Новая Русская Книга 2001 № 3-4

Монография преподавателя Ланкастерского университета (Великобритания) Галина Тиханова посвящена сравнительной истории идей двух ученых, первостепенная значимость наследия которых для развития философской, эстетической и филологической мысли теперь уже прошлого столетия признается в начале наступившего практически единодушно. Гегелевские аллюзии из "Феноменологии духа" в названии книги не случайны: Тиханов не только отмечает существенное влияние идей Лукача на работы Бахтина 1920-х и особенно 1930-х годов, ссылаясь на свидетельства из архивов Бахтина и Пумпянского, но также "пытается реконструировать попытки Бахтина освободиться от зачастую официально утверждаемой мысли Лукача, отвечая выдвижением на передний план оригинальности собственных идей вопреки неблагоприятному социальному климату и обстоятельствам его личной жизни" (с. 15); при этом до самой смерти в 1971 году сам Лукач едва ли знал что-либо об авторе книг о Достоевском и Рабле. Как отмечено в заключении, и посмертная судьба двух мыслителей складывается пока именно "по Гегелю", переменой ролей: если исследовательский интерес к Лукачу, даже к домарксистским трудам, написанным до вступления в партию в конце 1918 года, после исчезновения реального социализма явно сужается, то бахтинские идеи продолжают с 1980-х годов отмечать свой "праздник возрождения" не только у нас, но и на Западе. Из сегодняшнего дня Бахтин действительно представляется фигурой равновеликой Лукачу (или даже превосходящей его), но автор сознательно ограничивал себя тщательным восстановлением реального идейного контекста их творчества в тогдашних масштабах, учитывая в то же время и современный уровень разработки затрагиваемых проблем (характеристик бальзаковского реализма, гетевского путешествия в Италию, биографии молодого Гегеля и т. д.). Соединение тщательного текстологического подхода, почти исчерпывающего знания исследовательской литературы, и систематичности постановки рассматриваемых вопросов с неизменной ориентацией автора на проведение философских и историко-социологических генерализаций, а также со склонностью к их обоснованию или критике, делают эту книгу весьма поучительной и интересной для становящегося у нас жанра интеллектуальной истории.

Следуя установкам последней, Тиханов ставит перед собой задачу очертить общее теоретическое поле неокантианства, философии жизни и немецкой романтической традиции в 1910-е годы, бывшее исходным для обоих его героев, с тем чтобы показать затем развитие их собственных идей под знаком Гегеля и марксизма (особенно в случае Лукача) в последующие десятилетия во взаимодействии и полемике с современными им течениями от бухаринской версии истмата до немецкой философской антропологии и искусствознания. В трех главах первой части рассматриваются базисные концепты (культура, форма, жанр), определившие уже в работах 1910-х годов основу дальнейших оригинальных построений Бахтина и Лукача наиболее общего порядка (главы второй части: "Овеществление и диалог", "Идеология, язык и реализм", "Роман, эпос и современность"), а в заключительной части все это резюмируется в сравнительном анализе ключевых фигур и героев (соответственно: главах о Достоевском, Гете, Гегеле и Рабле), особо важных для обоих мыслителей. Каждая из глав при сопоставительном анализе начинается с подробного анализа подхода Лукача к соответствующему вопросу, с тем чтобы затем перейти к развернутому изложению специфики его рассмотрения у Бахтина, результатом чего становится некоторое перенесение основного внимания на творчество русского мыслителя, особенно в последней части. Согласно гегелевской фабуле именно труды Лукача выбраны основным и исходным пунктом, своего рода оселком для рассмотрения бахтинских текстов, которые тем самым невольно оказываются более проблематичными и сложными, а значит, и интересными, нежели работы венгерского философа.

