Заслуженно популярный жанр альтернативной истории включает более узкий - так сказать, для внутреннего употребления - поджанр: альтернативной истории литературы. Дополнительно сузим спектр и попытаемся представить, как могла бы изменить отечественный литературный пейзаж своевременная публикация вполне прогрессивной, по тогдашней терминологии, повести Пинчона "Секретная интеграция" (1964) - по аналогии с освежающим веянием "Дороги" Керуака и "Счастливчика Джима" Эмиса-старшего. Невозможно отделаться от чувства (законно параноидального, то есть вполне в рамках пинчоновской парадигмы), будто решения, какую иностранную литературу допускать к советскому читателю, какую нещадно критиковать, а какую тщательно замалчивать, принимались на самом высоком уровне, причем в рамках широкомасштабной, неукоснительно выполнявшейся программы. Очевидно, что с осведомленностью, вкусом, чутьем у "литературных начальников", или скорее у их квалифицированных консультантов, было все хорошо. Откуда, например, еще в 1964 году уничтожающая, как бы мимоходом, критика дебютных романов Джеймса Балларда и Сэмюэля Дилэни? Романов, к слову сказать, действительно слабых, имеющих мало общего с дальнейшим творчеством этих видных авторов, - но критиковалась ведь не художественная "надстройка", а идейный "базис", который, конечно, тоже эволюционировал, но куда последовательнее. Откуда инициатива переговоров с Лоренсом Дарреллом о публикации на русском языке "Александрийского квартета" - переговоров, шедших фактически в реальном времени, когда отношение западных критиков к этой тетралогии было, мягко говоря, сдержанным, и сорвавшихся только вследствие "чистоплюйства" Даррелла, возмущенного травлей Пастернака? Примеры можно множить и множить. Но факт остается фактом - отечественному читателю Пинчон и прочие постмодернисты (Джон Барт, Джон Хоукз) были знакомы исключительно по статьям Алексея Зверева в "Иностранке". Определенное представление о принятой в американской литературе табели о рангах эти статьи давали. Несмотря на все необходимые идеологические реверансы. Несмотря на явно демонстрировавшееся Зверевым (по крайней мере, в конце шестидесятых) предпочтение к Джону Хоукзу. Также предпринимались более или менее эффективные попытки "одомашнить" отдельных авторов, вписать их в чуждый, зато более привычный для советского читателя контекст. Речь в первую очередь о Курте Воннегуте, отчасти о Джозефе Хеллере, а из довоенных литераторов - о Натанаэле Уэсте. Восстановление контекста, правильной перспективы происходит только сейчас. Нельзя сказать, чтобы это шло достаточно активно или систематически - по понятным причинам большинство издательств, выпускающих переводную литературу, ориентируются на имена, "засвеченные" еще в советское, на худой конец в перестроечное время, - но выход книг Томаса Пинчона заполняет, пожалуй, самый непростительный пробел.

Любая статья о Пинчоне обязательно содержит упоминание, что объем написанного о нем давно и многократно превысил объем его собственных произведений. Чтобы пересчитать их, достаточно пальцев одной руки: "V." (1963), "Выкрикивается лот 49" (1966, и скорее повесть, нежели роман), "Радуга тяготения" (1973), "Винланд" (1990), "Мейсон и Диксон" (1997); да плюс тоненькая книжечка избранных ранних рассказов (1958-1964), выпущенная уже только в 1984 году и снабженная безжалостно самокритичным авторским предисловием. Другой непременный мотив - сравнение Пинчона с Сэлинджером, также "прославленным молчальником". Впрочем, это сходство кажущееся, о чем также не забывают упомянуть. Мол, уход в изоляцию Сэлинджера - итог его духовной эволюции; Пинчон же лишь соблюдает установленные им правила игры - установленные задолго до признания его живым классиком, задолго до сенсационного для такого сложного романа успеха "Радуги тяготения". Планка им взята столь высокая, что лишь от Пинчона и ни от кого другого ждут пресловутого "великого американского романа", который должен все перевернуть и низвергнуть, расставить и упрочить, впитать и отразить - словом, неясно что, но непременно должен. (Снизим пафос: по-моему, великий американский роман, в сколько-нибудь осмысленном понимании, уже написан, только никто его не заметил. Хотя бы потому, что это не роман, а рассказ, вернее маленькая повесть. Говард Уолдроп - Howard Waldrop. "Do Ya, Do Ya Wanna, Wanna Dance", 1988. Всячески рекомендую.) Поскольку говорить о Пинчоне, о том, какой традиции он следует, а из какой выламывается, кто на него повлиял и на кого повлиял он (с этим проще: на всех), можно долго и непродуктивно, то интересующихся отсылаю, например, к "Иностранной литературе" № 3 за 1996 год, где Пинчону посвящена рубрика "Нотабене", и далее речь - о переводах.

