|
В 1999 году отмечалось столетие со дня рождения Андрея Платонова. Литературоведческая продукция о Платонове по сей день продолжает выходить столь интенсивно, что невольно боишься потеряться в этом почти безбрежном море точек зрения, фактов, да и собственно воды. К счастью, в нем есть острова покрупнее, по которым все же можно ориентироваться. Речь идет о книгах - тех, что если и не ответят на вопрос, куда нам плыть, то во всяком случае дадут понять, где мы сейчас находимся.
А. П. Платонов. Записные книжки. Материалы к биографии. Публикация М. А. Платоновой. Составление, подготовка текста, предисловие и примечания Н. В. Корниенко. М.: Наследие, 2000. 424 с. Тираж 1000 экз.
Эта книга, безусловно, событие. Не так уж много мы знаем о творческой лаборатории писателя и его жизни, недостаточно знакомы даже с самим корпусом его текстов. Многие произведения Платонова, включая крупнейшие, и сейчас приходится читать по "приблизительным" изданиям, не говоря уже о совершенно фрагментарных публикациях текстов, не предназначавшихся для читателя, но столь необходимых, когда речь идет о реконструкции творческого пути художника. По одной этой причине работу, проведенную исследователем, трудно переоценить: столь систематического издания черновых записей Платонова не было и, скорее всего, в ближайшее время не будет. Скрупулезность, с которой Н. В. Корниенко подходит к воспроизведению материала и его комментированию, лишь усиливает впечатление от книги. Она, несомненно, войдет в ряд тех немногочисленных изданий, без учета которых немыслимы никакие серьезные размышления о Платонове.
У издания есть своя предыстория. Еще в шестидесятые началась отрывочная публикация "книжек" (Из записных книжек / Публ. М. А. Платоновой; предисл. Н. Тюльпинова // Литературная газета. 1967, 29 ноября; Из записных книжек / Публ. М. А. Платоновой // Кубань. 1972. № 2; Деревянное растение: Из записных книжек / Сост. и подгот. текста М. А. Платоновой; предисл. и комментарий Г. А. Елина. М., 1990 и др.). Однако все это не идет в сравнение с действительно научным и критическим взглядом, представленным в издании 2000 года.
Собраны, расшифрованы и воспроизведены в транскрипции 24 записные книжки из архива, хранящегося у дочери писателя М. А. Платоновой. Они охватывают период с 1921 по 1944 год, то есть почти всю творческую жизнь Платонова. К сожалению, не сохранились (или, надеюсь, пока не обнаружены) материалы, относящиеся ко времени создания "Чевенгура". А ведь если судить по обилию и значимости тех записей, которые были сделаны писателем, работавшим над "Котлованом", они должны содержать массу информации к размышлению. Именно информации к размышлению, поскольку характер записных книжек таков, что взятые сами по себе и тем более вне связи с остальным творчеством, они ровно ничего не позволяют сказать однозначно о взглядах и убеждениях Платонова. Перед нами тот в общем-то редкий случай, когда дневники не проливают свет на творчество, никак не являются отмычкой к нему, но, напротив, требуют интерпретации. В них предстает все тот же загадочный автор, что и в художественных текстах. Впрочем, было бы наивно ждать иного от Платонова.
Что же определенного содержат эти книжки? Полагаю, хронику поиска - поиска ответов на очень, как это ни покажется странным, немногочисленные вопросы, всю жизнь терзавшие автора: можно ли быть после смерти? могут ли люди жить вместе? и для чего им вместе жить? есть ли, наконец, бог или есть Бог? Может ли человек изменить природу?
Вот некоторые цитаты, позволяющие судить о том, с чем сталкивается читатель, открывая книгу:
"Истина - тайна, всегда тайна. Очевидных истин нет", "Я и творец, и сотворенный!" (1921); "Ударил. Не убил. Силы нет. Дай хлеба. Кулак дает. Бедняк берет силу и убивает кулака", "Кулак подобен онанисту, он делает все единолично в свой кулак", "Мертвые в котловане - это семя будущего в отверстии земли" (1929-1930). "Христианство, вегетарианство и т. д. в детстве, в юношестве подготовляют стервецов в мужестве", "Революция, как ветер, твердый, всемирный, сильный, как неживой, неживой, нечеловечный (берег Балтийского моря в октябре)" (1931); "Умершие [могут] будут воскрешены, как прекрасные, но безмолвные растения-цветы. А нужно, чтобы они воскресли в точности, - конкретно, как были", "Бог есть умерший человек" (1943).
