Читать "Акварель для Матадора" как триллер - бесполезно. Даже как пародийный триллер - пародией здесь и не пахнет. Поскольку его автор - один из умнейших людей своего поколения, природу его полнометражного fiction-дебюта следует определять, исходя из общей концепции логоцентричного мира. Если Писатель - Бог, а текст - его творение, его Адам, то критик, покусившийся на прерогативы Всевышнего - не кто иной, как "современный Прометей", доктор Франкенштейн. "Акварель для Матадора" производит при первом чтении то же впечатление, какое производил на поселян и поселянок Борис Карлофф в классическом фильме: все швы наружу, ухо плохо пришито, язык в глотке не ворочается. Хочется с воплем убежать. Или - вилами его, вилами - загнать в сторожку лесника и спалить заживо-замертво. Но доктор Франкенштейн не стремился сшить конкретного человека, он творил заново Человека как такового. Рука от пахаря, глаза - от священника, ноги - от палача. Точно так же Курицын не "клонирует" некий определенный жанр, не шьет заново конкретного писателя. Объект его эксперимента - современный Писатель как таковой. А современность Писателя определяется его модностью. Писатель - тот, кто лежит на лотках под глянцевыми обложками. В парадизе лотков нет разницы между Сорокиным и Корецким, Мареевой и Пелевиным, Болматом и Бушковым, Латыниной и Веллером, Солженицыным и Баяном Ширяновым. Все - твари Божьи. Кстати, к числу полноправных авторов, используемых Курицыным, можно добавить и Жизнь, и это единственный автор, которого Курицыну, пожалуй, не всегда удается перекурицынить. Так что, скорее всего, жанр "Акварели для Матадора" можно определить как современный центон. Интересно, можно ли назвать центоном чудовище Франкенштейна? Можно ли назвать коктейль "постмодернистским" жанром?

Множество швов в прозе Курицына доказывает - от обратного - целостность современной русской литературы, старомодность деления ее на высокую и низкую, сомнительность жанровых классификаций и ложность любой интеллектуальной позы, которую принимает тот или иной автор. Автор словно опасается, что читатель этих швов не заметит, и страховки ради вышивает узелки ложных цитат. Гэбэшник Малыш напевает из Розенбаума про "партизан полной луны". Уверенность в том, что красота спасет мир, приписывается персонажу Тарантино. Впрочем, последнюю реплику можно без труда представить себе в устах хотя бы киллера Сэмюэля Л. Джексона. На этом можно было бы и остановиться, но - доказательности ради - пройдемся по страницам (хотя бы бегло, хотя бы по первым двум-трем десяткам: настолько "Акварель" насыщена смыслами) "экстремального романа". Экстремален он, кстати, именно в своих отношениях с литературой как таковой, а вовсе не потому, что в нем непрерывно долбятся, мочат и трахаются. На такой экстремизм найдутся и другие мастаки.

На первых же страницах фээсбэшник Матадор со товарищи потрошат наркодилеров - трех негров и одного русского быка - на предмет наличия героина, кокаина, ЛСД, ДМТ. "Динамичное" вступление - начинается все с ботинка Матадора, летящего в черную пасть - родовая черта самого распространенного и неприхотливого варианта русского палпа, сериалов про Бешеных, Меченых и прочих. То, как герои раскалывают наркодилеров, вызывающе даже не вторично, а третично. Имитация убийства при допросе одного из подозреваемых с целью достижения "момента истины" с другим описана неоднократно. Курицын пересказывает эту ситуацию с тупым экстазом литературного "негра", убежденного в том, что читатель забывает прочитанное незамедлительно. "Негр", пишущий о неграх, - сознательно заложенный парадокс или смысл, автоматически самовоспроизводящийся на фабрике палпа? Кстати, у застигнутого на площадке подозреваемого (уже на второй странице) из мусорного ведра вылетает банка из-под растворимого супа "Кэмпбелл": еще одна, на этот раз, безусловно, сознательная отсылка к представлению о художнике как о машине, тиражирующей массовидный продукт, жестяной ли, бумажный ли, акриловый ли.

