Вячеслав Курицын


РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПОСТМОДЕРНИЗМ


Глава восьмая БРОДСКИЙ

ПОЛИТЕИЗМ ИЛИ МОНОТЕИЗМ: РЕШЕНИЕ ПРИНИМАЕТ СУДЬБА

Наиболее "геополитичное" из творений Бродского и одновременно свод созданных прямо в пространстве классики цитат- "Путешествие в Стамбул" - может пролить изрядное количество воды на мельницу патентованного постмодерниста. Бродский с редкой откровенностью противопоставляет христианский (линейный, абсолютистский, кочевнический, имперский - "Да и что, вообще говоря, может быть ближе сердцу вчерашнего кочевника, чем принцип линейности, чем перемещение по плоскости, хоть в ту, хоть в эту сторону":3,33) идеал - идеалам политеизма и оседлости ("Тот или иной бог может, буде таковой каприз взбредет в его кучевую голову, в любой момент посетить человека и на какой-то отрезок времени в человека вселиться... Очаг не отличается от амфитеатра, стадион от алтаря, кастрюля от статуи... Подобное мироощущение возможно, я полагаю, только в условиях оседлости: когда богу известен ваш адрес" (3,21). Христианская линейность обнаруживается в баллистических фантазиях Циолковского и в политике-как-продолжении-войны-только-другими-средствами (в терминах автора этих строк - в авангардной воле переделывать мир), идолопоклонничество четко сопоставляется с демократией.
"Ежели можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосохранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма" (3,22).
Инстинкт самосохранения переплетается с инстинктом, так сказать, теоретическим. В постмодернистской парадигме монотеизм невозможен потому, что невозможна внеположенность субъекта объекту, "чистое" описание из безвоздушного пространства.
Цитата-лидер: "Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояниен, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма - если не с полными недоверием. Единственное, что наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает опредленной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету" (3,10; к этой же теме - замечание, что для суждения о книге нужно знать возраст автора:1,121).
Правда, здесь поэта беспокоят не с только права объекта не подвергаться описанию из внеположенной абстракции, сколько права субъекта располагать в этом описании себя. И инстинкт теории и инстинкт самосохранения все же слабее инстинкта контекста: "В конце концов, откуда я сам?". С Востока, из христианства, из великой культуры высоких смыслов и божественных внеположенностей. Политеизм может быть более симпатичен, но ради более разумного и симпатичного Бродский не забывает о том, что его собственная судьба долгое время разворачивалась в других пространствах.
В мифе Бродского принадлежность к высокому контексту русской литературы играет решающую роль: и дружба с Ахматовой, и "величие замысла", и призрачный Санкт-Петербург, и неправедный суд, ореол мученика и изгнанника: во всем этом очень много вполне "линейной" метафизики.
И в многочисленных прижизненных-посмертных воспоминаниях-посвящениях друзья-знакомые описывают его юность как полную предзнаменований и символов: сразу было видно, какого масштаба растет поэт и какая ему назначена судьба.
И почти всю жизнь великого сочинителя его идолам и божкам не был известен его адрес.
И собственное его христианство - не только феномен контекстуальных пространств, но и продукт идейного выбора: "я сначала прочитал Бхагавад-гиту, Махабхарату, и уже после мне попалась в руки Библия. Разумеется, я понял, что метафизические горизонты, предлагаемые христианством, менее значительны, чем те, которые предлагаются индуизмом. Но я совершил свой выбор в сторону идеалов христианства, если угодно..." (1,115).
И о высокой роли поэта в России Бродский говорит с уверенностью и достоинством: "Если поэзия и не играет роль церкви, то поэт, крупный поэт, как бы совмещает или замещает в обществе святого, в некотором роде. То есть он некий духовно-культурный, какой угодно, даже, возможно, в социальном смысле - образец" (1,123).