Субъективность подборки очевидна, но она заключается только в одном - в стремлении показать, насколько сложен был Платонов в своих представлениях о мире. Насколько далек от действительности в приложении к нему образ революционера в юности и разочаровавшегося "антиутописта" в зрелые годы. Записные книжки позволяют увидеть эту сложность, и, может быть, еще одна заслуга исследователя, их опубликовавшего, состоит в том, что, имея свою собственную концепцию творчества писателя, он не замещает ею самого художника.
Тексты Платонова снабжены примечаниями. Составитель лишь из скромности не называет их комментарием, хотя по сути это лаконичный, большей частью "реальный" комментарий, цель которого состоит единственно в том, чтобы поместить записи в контекст творчества писателя и его эпохи. Мы не встретим здесь "филологических" вольностей, к которым так располагает Платонов, нет здесь попыток возвести его к Данте или Платону - только самое необходимое, проверенное и наиболее вероятное.
Андрей Платонович Платонов. Жизнь и творчество. Библиографический указатель произведений писателя на русском языке, опубликованных в 1918 - январе 2000 года. Литература о жизни и творчестве/Составитель-редактор В. П. Зарайская. М.: Пашков дом, 2001. 340 с. Тираж 350 экз.
Серьезный подход к предмету исследования начинается там и тогда, когда возникает опора на традицию или же противостояние ей. Первые литературоведческие опыты о Платонове, появившиеся в 1960-е годы, в качестве такой традиции имели перед собой "труды" из разряда прижизненной критики. Хотя их авторы и не могли выражать свое отношение к этой традиции достаточно открыто, они, конечно, осознавали сделанное предшественниками и отдавали им должное. В конце концов даже самые разгромные статьи несли четкое понимание творчества Платонова, его уникальности - он очень талантлив, но не наш.
Скромный библиографический указатель, претендующий лишь на место у подножия литературоведческого Олимпа, есть не что иное, как свидетельство нашего явного осознания того, что традиция сложилась и что с нею нельзя не считаться, несмотря на всю ее возможную противоречивость и непоследовательность. В этом смысле выход даже самой небольшой библиографии является событием примечательным. Публикация же столь объемного справочника заставляет задуматься над тем, что место у подножия не так уж маловажно, - может быть, на нем все и держится…
История изучения Платонова была известна по нескольким библиографиям, из которых мне более всего импонирует подготовленная А. Харитоновым в 1995 году (см.: Творчество Андрея Платонова. Исследования и материалы. Библиография. СПб.: Наука. 1995). Она содержит более восьмисот наименований и охватывает временную дистанцию от 1958 года (появление первого посмертного сборника произведений писателя) до 1994. Ей, в свою очередь, предшествовали библиографические работы Н. М. Митраковой (Н. М. Митракова. А. П. Платонов (1988-1951): Материалы к биобиблиографии. Воронеж, 1969), В. В. Серебряковой (Платонов Андрей Платонович: Библиографический указатель / Сост. В. В. Серебрякова // Русские советские писатели-прозаики. М., 1972. Т. 7. Ч. 2), В. Марамзина (Андрей Платонович Платонов: Биобиблиографический указатель / Сост. В. Марамзин, А. Киселев. Эхо. Париж. 1979. №4 и др. номера) и ряд других. Более полную информацию о библиографических исследованиях, кстати говоря, легко получить из справочника В. П. Зарайской.
Новый справочник содержит 2315 статей. Его первая часть посвящена произведениям самого Платонова. Собрания сочинений, авторские сборники и отдельные издания произведений, драматургия, сказки в обработке, публицистика, рецензии и, наконец, записные книжки - вот те основные рубрики, на которые составитель разбил, не без оснований, все творчество писателя. Такое систематическое и детальное представление текстов Платонова - добротная основа для критического собрания его сочинений и должно рассматриваться как один из шагов на пути к нему.