Мотив подставы, друга-врага Малыша, словно возвращающегося из небытия, соперничества спецслужб, равно как и бодрый, неприхотливый расизм по отношению ко всем унтерменшам - также обязательный признак этого низшего уровня криминального жанра. Тихое умиление Матадора перед ночными ларьками, согревающими жизнь квартала разноцветными бутылочными этикетками, умиление, которое, впрочем, быстро омрачается воспоминанием о газетных заметках, сообщавших о массовых отравлениях паленой водкой, вызывают в памяти почвеннические детективы Пронина. Того самого, который "Ворошиловский стрелок" и "Банда", стиль которого можно законспектировать примерно так: "Выглянуло ласковое и негромкое русское солнышко, взопрели озимые, из-под снега появились полуразложившиеся трупы". Воспоминания об ответственных миссиях, которые Матадор выполнял в прежние времена (среди них - убийство Улофа Пальме), словно пришли в "Акварель" из романов Александра Бушкова о "пиранье", подводном диверсанте капитане Мазуре, также любившем вспомнить об отчаянной резне где-нибудь в Марракотовой бездне. Недавно на выставке в музее на Гороховой, 2, я долго и завороженно рассматривал совершенно бессмысленный экспонат: зажигалку с эмблемой какой-то олимпиады. Дело в том, что ее передал в музей генерал Зайцев, главарь террористической организации "Альфа", вырезавшей в свое время афганского президента Хафизуллу Амина с семьей. А застрял я перед витриной потому, что старался припомнить, когда и кого на каком спортивном форуме убивали в последние годы. Так и не вспомнил. Но кто экстремальнее: Курицын или жизнь?

Судьба заносила Матадора и в Африку, где он должен был порешить Главного Шамана некоего похотливого и наивного племени. Мне кажется, что на Курицына, как и на меня в свое время, произвели неизгладимое впечатление душераздирающие страницы романа Корецкого "Оперативный псевдоним". Там гэбэшника, курьера Политбюро, посылали с очередным чемоданчиком бриллиантов к дружественному африканскому людоеду. Герой подвергался зверскому надругательству со стороны его телохранительниц-амазонок. "Зажимавшая голову колодка развернулась, и горячая промежность переместилась с шеи на лицо Макса. Сильные пальцы вцепились в волосы, не давая пригнуться. Черные мускулистые ноги чуть согнулись и принялись энергично посылать таз взад-вперед, так что распластанное нутро скользило от подбородка до лба и обратно, ощутимо цепляясь за нос и оставляя за собой слой остро пахнущей слизи. Вернувшийся с того света Макс не пытался освободиться, И не потому, что его крепко держали. Пережитый стресс требует разрядки: водки или женщины". "Матадор воткнул в нее член, как вилку в котлету. Экху застонала. Матадор зарычал: сперма хлынула в Экху, а ее палец глубоко проник в его мужественный анал. Еще несколько минут тела заходились в тесных конвульсиях, а когда Матадор и Экху разорвали объятия, чтобы переменить позу, Матадор не смог встать. В копчик его упиралось что-то железное и острое". Ну и кто экстремальнее, Корецкий или Курицын? А никто. Одна моя хорошая знакомая, которой овладела случайная чернокожая партнерша, подтверждает, что полковник Корецкий дает сугубо реалистическое описание процесса. Экстремальнее всех жизнь.

В африканском эпизоде впервые заявлена и фекальная линия в сочетании с темой "пира", немедленно ассоциирующаяся с творчеством Владимира Сорокина. Любимое лакомство племени Великого Шамана - слоновий навоз. Тема получит развитие чуть позже, уже в связи с наркотической составляющей романа. Один из признаков героиновой зависимости - утрата способности к дефекации. Когда героям удается опорожниться (цитат я целомудренно избегаю), то достигнутый результат не менее эффектен, чем затопленный говном Большой театр в "Голубом сале". Вторая ассоциация, возникающая при чтении этих страниц и впоследствии подтверждаемая уже открытыми цитатами, - это "Trainspotting". А еще позже Курицын опишет "тошнотворное шоу Гали Мухиной и Володи Потапова "66 минут"", где более чем часовое обожорство завершается рвотным оргазмом. Кстати, в петербургском клубе "Хали-гали" выступает танцевальная группа "Блевать!".