Вообще-то, взявшийся переводить Пинчона, тем более не ранние рассказы, а романы, уже заслуживает памятника при жизни - или, договаривая присказку, миллиона долларов, но это заведомо проблематично. Так вот, с переводами сложнее. Произведения Пинчона сами по себе настолько сложны - по языку, по смыслу, по интонации, - что малейшая дисгармония может дополнительно затруднить восприятие, затемнить смысл чуть ли не до полной непроницаемости. Перевод Григорьева и Ханина выглядит откровенно любительски, это работа энтузиастов - вдохновенных, но не слишком опытных; не хотелось бы людей обижать, но "амфоровский" текст "V." очень коряв, иначе не скажешь, и в отдельном подробном разборе не нуждается. А вот на чем имеет смысл остановиться, так это на соображениях внелитературного характера. Ведь одновременный выход двух разных переводов "V." - отнюдь не случайное совпадение. О том, что "Симпозиум" готовит издание Пинчона, было известно довольно давно. Перевод Григорьева и Ханина был выложен в интернетовскую библиотеку Мошкова тоже довольно давно - откуда его и взяла "Амфора" и опубликовала почти без правки, зато с рядом купюр. Некрасиво, по меньшей мере некрасиво. Уже знаю случаи, когда человек покупал издание "Амфоры", даже не подозревая, что перевод может быть другой, потом сильно плевался, и надо было очень долго убеждать, что автор не виноват.

Так вот, переводы Махлаюка и Слободянюка гораздо, если не сказать несопоставимо удачнее, но также не лишены недочетов; самое же обидное, что ошибки эти достаточно просты и могут быть легко устранены. Речь либо о неправильном словоупотреблении, либо о неверно понятой идиоме или конструкции фразы. При этом действительно сложные места - сложные по смыслу или же чисто технически - вытянуты, как правило, вполне на уровне. К слову сказать, случаи, когда врут оба перевода, достаточно редки. Как правило, там, где ошиблись Махлаюк и Слободянюк, Григорьев и Ханин попали в точку. Не будем голословны.

Представьте себе такую картинку. Едет человек в карете. Кого-то увидел, увлекся и стоит, жестикулируя, у заднего бортика. В этот момент карета сильно дергает, человек теряет равновесие и чуть не выпадает на мостовую - но успевает схватиться за собственный ботинок. (Не иначе как пробив стенку кареты снаружи, но это остается за кадром.) Да, конечно, boot - это башмак. Но также фартук экипажа (или кожаный чехол автомобиля, или багажник автомобиля, или отделение для багажа в карете) - что и указано в варианте "Амфоры" ("ухитрился одной рукой ухватиться за фартук кэба"). С другой стороны, какие кэбы и кэбмены во Флоренции, где происходит действие седьмой главы "V."? Там же, во Флоренции, описывается немецкая пивная. Krug по-немецки - кружка; Kruger - кружки. Множественное число, не более того, хотя и несколько искаженное автором (случайно или сознательно - это уже другой вопрос). Однако у "Симпозиума" здесь возникло мюнхенское пиво "Крюгер".

Другая картинка (самый конец первой главы "V."). Идут три человека. Предварительно долго и упорно соображали на троих. Один не выдерживает напряжения и падает. Двое других поднимают его и несут "like a battering ram". Так вот, почему-то и тем и другим переводчикам лень заглянуть в словарь и выяснить, что battering ram - это таран, стенобитное орудие; соответственно у Махлаюка и Слободянюка здесь "дохлый баран", а у Григорьева с Ханиным - "буйный барашек". (К слову сказать, ситуация, вообще говоря, очень типичная - когда не знают смысл словосочетания, берут первое частотное значение существительного и подгоняют под него прилагательное. Так, например, однажды встречалось: still shot - бесшумный выстрел. Это вместо стоп-кадра.)

Время действия третьей главы "V." - 1898 год. Один из персонажей, отнюдь не дряхлый старик, вспоминает некоего Тьюфика-убийцу в восемнадцатом году. На самом деле, конечно, этому Тьюфику было восемнадцать лет от роду - что и указано в варианте "Амфоры".

"Each team will be issued five rounds a day instead of ten" (пятая глава "V.", выступление начальника Крокодильего патруля перед подчиненными). Редкий случай совпадения, причем дословного: "каждая смена будет делать пять обходов в день вместо десяти". Ну какие обходы, когда речь о выдаче патронов? И буквально в следующем абзаце "от автора" подтверждается, что начальник говорил о боеприпасах. Кстати, когда это же слово, rounds, встречается в пятой главе "49-го лота", в сцене со спятившим психоаналитиком доктором Хилэриусом, то переведено правильно.

