Судя по приведенным на первых страницах книги цитатам, Веру Павлову любят все - от Михаила Рощина до Владимира Сорокина. Не любит ее один Игорь Меламед, донельзя шокированный строчкой: "Такой оргазм - аж слезы брызнули!". Впрочем, пуристу и пуританину Меламеду дан достойный отпор на страницах центральной прессы.

Год назад я (в № 1 "НРК" за 2000 год) назвал раскрутку Павловой "чисто коммерческой". Сегодня я не сомневаюсь - почтенные писатели и критики (среди которых Владимир Новиков, Александр Архангельский, Борис Кузьминский) любят ее стихи искренне - как и члены жюри премии Аполлона Григорьева. Может быть, и коммерческий расчет тоже есть - но он построен не на голом месте. Ведь литературные критики - это, в некотором отношении, вполне референтная среда. Чтобы давать советы публике, какую книгу покупать, а какую нет, надо самому обладать механизмом восприятия, характерным для широкого читателя, - или, по крайней мере, чувствовать этот механизм. Мое шестое чувство говорит мне: у Веры Павловой есть шансы стать самым популярным поэтом следующего десятилетия. Что - сразу же оговорюсь - само по себе не имеет никакой (ни прямой, ни обратной) связи с объективным качеством текстов.

Объективно Вера Павлова, конечно же, автор одаренный. Это видно буквально на каждой странице ее новой книги. Везде попадаются сильные строки, образы, целые стихотворения.

Мы увидим небо с овчинку,
догадаемся, чья папаха,
мы увидим свою начинку
на разделочных досках страха.
Мы поймем: оправдаться нечем.
Мы заглянем в глаза воловьи
тихих ангелов междуречья,
грустных демонов послесловья…

Разумеется, куда больший, чем эти, относительно герметичные строки читательский отклик могут вызвать тексты, отмеченные очевидным ( до простодушия!) интонационным и структурным влиянием Цветаевой:

Яблоки ем от Я
до И - и кожу, и кости
и битый гнилой бочок,
и волосатую попку.
Жизнь, съешь меня так же -
не оставляй огрызка.

Цветаевская традиция подверглась насмешливой и высокомерной ревизии в 1980 - начале 1990-х. Культ "безличного", подозрительное отношение к прямому высказыванию и пафосу - все эти черты тогдашней молодой поэзии не способствовали любви к Цветаевой. Была еще одна причина, обусловившая настороженное (и, как сейчас понятно, несправедливое) отношение к Цветаевой части литературной элиты (широкий читатель сохранял ей верность). Цветаева легче, чем, к примеру, поздний Мандельштам, поддавалась адаптации в либерально-советском духе. В стихах Павловой легко обнаружить отзвуки именно советских адаптаций Цветаевой. Местами она похожа не то на Юнну Мориц, не то… Даже и имя трудно назвать - но очень явственно представляешь себе совписовскую книжку приличной, интеллигентной поэтессы, в которой можно прочитать ну, скажем, вот это:

я моложе молодежи
молодежи я моложе
я и кожею и рожей
моложавей молодежи
(Дочкин школьный проездной.
Оборотной стороной.)

- только, разумеется, со всеми знаками препинания. А вот просто романс из рязановской лирической комедии:

нежней не бывает -
а он все нежнее,
сильней не бывает -
а он все сильнее
грустней не бывает -
а он все грустнее
нужней не бывает -
а он все не с нею

Уже одно это объясняет неожиданные симпатии к Павловой людей поколения М. Рощина - в стихах "скандальной" молодой поэтессы они внезапно встретили нечто старое, знакомое, стилистически привычное. Достоинства советской поэзии ( ясность, мастеровитость, откровенность и честность стилистической задачи) сочетаются у Павловой с ее родовыми недостатками. Раздражают, к примеру, довольно банальные и претенциозные афоризмы, которыми пестрит книга. "Мораль есть нравственность б/у". "Биография - это гибрид биологии и географии". "Остроумие - скудоумие, сфокусированное лупой". "Кто антипод пророка? - Футбольный комментатор. Кто антипод поэта? - Поэтов эпигон".

Но, разумеется, не эти скромные достоинства и простительные недостатки определили интерес критики к стихам Павловой и ее возможную широкую популярность. И поклонники, и противники ее сразу же вспоминают самые "шокирующие" строки из предыдущих книг - вроде возмутившей И. Меламеда. В новой книге есть такая иллюстрация: репродукция "Венеры" Кранаха с указателями: "Орган ложных предчувствий" - голова; "Орган предчувствия чувства" - сердце; "Орган неясных предчувствий" - никогда не догадаетесь: шея; "Орган предчувствия конца" - правильно догадались. Скажем прямо: среди русских поэтов женского пола (со времен однофамилицы нашей поэтессы, целомудренной и сдержанной Каролины) мало кто уделял столько внимания эмоциям и опыту, непосредственно связанным с этим органом. В новой книге об этом тоже сказано немало. "В неэвклидовом пространстве гениталий //мы с тобою по-пластунски пролетали". "Продольные и поперечные губы… // Которые больше тебе любы, //флейтист, отдыхающий после полудня?".

Но не зря Павлова называет себя - "Верка - сексуальная контрреволюционерка". Внешняя раскованность высказывания не должна вводить в заблуждение. Ее стихи - о любви к Единственному. "Меня любили многие и любить меня научили. Я любила многих и научилась любить одного". Любовь, которую воспевает Вера Павлова, - сильная, всеобъемлющая, верная, но притом - всецело и исчерпывающе плотская.