Массовая литература 1990-х не могла обойтись и без сталинской темы, причем разница между оголтелым даже не палпом, а постмодернистской издевкой над палпом, и вполне серьезно к себе относящейся разоблачительной публицистикой была зачастую весьма относительна. Чего стоят хотя бы сладострастные описания бериевских оргий или смакование предсмертного воя больного Леннна? Газеты, помнится, утверждали, что в сейфе Ленина хранилась заспиртованная голова Николая II, а в кабинете Ежова - аккуратно завернутые в бумажечки с подписанными именами расплющенные пули, извлеченные из голов Зиновьева и Каменева. На столе курицынского генерала стоит целая пепельница, выплавленная из сотен таких же пуль. Но тоталитарный кич входит в роман еще раньше: зверское терпение следователей НКВД объясняется - со ссылкой на "Архипелаг ГУЛаг" - тем, что дознаватели периодически заправлялись "гусеницами" (прелестное языковое новшество Курицына) кокаина. "…и ему хорошо и покойно. Можно гнать хоть об антисоветском заговоре, хоть о ведьме в ступе еще десять часов…" "Но слишком много ценных кадров снюхалось и скололось". Представление о революции как о заговоре наркоманов - тоже ведь не изобретение Виктора Пелевина, "балтийский чай" (водка с кокаином) которого Матадор комбинирует с "уральским коктейлем" (в одну ноздрю - героин, в другую - кокаин). В одной телепередаче академик Лихачев живописал ужасы революции: кронштадтская братва остановила трамвай и расстреляла всех классово чуждых пассажиров. "Вы знаете, - объяснял академик - они же все были наркоманы. Как раз перед революцией в Петроград прибыло несколько эшелонов с морфием. И с кокаином". Последняя фраза была отделена от предшествующих странноватой, несколько даже мечтательной паузой.

Матадор двигается всем, чем можно: его приходы - это, так сказать, элитарный, пелевинский уровень потребления веществ, характеризуемых действующим законодательством как наркотические. Его можно определить как высший пилотаж. Кстати, о Пелевине. Позволю себе маленькое лирическое отступление, убедительно свидетельствующее, что величайший автор массовой литературы - это Жизнь. Недавно один из ведущих наркологов России дал уважаемой и прогрессивной газете интервью об ответственности художников за пропаганду наркотиков. Пройдясь по Пелевину, доктор привела поучительный пример из зарубежной жизни. Оказывается, известный пропагандист наркотиков Акутагава сам стал жертвой своей страсти. Он уже много лет содержится в закрытой токийской психиатрической клинике и, судя по всему, сильно деградировал. Во всяком случае, за последние годы его новые книги не выходили. Тем, кто не верит, подтверждаю, что интервью хранится в архиве автора и все желающие могут с ним ознакомиться. Что-то Сережа Есенин меня волнует. Совсем спился, поди, давно уже ничего новенького не пишет. А вы говорите: Пелевин… Курицын… Другой, более плебейский уровень потребления психоделиков - уровень Пуси, Ежика и их друзей. Здесь уже не Пелевин, а Болмат пополам с Баяном Ширяновым. Низший пилотаж, одним словом. Главное, что современный мир наркотизирован практически тотально.

Ограничившись анализом первых страниц, я, к сожалению, лишаю себя возможности обратиться еще к одной важнейшей составляющей романа, к любовной линии. Лирика придет чуть позже. Но Курицыну удается вышивать по канве дамского романа так, как не снилось никому из розовых писательниц. "В бассейне плавали Аринины трусы и два больших персика. Последний порыв ветра сорвал с пальмы охапку брызг и окатил Арину и Матадора с ног до головы. <…> -Я люблю тебя, Арина, - сказал Матадор. - Я люблю тебя, Глеб, - сказала Арина". Гениальный финал, лучший поцелуй в диафрагму.

Михаил ТРОФИМЕНКОВ