Европы, которые теперь стали реальностью для ее Запада. Интересно отметить, что одним из первых идеологов объединенной Европы был поклонник Сталина и агент НКВД, замечательный русско-французский философ Кожев (Кожевников).

В отличие от фиксировавшихся на одной и той же идее Троцкого и Бухарина и уж тем более от партийных пустословов Зиновьева и Каменева, Сталин был в состоянии исправлять свои ошибки, которые он не совершил бы, не принадлежи он к поколению тех, кто революционным путем завоевал власть в России. Мы не должны забывать о том, что как бы ни было неудачным начало "отечественной" войны, именно он оказался тем, кто пожал главные плоды раздела мира, последовавшего за поражением стран "оси". Книга А. Некрича "1941" ложна в той мере, в какой в ней не присутствует "1945". В противовес Гитлеру, у которого не было философского дара и который именно поэтому терпел поражения в своих стратегических замыслах, Сталин создал философское государство, учитывая идеи мировых утопий и немарксистской философской традиции.

Как тиран он был, безусловно, и в этом я согласен с основной идеей книги Вайскопфа, - примитивным горцем, преодолевшим историю в мифологическом насилии над ней. Но у этого человека было и другое лицо, о котором мы не имеем права забывать. Его принадлежность к большевикам-интеллектуалам, таким как Богданов, Горький, Красин, Чичерин, Коллонтай и т. д., превратила его из носителя стихийного бунтарства в элитное существо, тем более абсолютизировавшее свою элитарность, чем больших успехов оно добивалось. Жертвоприношение, всегда составлявшее основу культуры и истории, было усилено Сталиным до такой степени, которой не достигли ни англичане с их бомбардировками Германии, ни американцы, разрушившие Хиросиму и Нагасаки, ни Гитлер, пославший на заклание 6 миллионов евреев. Сталин превзошел своих соперников по политической игре, Англию, США и Германию, сделав масштаб жертвоприношения небывалым.

Жалко жертв, но не только Сталина, а всех тех, кого втянул в свою человекорубку прошедший век. Из жалости к ним еще не следует, что мы не должны постараться понять до конца тех, кто их приносил. "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына и "Кухарка и людоед" Глюксмана были, как сказал бы Ленин, своевременными книгами, открывшими нам глаза на масштаб сталинского террора. Но мы живем в другое время, а именно в то, когда объект, отталкивавший исследователя как ужасный и отвратительный, превращается в то, во что нужно войти, вжиться, как бы это ни было трудно для нас. Именно партиципирование истории и составляет сущность нашей новой, наступившей после конца постмодернизма, жизни".

Надежда ГРИГОРЬЕВА