Раздел "Литература о жизни и творчестве…" также разделен на рубрики. Среди них из тех, что относятся к биографии - работы о воронежском периоде, письма, воспоминания; из посвященных творчеству - работы общего характера, исследования философско-эстетических взглядов художника, проблематики произведений, их поэтики, языка и стиля, взаимосвязей с традицией. Довольно неожиданным представляется выделение таких рубрик, как "А. Платонов в художественной литературе" и "А. П. Платонов в искусстве" (театр, кино и TV, музыка, изобразительное искусство). Судя по всему, не за горами исследования рецепции платоновского наследия в современной нам культуре…
Тематический, "рубрикационный" подход к библиографии крайне интересен и заслуживает всяческого внимания. Он означает, что составитель проделал не только механическую, но и существенную аналитическую работу. Однако он таит в себе и определенные опасности. Порой бывает очень сложно понять, к какому разряду следует отнести ту или иную статью, монографию. И в том случае, если у читателя есть собственное представление о ее характере, найти ее в сборнике не всегда легко. Возьмем, например, хрестоматийно известную работу С. Г. Бочарова "Вещество существования (Мир Андрея Платонова)" (С. Г. Бочаров. О художественных мирах. М., 1985). Она отнесена к исследованиям о жанровых особенностях и поэтике. Это, конечно, так, но с тем же успехом статья может рассматриваться и как исследование общего характера, исследование мировоззрения художника.
Кажется, в дополнение к бумажному изданию библиографии по современным требованиям просто необходимо еще и электронное, с добротными функциями поиска и сортировки… К тому же книга издана не очень "надежно": через неделю она рассыпалась у меня по листам.
Книга Зарайской помимо небольшого вступления открывается хроникой жизни Платонова, подготовленной Н. В. Корниенко. Важнейший момент для тех, кто стремится видеть в наследии писателя явление истории культуры, а не повод выстраивать собственный миф. У хроники как жанра, правда, есть один недостаток. Она скрывает большую часть фактографических оснований, на которых возводится, и не заменит научной биографии. Биографию же еще предстоит написать.
О. Г. Ласунский. Житель родного города. Воронежские годы Андрея Платонова (1899-1926). Воронеж.: Изд-во Воронежского государственного университета. 1999. 288 с. Тираж 500 экз.
Существует несколько книг, посвященных биографии Платонова или, точнее, выводящих биографическое начало в исследовании творческого пути писателя на первый план.
Если говорить о советском времени, то следует упомянуть в этом ряду брошюру В. А. Чалмаева "Андрей Платонов" (М., 1978) и очерк В. В. Васильева "Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества" (М.,1982; 1990. 2-е изд.). Совершенно особый и теперь уже ушедший аромат эпохи пронизывает суждения авторов: уникального писателя нужно было каким-то образом "освоить", наложив на него вполне определенные шаблоны умеренной (а не неистовой, как в сталинское время) советской критики. В своем развитии писатель проходит определенные стадии ученичества, его могут терзать сомнения, он может заблуждаться, но в конце концов находит свое место в действительности. Правила игры заданы, и им приходилось следовать. Отсюда характерные "еще не преодолел", "глубоко осознавал, что только социализм…" (В. А. Чалмаев). Оказывается, что писатель эволюционирует в точности, как само общество. Он идет от излишней революционности к сбалансированному взгляду на мир и в конце концов восстает сам (зрелый) против себя (молодого). "Платонов против Платонова" - формула В. В. Васильева, определившая и для некоторой части исследователей определяющая по сих пор, хотя и несколько иначе, основной конфликт творческого развития писателя.
Биографией Платонова много занимался голландский исследователь Т. Лангерак. Результаты его продолжительной работы были собраны в книге "Андрей Платонов: материалы для биографии 1899-1929" (Амстердам, 1995). Нисколько не удивительно, что они свободны от идеологического схематизма. Однако естественные сложности "географического" порядка, которые испытывал зарубежный ученый (в первую очередь в отношении доступа к архивным материалам), дают о себе знать. Если внимание Лангерака было привлечено к первой половине творческого пути Платонова, то монография Н. В. Корниенко "История текста и биография А. П. Платонова (1926-1946)" (Здесь и теперь. 1993. № 1) посвящена всецело второй. В качестве продолжения этих последних работ я вижу место книги О. Г. Ласунского "Житель родного города".
Ласунский живет в Воронеже, массу времени проводит в местных архивах, и поэтому его исследование именно воронежского периода заранее вызывает уважение, которое всецело оправдывается. В его книге привлекает крайне бережное отношение к деталям, стремление очень точно, с опорой на собираемые по крохам факты передать обстоятельства жизни писателя. Именно так должно формироваться основание для хроники жизни.