СТЕПЕНЬ ЕГО ПРЕВОСХОДСТВА НАД НАМИ
И, может быть, не без влияния христианских вертикалей, Бродский позволяет себе отталкивающее "вертикальное" отношение к людям, с которыми его связывала судьба (см. строки о любовнице в "Посвящается позвоночнику").
И когда в критике становится общим местом замечания типа -
"Изображение общества как трусливого стада, напоминающего "полых людей" Элиота, постепенно становится обычным в стихах Бродского" (5,161) - это воспринимается как медицинский факт, а не как оскорбительное для поэта предположение.
И если даже критик сравнит Бродского с "человеком среди вещей", который и "сам похож на вещь", то тут же будет утчонено: на радиоприемник. На вещь особую, обладающую недоступными иным вещам свойствами - в данном случае повышенной сенситивностью. На вещь, связанную с какими-то надвещными феноменами: в данном случае с таинственным эфиром (8).
В результате высота, которую набирает Бродский, степень его автономности от феноменов и внеположенности, степень его превосходства над земными вещами становится еще более крутой, чем превосходство божества в неуютном монотеизме: "Ты Бога облетел и вспять помчался.." - сообщает он Джону Донну, вполне имея в виду и себя.
Обозревая с этой высоты стены, арки, окна, булыжники, торцы, решетки, клумбы, двери, кольца, ручки и крюк, поэт в результате приходит к малоутешительному выводу, что "действительность сама по себе не стоит ни черта. Лишь восприятием выдвигается она в значащую степень. И существует иерархия восприятий (а, следовательно, и значений), где те, что прошли сквозь самые чувствительные и утонченные призмы, занимают главенствующее положение. Утонченность и чувствительность придаются этим призмам источником их поставки - культурой, цивилизацией, чье главное орудие - язык" (по 5,162).
Язык - главное средство, с помощью которого Бродский борется с тем, что он называет пространством - во имя того, что он называет временем. С пространством более-менее ясно: это география и расположенные в ней предметы. Время же предстает как место обретения всяческих высоких смыслов существования, как просто обретение смыслов и самой способности к мыслеполаганию - "мысль о вещи". Язык и история - союзники в деле абстрагирования, которое так любит Бродский, ибо считает его залогом динамичности. "Постоянное абстрагирование от своей единицы" (3,36) описывается как высокая ценность. Между вещью и мыслью, по Бродскому, всегда предпочтительнее последнее - можно догадаться, почему - потому, что оно отстраняет субъекта мышления от скучной природы, утверждает силу его внеположенности, абсолютность его автономности. Ради такого высокого статуса можно объявить себя орудием языка - это хорошая возможность остаться при внешне скромной функции "орудия" подлинным хозяином ситуации, ибо кто же может лучше других представлять себе, чего и как хочет язык, если не поэт. Поэт при языке полновластен, как жрец при божестве, которое может выражать себя исключительно через жреца. Размещение во времени, которое мыслит о пространстве, есть род обладания пространством - то, что Алексей Расторгуев назвал "ренессансным упорством оптимизма: я могу подумать об этом, значит, это мое" (6,173). Вот почему мысль выше вещи.
Языку-времени у Бродского атрибутируются свойства высшей реальности, высшей - в сравнении с профанными пространствами пыльных и скучных вещей. "Речь выталкивает поэта в те сферы, приблизиться к которым он был бы иначе не в состоянии, независимо от степени душевной, психической концентрации, на которую он может быть способен вне стихописания" (2,70). И у этой высшей реальности мало общего с постмодернистской политеистической виртуальностью, в которой кастрюля родственна алтарю и в каждой теплой домашней вещице дышит возможность чуда, - в этой высшей реальности бьются друг о друга глыбы грамматических форм и разнообразные абстракции абстракций. Там живут, страшно сказать, какие-то абсолютные смыслы.

У АБСОЛЮТНЫХ СМЫСЛОВ ВОЗНИКАЮТ ПРОБЛЕМЫ
Однако этот мир абсолютных смыслов со временем обнаруживает свою тавтологичность. Упоминавшемуся выше Алексею Расторгуеву принадлежит занимательнейшее исследование о цитатах Бродского девяностых голов из раннего Бродского, преимущественно семидесятых (7). Взрывы агавы из "Новой жизни" обнаруживаются в раннем стихотворении "С видом на море", а структурно схожий взрыв репейника - в одной из эклог. Папоротник пагод из "Путешествия в Стамбул" переглядывается с пагодами папоротника из той же эклоги. Повторяются чучело перепелки, мрамор для бедных, нью-йорки и кремли из бутылок, сравнение Корбюзье с Люфтваффе, рифма "вера-стратосфера", мышь, вдыхающая гнилье отлива, и т.д. и т.д. Причем старые элементы могут соединяться - как это, скажем, случилось с пагодой и папоротником, в обратном порядке, мрамор для бедных может значить в одном месте снег, в другом песок, а в третьем, предположим, плохой мрамор - эти означающие вполне потеряли связь с означаемыми, как в постмодернистской виртуалке, - потеряли и безразлично тусуют себя по пространству письма, но автор-то искал не виртуальную, а подлинную реальность.
В виртуальной реальности, скажем, у Мандельштама повторы, варианты одного и того же - вновь наблюдение Расторгуева - "ведут то к схожим, то к несхожим результатам именно так, как в разных вариантах мифа герой действует по-разному, вплоть до того, что разным будет его конец или посмертная судьба" (7,207) - виртуальность предполагает многомирие. "У Бродского же повторные ходы речи создают другое впечатление: герой его слога вдруг в какой-то момент совершает такое же действие, какое совершал давно или недавно, но при других обстоятельствах; и пейзаж был другим, и время дня, но есть какое-то место, куда стоит только посмотреть - и вдруг становится ясно, что все это уже было. ...Совпадение с собой... сужает круг бытия, возвращая любое образное впечатление обратно, к себе самому; этот род автономности не назовешь торжествующим" (7,207).
Возможно, ему и не нужно было торжествовать. Готовность к поражению и печали, рассуждения в интервью о том, что ему не суждено дожить до нового тысячелетия, одиночество, полпачки сигарет каждый час. Статус великого поэта уверенно уходил из номенклатуры русской словесности. Его расшатывали лучшие сочинители: так, тот факт, что Рубинштейн - литератор, к которому идеально подошло бы определение "автор" - прославился как поэт, работал не только на успешность стратегии Рубинштейна, мотивировавшего таким образом свое родство с великим телом русской лит-ры, но и подрывал метафизичность фигуры поэта с большой буквы. Когда Бродский умер, самая программа "Намедни" интервьюировала Пригова, который сообщил, что Бродский был великим поэтом в эпоху, когда великие поэты не предусмотрены.

ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН
Оставаться великим поэтом в эпоху исчерпанности представлений о великой поэзии - счастливая и тяжелая судьба. Для великой поэзии, помимо всего прочего, мало осталось понятий и слов: может быть, потому Бродский, постоянно признававшийся в презрении к вещам, впадал в истерику перечней. Его аппеляции к физике-науке, к умным категориям, к перспективе и Лобачевскому юмористически ограничиваются программой десятилетки. "Это "падает в вакууме без всякого ускоренья". Эти "кислород, водород" и даже "теперь представим себе" - картинки из школьного курса естествознания и даже риторика этого курса, его вводные фразы..." (6,177 ) - замечает Расторгуев. Это забавным образом похоже на то, как герой "Пушкинского дома" пытается сохранить целокупность смыслов великой русской культуры в рамках школьного курса словесности.
Однако великий индивидуализм может прочитываться не только в байронически-романтическом контексте. Для россиян конца двадцатого века логично прочитать его на фоне мифа о прайвеси. Партикулярность Бродского, частность его и автономность - то, что жадно ловил и в семидесятые, и в первой половине девяностых отечественный слух, тонущий в социально-идейных просторах. При манифестированной любви к большому хроносу Бродский превосходно умел создать образ частного пространства (здесь можно жить, забыв про календарь, глотать свой бром, не выходя наружу - стул, сливающийся с освещенною стеною - пленное красное дерево частной квартиры в Риме - не выходи из комнаты - не совершай ошибки - за рубахой в комод полезешь и день потерян - сегодня ночью я смотрю в окно - и вообще очень много всяких взглядов из окна), пусть часто неуютного, хрупкого, но от этого лишь сильнее нуждающегося в защите: это его реальный гражданский подвиг.
Он - в соответствии с величием замысла - при жизни оплавился в миф о большом русском поэте, но - в соответствии с дыханием постмодернистской эпохи - эта жизнь кажется прожитой в жанре "проекта". Рыжему "делали биографию", и он, кажется, с готовностью располагался внутри этой делаемой биографии. Сочинял непременный стишок на всякое Рождество. По воспоминанию Наймана, "вел себя на суде ровно так же, как на вечере поэзии, и говорил ровно то же, что в стихах. Процесс политический он превратил в поэтический..." (4,194) Пытался объехать мир по пулковскому меридиану, возмещая отсутствие в родном городе. Став поэтом-лауреатом, настаивал, что антология американской поэзии должна лежать на тумбочках в отелях, как библия, и продоваться в супермаркетах и аптеках. Умер в 1996-м году, когда Россия стала из "посткоммунистического" превращаться в "буржуазное" государство.

1. Бродский Иосиф. "Никакой мелодрамы..." Интервью. // Иосиф Бродский. Размером подлинника. Таллинн, 1990
2. Бродский Иосиф. Об одном стихотворении. // Иосиф Бродский. размером подлинника. Таллинн, 1990
3. Бродский Иосиф. Путешествие в Стамбул. // Иосиф Бродский. размером подлинника. Таллинн, 1990
4. Найман Анатолий . Пространство Урании. Октябрь, 1991, №12
5. Нокс Джейн . Иерархия других в поэзии Бродского. // Поэтика Бродского. Сборник статей под редакцией Л.В.Лосева. Нью-Йорк, 1986
6. Расторгуев Алексей. Интуиция абсолюта в поэзии Иосифа Бродского. Звезда, 1993, №1
7. Тележинский В. (А.Расторгуев). Новая жизнь, или возвращение к колыбельной. // Иосиф Бродский. размером подлинника. Таллинн, 1990
8. Хазанов Борис . С точки зренья ворон. ЛГ,1996, №21

1



Предуведомление

Часть первая
   Глава первая. К ситуации постмодернизма
   Глава вторая. О проблеме "авангардной парадигмы"

Часть вторая
   Глава третья. Концептуализм и соц-арт: тела и ностальгии
   Глава четвертая. Фигуры виртуальности
   Глава пятая. Великие мифы и скромные деконструкции.
   Глава шестая. Литература о литературе
   Глава седьмая. Литература о литераторах
   Глава восьмая. Бродский

Заключение. К понятию постпостмодеpнизма
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1