Спим в земле под одним одеялом,
обнимаем друг друга во сне.
Через тело твое протекала
та вода, что запрудой во мне.
И, засыпая все глубже и слаще,
вижу: вздувается мой живот.
Радуйся, рядом со мной лежащий,
я понесла от грунтовых вод
плод несветающей брачной ночи,
нерукопашной любви залог.
Признайся, чего ты больше хочешь:
елочку или белый грибок?

Можно надменно скривиться: мол, штука посильнее, чем Фауст Гете, - любовь побеждает смерть.

Но если серьезно, в этих стихах - едва ли не лучших у Павловой - неожиданно сильно и убедительно выразилось тотальное "бабье" начало, доразумная страсть принимать семя своего "мужика" и рожать от него детей, страсть, в которой женщина отождествляется с землей и природой. В этом смысле смерть, то есть утрата личности и сознания, ничего не меняет. Да, и в самом деле Вера Павлова - "конрреволюционерка", полный антипод феминистки Веры Павловны… А что до "бесстыдства" - так ведь и Мать Сыра Земля ничего не стыдится.

Пожалуй, это "бабье" начало раньше не находило выхода в русской поэзии. А впрочем, нет: была такая поэтесса - Мария Шкапская. Кстати, родство с ней Павлова вполне осознает: ее единственная известная мне рецензия написана как раз на недавно переизданные стихи Шкапской (Книжное обозрение. 2001. 18 марта). Есть, впрочем, одно важное различие. У Шкапской "бабье" - источник ущербности и страдания. В поэтическом мире Павловой все, в общем, довольно благополучно - если не считать воспоминаний о трудностях пубертатного периода, о любовных ошибках молодости и очень трогательного и человечного страха за близких ( "Божья Матерь, помилуй мою маму, Божий Сын, защити моего отца…").

Причины, по которым эта поэзия становится сейчас популярна, вполне понятны. Декадентские девяностые годы кончились, наступила "неоконсервативная" эпоха. Идеал ее - не дерзкий авантюрист, а законопослушный труженик; не одолеваемый кислотными глюками андрогин, а здоровый "мужик" и здоровая "баба", воплощение нормальных, человеческих, мещанских добродетелей и пороков. (Соперничество стихов Павловой и "Похорон кузнечика" Н. Кононова в финале премии Аполлона Григорьева может быть интерпретировано как соперничество десятилетий - хотя, с другой стороны, кононовский роман, ориентированный на эмоциональную вовлеченность читателя и внутренне полемичный по отношению к "сорокинскому" периоду в истории русской прозы, тоже во многих отношениях принадлежит новой эпохе.) Но это именно неоконсерватизм - он не предусматривает тотального отказа от свобод и модернизаций, дарованных предыдущим десятилетием, в том числе от открытого разговора о радостях секса. Начало XXI века в России сопоставимо с семидесятыми годами на Западе, с эпохой тэтчеризма. Павловой повезло: ее стихи, что называется, "попали в струю".

Моя мама рассказывала мне, что в 1958 году в школьные библиотеки выстраивались очереди десятиклассниц, чтобы прочитать напечатанные в "Литературной газете" стихи Евтушенко: "Постель была расстелена, и ты была растеряна, и спрашивала шепотом - а что потом, а что потом…" Что потом - если не десятиклассницы, то их старшие сестры, в общем-то, знали. Новым и волнующим было то, что об этом пишут стихи и печатают их в газете. В случае Веры Павловой шокирует, волнует и привлекает не сексуальная раскованность как таковая - мы и не такое читывали! - а то, что этим языком можно говорить о чувствах традиционных и социально одобряемых. Скажем, о любви к законному мужу.

Если же отвлечься от социальной психологии и вернуться к литературе, то стихам Павловой мешает стать значительным безотносительно к обстоятельствам времени явлением не наивная "советская" поэтика - в конце концов, она не хуже любой другой! - и даже не недостаток вкуса, а глубинное противоречие, которого она, кажется, не осознает, а потому не может поэтически преодолеть (как не осознавала и не могла преодолеть его Шкапская). Сам акт творчества по природе своей всечеловечен, "беспол" и недоступен существам, замкнутым в своей женственности/мужественности. Мужики и бабы, "те, которые рожают, те которые поют, никому не угрожают, ничего не создают" (Заболоцкий) - они и стихов не пишут. А что они "поют"? - мужик, как шоферюга в стихах Гандлевского, может, между факами и драками, что-то прохрипеть "про черный пистолет"; баба может провыть колыбельную или бессловесную песню своего лона. Пропасть между живородящей сырой землей и творческим разумом, между Деметрой и Аполлоном неодолима. Музы не беременеют.

Вот если бы Павлова попыталась осознать эту черную пропасть и сделала ее темой поэтического переживания, у нее, возможно, был бы шанс стать крупным поэтом. Под силу ли это ей - не знаю, но знаю, что, пойди она по этому пути, это могло бы повредить ее прогнозируемому читательскому успеху.

Впрочем, стоит ли им так уж дорожить? Gloria mundi, как всем известно, transita. Кто сейчас воспринимает всерьез Евтушенко - и даже Вознесенского? Кто помнит о Юрии Кузнецове, кроме читателей "Нашего современника"? Кто продолжает восхищаться Тимуром Кибировым? Немногие…

Валерий ШУБИНСКИЙ