Ласунский по-новому освещает целый ряд вопросов, связанных с "темными" местами в биографии Платонова. Он, например, приводит документы, заставляющие усомниться в верности принятой в литературоведении дате рождения: не 20 августа 1899 года, а 16 августа; уточняет наши представления о ситуации, связанной с выходом Платонова из партии в 1921 году. Известное высказывание самого Платонова о ней: "…я был в РКПб, выйдя самовольно по мальчишеству и непростительной причине" - оказывается неточным. Документы свидетельствуют, что его исключили "как шаткого и неустойчивого элемента, недисциплинированного члена…". Здесь важно все: и документ, и оценка событий, данная Платоновым. Не стратегические идеологические расхождения, а преходящие обстоятельства, связанные с конкретными людьми и событиями, вывели его из "членов" в тот момент. Одной из сильнейших сторон книги представляется воссоздание круга общения Платонова, в частности, сведения о земляках Платонова, чьи фамилии писатель использовал в своих произведениях. Имена, казавшиеся нам изобретенными и наполненными символикой (Божко, Самбикин, Копенкин…), вдруг становятся "генетически примитивными" элементами литературного текста.
Помимо документов Ласунский собрал устные свидетельства о Платонове и той обстановке, в которой он жил. Многие из них попали в книгу и, безусловно, стали важной ее частью. К материалам такого рода исследователь относится довольно критически и, приводя, каждый раз пытается оценить степень их достоверности. На этом фоне несколько странными, правда, выглядят некоторые "реконструкции" самого автора: "Мать сшила сыну холщовую сумку, и Андрюша стал с гордостью ходить с ней через весь город". Это воссоздание "внутреннего мира" писателя околохудожественными средствами кажется явно излишним для научного издания (как оно охарактеризовано на последней странице). Впрочем, такого рода неувязки легко можно опустить при чтении книги. Чего действительно не хватает, так это полной публикации тех интереснейших архивных материалов, на которые так обильно ссылается Ласунский. Уверен, что введенные в состав издания, допустим, на правах приложения, они сделали бы его еще более весомым.
Е. А. Яблоков. На берегу неба (Роман Андрея Платонова "Чевенгур"). СПб.: Издательство Дмитрия Буланина, 2001. Тираж 500 экз.
Книга Е. А. Яблокова заставляет спорить, сомневаться, просить у автора объяснений, предлагать другие решения, наконец, задаваться вопросами, которые прежде, может быть, и не вставали перед тобой, - что, конечно же, является свойством хорошей книги. Она возникла не на пустом месте и является расширенной редакцией уже опубликованной десять лет назад работы (см.: Андрей Платонов. Чевенгур / Сост., вступ. ст., коммент. Е. А. Яблокова. М., 1991). По сути своей и по форме это комментарий, хотя в названии данный жанр не значится.
Книга Яблокова - комментарий построчный, то есть такой, который дает читателю возможность, столкнувшись в тексте произведения со "странной" фразой или образом, узнать о них нечто проясняющее смысл или происхождение. 975 составляющих его статей внушают уважение и надежду на то, что трудный текст станет понятней после знакомства с ними. На протяжении всего исследования автор демонстрирует глубочайшее знание избранного предмета - романа "Чевенгур", сложившейся вокруг него традиции изучения и умение донести этот комплекс знаний до читателя. Яблоков ставит целью "свести воедино накопленный исследовательский опыт", стараясь "представить как можно больше точек зрения - даже если они оказываются взаимно противоположными". Такой подход, возможно, не всеми будет принят, но он имеет право на жизнь. В качестве ближайшего прецедента вспоминается выходящее сейчас собрание сочинений Н. Гумилева, при подготовке комментария его составителями выдерживается та же линия. Впрочем, что касается книги Яблокова, собственная позиция исследователя "Чевенгура" не затушевывается. За многими интерпретациями видна его собственная логика прочтения платоновского текста. "Чевенгур" в историко-культурном контексте - таков избранный им ракурс исследования.
Для привычного типа комментария композиция книги Яблокова сложна. Она открывается вступительной статьей об истории произведения, где затронуты как вопросы создания текста, так и проблема его бытования в литературной среде, иначе говоря, история его "непубликации". При той скрупулезности, с которой исследователь подходит к предмету, заметны все же некоторые моменты, требующие более пристального внимания и особого рассмотрения. К таковым относится решение проблемы жанра "Чевенгура". Платонов назван (вслед за известным высказыванием Иосифа Бродского) "ярчайшим представителем сюрреалистического направления", а роман предложено рассматривать в рамках "магического реализма". Однако очевидно, что подобного рода проблемы не решить в пределах одного-двух абзацев.