Появившаяся на пересечении двух потоков весьма разных исследовательских индустрий - лукачевской и бахтинской, рецензируемая книга значительно превосходит их средний уровень. Ведь распространенным приемом отечественной бахтинологии остается изолированное истолкование какой-либо проблемы или персоналии у Бахтина (или "по Бахтину", который таким образом превращается в универсальную теоретическую отмычку), а также производство текстов в духе "Бахтин и …", где первому всегда отводится ведущая партия, и из этой беспроигрышной позиции в оставшемся "другом" нужно лишь при всех оговорках выявить непременно обнаруживающиеся "недобахтинские" черты, обусловленные теоретизмом, эстетизмом, монологизмом и т. д. (это особенно характерно для многочисленных текстов В. Л. Махлина о Бахтине и постмодернизме). Принципиальная неспособность и нежелание (выдаваемая за добродетельную невозможность) выйти за пределы бахтинской терминологии и постановки проблем обусловлена исторической ситуацией 1970-1980-х, когда развитие идей Бахтина было в Советском Союзе одной из очень немногих площадок разрешенной неофициозной теоретической и философской работы в области гуманитарных наук и литературоведения (особенно после заметного ослабления структуралистско-семиотического Sturm-und-Drang'a). С другой стороны, в последующие годы наследие Бахтина оказывается достаточно компактным и доступным "естественным" ресурсом в относительно скудном отечественном интеллектуальном арсенале постсоветского гуманитария для самоопределения, противопоставления или (само)представления относительно западной исследовательской конъюнктуры, притом даже за пределами славистики (что и стало в первой половине 1990-х годов предметом саркастического обыгрывания в книге В. Линецкого о Набокове).

На этом фоне безусловной заслугой Тиханова по контекстуализации творчества Бахтина следует считать обстоятельный анализ отечественных и зарубежных источников его теоретических построений, зачастую воспринимаемых у нас как абсолютно оригинальные и первозданные (выгодно отличаются от этой манеры работы Н. И. Николаева, Н. И. Фридмана, В. С. Библера и отчасти Н. К. Бонецкой). В книге подчеркивается первостепенное значение Георга Зиммеля, философия культуры и теория объективаций которого оказала определяющее воздействие не только на Лукача, участвовавшего в работе его берлинского семинара в 1910-1911 годах, но также и на Бахтина, в том числе, как показывает Тиханов, в его знаменитом истолковании культуры, как всегда и принципиально "пограничной". Английский исследователь рассматривает также отечественные истоки бахтинской теории романа у Веселовского (пограничный и космополитический характер этого "низкого жанра") и формалистов, затрагивая также "Поэтику сюжета и жанра" Фрейденберг и "Теорию романа" Грифцова. Весьма убедительно раскрыт в книге тезис о влиянии формализма - статей Тынянова о пародии и оде как ораторском жанре - и работ Медведева и Волошинова (которых Тиханов считает создателями спорных произведений) на поворот Бахтина в 1930-е от акцента на философско-этическую проблематику авторства и индивидуального творчества к собственно историческому рассмотрению жанров как надындивидуальных целостностей (с. 60, 141, 209); к сожалению, Тиханов не учитывает в этой связи интереснейших, хотя и конспективных соображений М. Л. Гаспарова, высказанных еще в 1979 году. Однако едва ли здесь могло сказаться воздействие поисков в русле теории "литературного быта" (с. 135), которые воспринимались кругом Бахтина скорее как закономерное отступление формалистов от собственных ранних деклараций о сугубо остраняющей природе искусства (см. соответствующие пассажи в книге Медведева о формальном методе).