To jump ship - это не пробраться зайцем на корабль, а наоборот, дезертировать с корабля. To have had a woman taken at Oswiecim - это не отыскать себе женщину в Освенциме, а наоборот, потерять. In Yoko, back during Korea - это не "в Йоко, в Корее", а "в Иокогаме, еще в Корейскую войну" (Иокогама - японский порт). Halfway up the Washington monument - это не на полдороге к подножию памятника Вашингтону; Washington monument - это обелиск в американской столице со смотровой площадкой наверху, имеется в виду точка на полпути к вершине. Jacobean - это отнюдь не якобинский; речь идет об эпохе английского короля Якова I (первая четверть XVII века). А когда это же слово фигурирует в "49-м лоте", то переводится как "якобитский", что чуть-чуть ближе к истине, но все-таки не совсем то: якобитами называли сторонников Якова II (вторая половина XVII века), и термин чисто политический. AP wirephoto в "49-м лоте" - никак не аэрофотоснимок (тем более что фотография изображает самосожжение буддийского монаха во Вьетнаме), это фототелеграмма "Ассошиэйтед пресс". А вводное предложение "if she was in drag" переводят как "под кайфом она или нет". Ну да, конечно, какая разница, drag или drug; хотя выражение to be in drug - это что-то новенькое. На самом же деле drag - это женское платье трансвестита; тем более что в данном эпизоде "49-го лота" Эдипа Маас находится в баре для сексуальных меньшинств. (Оказывается, переводчики работали с нечетким ксероксом оригинала и случайно прочли drag как drug.) Lissajous figures - это действительно "серия плоских кривых, описываемых предметом, выполняющим взаимно перпендикулярные гармонические движения" (из примечаний к "49-му лоту"), однако автор "Хромого беса" здесь ни при чем, и на экране осциллографа можно наблюдать не фигуры Лесажа, а фигуры Лиссажу; видимо, переводчики пользовались англоязычным справочным изданием. И так далее.

Подобным буквоедством можно заниматься до бесконечности, но едва ли это уместно здесь. Вот что необходимо подчеркнуть: несмотря на все недочеты, местами крайне досадные (а при переводе настолько сложного автора вовсе избежать их, конечно, невозможно), "симпозиумовский" перевод следует считать безусловно состоявшимся и достойным самого пристального внимания. А недочеты можно устранить при переиздании, буде таковое состоится (очень хотелось бы на это рассчитывать). Напоследок же остановимся на игре слов, имеющей огромное значение в романе "Выкрикивается лот 49". В "V." не столь важно, как передавать пару аббревиатур SHROUD и SHOCK - ДУРАК и МУДАК (у Махлаюка и Слободянюка) или ЧИФИР и ЧИЖИК (у Григорьева с Ханиным); и то и другое выстраивается, расшифровывается довольно удачно. Но допустим, по сюжету имеет место опечатка Postmaster - Potsmaster, и от "pots" играет длинный ряд горшков и кастрюль; в переводе же из "почтмейстера" делают "путчмейстера", и никакого криминала в этом нет, вариант вполне рабочий - но вышеупомянутый длинный ряд привязывают не к путчу, а к оставшимся в английском тексте горшкам и кастрюлям, так что по-русски читается несколько странно. И наконец то, вокруг чего все крутится, - пресловутая аббревиатура W.A.S.T.E. В переводе здесь вышли П.О.Т.Е.Р.И. Как бы здорово, даже "империя Тристеро" укладывается. Но бачок с надписью "Потери" вместо "Мусор" смотрится несколько странно - а здесь же своего рода точка сборки, композиционный центр, когда Эдипа Маас всюду видит нацарапанный рожок с сурдинкой, надпись W.A.S.T.E., видит, как люди кидают письма в бачок с этой надписью, и думает, не сходит ли она с ума.

Кстати, только что пришло в голову. Oedipa Maas - сокращенно ее называют Oed. Сокращение это очень давно казалось знакомым, напоминало какую-то распространенную аббревиатуру. Так и есть: OED - Oxford English Dictionary.

В порядке поощрительного постскриптума. Как и другие романы Пинчона, "V." насыщен стихами и песнями, с переводом которых Махлаюк и Слободянюк в общем и целом справились опять же гораздо лучше, чем Григорьев и Ханин. Но ария пластического хирурга после операции по изменению формы носа пациентке по имени Эстер вышла в издании "Амфоры" не то чтобы удачней, но душевней. Точнее фрагмент арии:

Коллега, режьте Эстер,
Иначе вы не врач.
(М. и С.)

Кто не резал Эстер, Тот не доктор, а поц.
(Г. и Х.)

Александр ГУЗМАН