Сам комментарий разбит на две части: "Комментарий "по горизонтали" (персонажи и мотивы)" и "Комментарий "по вертикали" (реалии и реминисценции)". Есть и приложения - различные указатели и перечни, несомненно, помогающие лучше ориентироваться в тексте как "Чевенгура", так и комментария. Но несмотря на их наличие все равно остается вопрос о том, насколько оправдано выделение в отдельные рубрики комментариев к некоторым, хотя может быть и основным, персонажам, образам и мотивам.
Я бы назвал два аспекта, помимо упомянутого в самом начале, которые делают ценность издания несомненной. Во-первых, автор действительно дает обширную сводку накопленного знания о "Чевенгуре", как и о творчестве Платонова вообще, и если необходимо получить представление о том, что происходит сейчас вокруг этого важнейшего для современной русской культуры произведения, то лучшего источника не найти. Во-вторых, оно содержит широкий пласт реальных и историко-литературных комментариев, то есть таких, которые позволяют увидеть произведение Платонова в контексте его творчества в целом, в конкретной исторической обстановке и конкретных условиях литературного процесса. Существующее мнение, что такое философски-насыщенное произведение, как "Чевенгур", может жить и иметь смысл вне истории, абсурдно настолько же, насколько абсурдно мыслить философию вне истории. Напротив, нет пути к выявлению (и установлению границ) всей его символики без учета приземленных реалий, без поверки одного другим.
В то же время при чтении книги иногда возникает ощущение некоторой избыточности предлагаемого автором историко-культурного материала. Вот пример короткой статьи (выделен платоновский текст): "24 Он (Дванов. - В. В.) до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а самого себя воображал с трудом. - Ср. замечание Фрейда: "Эти русские как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них"". При всей, возможно, обоснованности темы "Платонов и Фрейд" вряд ли в данном случае достаточно пометы "ср." для того, чтобы у читателя возникла связь между двумя фрагментами. И главное, для чего она, такая связь? Если ставить во главу угла критерий необходимости при привлечении той или иной информации для комментирования, то можно было бы предложить такую классификацию статей: те, что объясняют смысл фрагмента, те, что объясняют происхождение фрагмента, и те, что просто интересны. К счастью, в работе Е. А. Яблокова первых двух несравнимо много больше.
К. А. Баршт. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000. 320 с.
Для того чтобы разобраться в сути проблем, которые ставит перед собой автор монографии, читатель должен быть подготовлен. Это не комментарий, не пояснения к тексту, но, напротив, попытка по-новому взглянуть на уже известные факты, выстроить концепцию творчества писателя, в определенных моментах противоречащую тем, что были представлены ранее. Читатель должен быть по меньшей мере знаком с текстами самого Платонова и, хорошо бы, с критическими работами о нем, вышедшими в последнее время. В центре внимания К. А. Баршта, разумеется, не поэтика, хотя именно эта тема выведена в название. По крайней мере, не поэтика в привычном значении слова, подразумевающем рассмотрение поэтического приема в качестве основного предмета исследования. Впрочем, переосмысление термина в данном случае имеет под собой некоторые основания. Если представить весь спектр прочтений Платонова, существующих на сегодняшний день, то без труда можно увидеть два противоположных полюса. С одной стороны лежат исследования, очень приближенные к тексту и языку, так сказать, "привычно-литературоведческие". С другой - в силу особой философичности творчества писателя - работы почти или околофилософского характера, имеющие целью выявить систему мировоззрения художника или, в худшем случае, подменить ее какой-то своей. Работа Баршта занимает срединное положение. Автор пытается, идя от воссоздаваемой им "суммы мировоззрения" Платонова, объяснить поэтику. Как раз для того, чтобы оценить обоснованность предлагаемой реконструкции, читатель и должен свободно ориентироваться в текстах - перед ним, если можно так выразиться, рефлексия второго уровня, оставляющая позади или, точнее, снимающая чисто описательную стадию разработки темы. Подобный подход к творчеству Платонова, на мой взгляд, ярко и давно демонстрирует Н. Г. Полтавцева, хотя нужно отметить антагонистичность двух исследователей в целом ряде вопросов, включая методологические.