Неслучайно в центре повествования оказываются произведения двух авторов именно межвоенного периода, с упором на тексты 1920-1930-х. Особенно интересным представляется внимательный анализ Тихановым четырех работ Бахтина о романе, написанных в 1934-1941 годах (от "Слова в романе" до "Эпоса и романа"), которые практически находятся вне поля внимания современного бахтиноведения, во многом сосредоточенного на представлении историко-литературных работ своего героя в качестве частных приложений его уже выработанной к началу 1920-х масштабной и самостоятельной философско-этической концепции, с центральными категориями поступка, ответственности, идеями архитектоники и т. д. В указанных произведениях Бахтина 1930-х годов Тиханов усматривает отклик на статью Лукача в "Литературной энциклопедии" о романе как буржуазной эпопее (и опубликованные в "Литературном критике" материалы обсуждения ее первоначального варианта с участием Переверзева, Мирского, Шкловского, Лифшица и др.). Главной идеей Лукача была трактовка романа как своего рода временного, но необходимого заместителя эпоса в эпоху "абсолютной греховности" (характеристика Фихте), когда наивно-эпическая гомеровская тотальность эстетического овладения миром уже невозможна, а становящаяся эпичность культуры социалистического общества только-только начинает являть свои будущие черты. При этом еще в своей домарксистской "Теории романа" (1914-1915) Лукач видел в произведениях Достоевского признаки нового эпического типа повествования (понимаемого шире, чем стиль или жанр), отказываясь считать их романами. Как справедливо указывает Тиханов, эта точка зрения на Достоевского не была в тогдашней Европе уникальной; еще ранее контексты указанной характеристики произведений Достоевского у Лукача рассматривал австрийский исследователь К. Нири. Тиханов не только подчеркивает шиллеровско-гегелевские истоки такой трактовки эпического как утраченного идеала (и романтического концепта "трансцендентальной бездомности" современного художника и мыслителя, обрекающей его на поиски потерянной духовной родины) у Лукача, но также и раскрывает сложный и амбивалентный характер бахтинского ответа.

Далеко не случайным было и внимание Бахтина в указанных статьях к античным истокам современного романа, жанрам менипповой сатиры и "греческого романа" 1-3 века н.э., хронологически и концептуально выпадающим из лукачевской историософской схемы эволюции романа, опирающейся также и на положения из лекций по эстетике Гегеля. Наряду с последовательным утверждением за жанром романа в работах Бахтина неоспоримо приоритетных прав в отображении разорванной, противоречивой и разнопорядковой природы существования человека, Тиханов обращает внимание и на существенно иные мотивы в его текстах того же периода. Так, во фрагменте о романе воспитания и его роли в истории реализма у Бахтина в связи с Гете наряду с характеристиками идиллии как неизбежно преодолеваемой манеры литературного письма присутствует и ее фактическое восстановление в качестве выражения освоенного, почти прирученного пространства (по мнению Тиханова, Бахтин разделял это прочтение Гете с Фр. Гундольфом, с. 241-244); равно как и оценки эпоса главным образом как формы представления "абсолютного прошлого" подчас соседствуют у Бахтина с не лишенным утопизма "ностальгическим прославлением древнего, традиционного, почитаемого", включая подчеркнутое внимание к фольклорному хронотопу, вслед за Марром и Фрейденберг, что проявится также и в работе о Рабле (с. 159-161).

Роман не случайно оказывается в центре анализа Тиханова, поскольку именно через него рассматриваются у Лукача и Бахтина ключевые характеристики и человеческого существования в целом и современной эпохи как таковой, при этом роман понимается уже не только как литературный жанр, но становится также формой выражения и организации мировосприятия в целом. Эта двойственность концептуальной работы двух главных героев книги Тиханова и является, как нам представляется, главным стержнем и двигателем ее внутренней драматургии: противоречие феноменологически фиксируемых вневременных и субстанциальных характеристик литературной деятельности под знаком субъективного, авторского эстетического идеала (в свете тех или иных этических коннотаций) на одном полюсе - и безоговорочного историзма, утверждения социально и идеологической определенности художественного творчества с преимущественным выделением надличностных, коллективных и дискурсивно-речевых его аспектов, на другом.