Баршт исходит из положений, уже устоявшихся: важнейшей для Платонова является проблема жизни и смерти; она непосредственно связана с проблемой осмысления особого места человека во Вселенной (не однозначно верховного!); становление платоновской мысли неизменно шло в ногу с основными направлениями философских и научных исканий времени, часто весьма далеких от доминировавшего в то время ленинско-сталинского марксизма, как, собственно, и от всякого иного догматического знания. Но признание этих почти постулируемых положений не является достаточным для объяснения многих странностей платоновского письма, поэтому автор монографии стремится отыскать некие новые его истоки и на их базе несколько скорректировать уже сложившееся его восприятие. Все это оправдано. Остановимся, однако, на одном из спорных моментов, который, по всей видимости, характерен не только для данной монографии, но может пониматься как некая методологическая установка для целого круга работ. Он связан с "поиском влияний", с проблемой "Штайнер и Платонов", которую ставит и подробно рассматривает Баршт, посвящая этому целую главу. Видя некоторую близость двух мыслителей, исследователь пытается ее формализовать, опираясь в основном на текст "Котлована". Процитирую пункт рассуждений, прекрасно демонстрирующий его логику:
"Штайнер любил повторять, что в жизни каждого человека, в любом биологическом возрасте должны произойти его "33 года", которые обозначают его антропософскую зрелость. До сих пор возраст Вощева, героя "Котлована", объясняли "возрастом Христа", на которого, он, по-видимому, ничем не похож. Однако возможно, что все дело в приобщении героя романа к делу поиска истины в "земле" - "веществе" - "веществе мироздания", согласно анропософской концепции Штайнера" (с. 49).
Итак, для обоснования генетической связи двух мировоззренческих систем избран возраст главного героя повести. Но заметим, во-первых, что платоновскому герою тридцать лет ("В день тридцатилетия личной жизни…"), а не тридцать три, и как ни крути, умозаключение Баршта есть аппроксимация, в нем уже содержится неточность. В этом смысле сопоставление Вощева, "сакрально" задумавшегося над истиной, с Христом (хотя, возможно, понятым очень не по-православному!) не менее оправдана: "Иисус, начиная свое служение, был лет тридцати" (Лук. 3, 23). Во-вторых, если все же считать, что возраст есть вещь более символическая, чем реальная (половина жизненного пути), и допускает вариации, то почему не взять в качестве параллели дантовское "Земную жизнь пройдя до половины…" (позиция, высказанная в одной из известных работ несколько лет назад), ведь в обоих случаях герой явно "очутился в сумрачном лесу". Можно также соотнести эту деталь с размышлениями о "рубежности" тридцатилетия Ивана Карамазова, что тоже делалось. И конечно же, можно проигнорировать тот факт, что во время создания "Котлована" самому его автору исполнилось тридцать… В ряду всех гипотез о происхождении эпизода предложенная Барштом оказывается всего лишь одной из многих, причем, согласитесь, не самой убедительной. И уж, разумеется, не делают ее более доказательной замечания о том, что "внешне создатель "антропософии" был очень похож на Платонова. Платонов не мог не обратить на это внимания" (С. 49). Суть подобной методологии поиска влияний сводится к одному: вещи очень типичные для конкретной историко-культурной ситуации, так сказать, "общие места" культуры, вдруг начинают мыслиться как нечто уникальное и присущее единственному явлению, которое и признается непосредственным истоком влияния. Очень спорно…
Книгу есть смысл читать, она содержит много интересных наблюдений и убедительных параллелей, которые позволяют отвлекаться от всех несогласий с автором.
А. А. Дырдин. Потаенный мыслитель. Творческое сознание Андрея Платонова в свете русской духовности и культуры. Ульяновск: УлГТУ, 2000. Тираж 200 экз. Публикуется в авторской редакции.
Очень важное замечание - "публикуется в авторской редакции". То есть ясно, что ответственности за это никто, кроме автора, не несет. И честно говоря, правильно делает, поскольку никак не известно, за что в данном случае к ответственности можно призвать.
Когда Н. В. Корниенко публикует записные книжки Платонова, можно посетовать, что она не передала в своей транскрипции, допустим, перенос строки в автографе. Составителю библиографического справочника можно порекомендовать составить такой же, но о литературе на иностранных языках. Можно спросить у Е. А. Яблокова, почему для своего сухого и серьезного комментария он выбрал такое беллетристическое название "На берегу неба". Но к А. А. Дырдину по существу дела придраться невозможно, так как непонятно, что он всякий раз имеет в виду. Допустим, когда К. А. Баршт называет свою книгу поэтикой, не соглашаешься, но понимаешь, что имеется в виду. А в данном случае - нет. Ни что такое "духовность", ни что такое "культура", ни даже что такое "русская" в интерпретации Дырдина не понять. И в этом вся сложность.