Вокруг именно этих двух полюсов выстраивались концептуальные построения и Лукача и Бахтина, в центре которых, согласно Тиханову, была проблема становления современности, взятая в ее культурно-эстетическом преломлении. Понятно, что при таком заданном масштабе рассмотрения литературные феномены понимаются не как частные факты развития одного из искусств, то есть явления сугубо эстетического ряда, но в качестве важнейших регулятивов и ориентиров мировоззренческой эволюции человечества, и поэтому необходимо требуют философского, а не просто специально-филологического анализа (в этом в первую очередь и состоит дисциплинарное или жанровое отличие наследия Лукача и Бахтина от наследия формалистов). Такая фундаментальность неизбежно чревата утратой интереса к собственно исторической и жанровой специфике произведений, или сведением "разнообразия исторически обусловленных литературных форм к обслуживающей функции воплощения вечных архитектонических ценностей", как у раннего Бахтина (с. 48). Именно несводимость феноменологическо-эссенциалистского представления о надвременной и самодостаточной художественной форме с подчеркиванием ее всецелой исторической и социальной (мировоззренческой, идеологической) специфичности и обусловленности, будучи формой вышеуказанной двойственности "субстанционализма" и "модернизма", и придает, по Тиханову, явственную противоречивость теоретическим поискам Бахтина и Лукача 1920-50-х годов (с. 46-47).

Так, при всей характерной именно для посттрадиционного мира природе, роман понимается у Бахтина не столько как исторически определенный жанр, а скорее как воплощение романного принципа - некоего универсального качества идеологического и эстетического разноречия. Наряду с указанием на попытки идеологического и социологического анализа в духе Медведева-Волошинова в "Проблемах творчества Достоевского" (1929) Бахтина, Тиханов, в отличие от большинства комментаторов, выявляет также принципиально ограниченный внутренний и "классический" характер знаменитого диалогического принципа, отсылающего, по мнению автора, скорее к Сократу и Платону, чем к Хабермасу или Буберу (с. 197-199). В то же время открывающаяся здесь возможность сопоставления "субъективного" понимания диалога в первой книге Бахтина о Достоевском и мировоззренческого и речевого диалогизма как признака романного слова в его статьях 1930-х годов (с. 141-142) у Тиханова остается нереализованной. Преобладание у позднего Бахтина эстетическо-философского начала над социально-историческим проявляется, по Тиханову, в "Проблемах поэтики Достоевского" - которую он считает самостоятельной книгой, а не переработкой текста 1929 года, - в последовательной замене всех прежних социологических определений на абстрактно-исторические в категориях металингвистики и метажанра, с утопической генерализацией и космизацией принципа диалогичности (теперь уже действительно в духе Бубера, с. 212-213). Проделанный в книге о Рабле опыт растворения специфики индивидуального творчества этого писателя в вечной карнавально-смеховой традиции приводит во второй книге о Достоевском к конструированию категории "памяти жанра", насчет которой Тиханов высказывается весьма скептически (с. 210), призванной прийти на смену прежней так или иначе привилегированной точки зрения автора, Достоевского (что было ощутимо в тексте 1929 года).

В конечном счете непопулярный ныне марксист Лукач оказывается в книге Тиханова фигурой, более отвечающей принципам модерности и конкретного историко-социологического анализа, чем заслуженно вошедший в моду Бахтин (с важными оговорками насчет соотношения эпоса и романа и сугубо гносеологического понимания принципа реализма у Лукача), - тем самым соотношение господина и раба переворачивается вновь. Выбор точки зрения современности, понимаемой как историко-социологическая конкретность, действительно позволяет автору соблюдать определенный паритет в исследовании идей времени Лукача и Бахтина, не редуцируя одного героя к "недовоплощенному" другому и не разделяя их на протагониста и антагониста. Не переносится ли тем самым процедура отделения агнцев от козлищ с героев на принципы ("плохой" эстетико-субстанциалистский vs. "хороший" конкретно-исторический), что неизбежно ведет к асимметричности рассмотрения взглядов мыслителей тех или иных эпох на основании их близости/далекости относительно "нашей" точки зрения? Ведь и сама эта модернистская позиция (гипотетическая результирующая взглядов формалистов, Беньямина, Фуко, Хабермаса и Рорти) не должна приниматься как безусловная точка отсчета ¹, но рефлексироваться в своей внутренней разнородности, ценностной нагруженности и культурно-исторической относительности.


1 Сам Тиханов указывает на возникающую здесь дилемму и смешение абсолютности и преходящести в современном типе культурного теоретизирования, начиная с Фр. Шлегеля.