Как оценивать взгляды исследователя, если сначала он заявляет: "…Вопреки устоявшимся взглядам на А. Платонова как на выразителя пролетарской (социально-утопической) идеологии и атеизма мы пытаемся определить в самом общем виде характер его связей с православной религиозностью" (с. 10), а через один-два абзаца говорит: "Однако утверждать, что для писателя формы мысли и жизни сводились только к христианству, мы не будем… Выносить окончательные суждения было бы здесь опрометчиво. Поэтому на этих страницах нет готовых решений, а также развернутого теоретического обоснования нашей точки зрения" (с. 17). Несмотря на решительный отказ автора что-либо доказывать, отмечу сразу, что, по его мнению, Платонов состоит не из одной веры, а сразу из трех, то есть он "троеверец": православное мировосприятие, эсхатологическая народная вера и миф науки (с. 30, 33). Причем способ, каким все это воплощается в творчестве писателя, - "реалистический символизм".
Хотите верьте, хотите нет. Мы-то упрекали Е. А. Яблокова в том, что он мало размышлял над проблемой жанра и метода. Нам-то всегда казалось, что художником, мыслителем движет, хотя бы отчасти, сомнение - в православии, народе, науке, в себе самом… Но с Платоновым-то уж точно не так. Недаром он, веруя в Бога, пишет: "Мы взорвем эту яму для трупов - вселенную, осколками содранных цепей убьем слепого дохлого хозяина ее - бога, и обрубками искровавленных рук своих построим то, что строим, что начинаем только строить теперь…" (1919). Это ранний Платонов. Ему принято все прощать. Но вот работа более поздняя. Извините за длинную цитату, но, когда нет возможности анализировать, приведем хотя бы явные факты, не замеченные Дырдиным. Платонов сравнивает образы Каратаева и Макара, героя Короленко: "Каратаев оробел бы перед богом, а Макар вступил с ним в спор, обличил его в невежестве и победил бога к своей выгоде. Ограбленный угнетателями, нищий и несчастный, Макар, всегда имея против себя бедствия, утешаемый одной водкой, превращается в борца с "богом", как средоточием всех земных несправедливостей, и побеждает его, как знаток жизни, как мудрец. Каратаеву-рабу победа не нужна.
В высшем обобщении, в последнем выводе Каратаев - это изменник делу человечества, он - существо, согнутое непоправимо.
Макар же - это один из естественных образов человечества <…> речь идет именно о земной, практической победе вконец изможденного человека над своими угнетателями.
Реальная, истинно человеческая нравственность, изображенная Короленко в лице Макара и в лице других персонажей его рассказов, ничего общего не имеет с ложной, <…> мистической, "святой" нравственностью из рассказов писателей-народников". (1940). Приводя обе цитаты, несколько робею: в обеих упоминается слово "бог", не скрыто ли и в нем платоновское православие? Ведь доказательством тезиса о православных корнях творчества писателя для Дырдина служит и такое: "Недаром Платонов, нареченный в честь мученика Андрея Стратилата, особенно почитал это и другие православные имена" (с. 11). Интересно, какие имеет в виду имена исследователь. Фома Пухов, который "на гробе жены вареную колбасу резал"? Или Чагатаев? Или, может быть, Бертран Перри? Маркун?
Интересно само умение автора монографии не заметить существенных сторон платоновского творчества. Так, пытаясь убедить читателя, что Платонов предпочитал "сердечное" знание (а сердечное - это однозначно христианское!) логическому, он приводит слова лирического героя из книги "Голубая глубина": "Я не мудрый, а влюбленный, / Не надеюсь, а молю, Я теперь за все прощенный, / Я не знаю, а люблю"; исследователь забывает, что половина, если не большая часть сборника содержит идеи, которые являют собой апофеоз сознания, революции и науки: "Разум наш, как безумие, страшен…"; "И ты пришло, о знание, / Под красною одеждою…"; "Мы убьем машинами вселенную…" Надо ли продолжать? Создается впечатление какого-то чудовищного самообмана и даже "самоподлога". Чего там, ведь и Гумилев нынче правоверный христианин! А ведь "Платонов и религия" - интереснейшая тема.
|
