Вячеслав Курицын

Судьба автора не совпадает с судьбой его текстов. Писателей часто любят не за то, за что они хотели бы любви.

КУЗНЕЦОВ СЧИТАЛ, ЧТО ЖИЗНЬ КОРОТКА, БРОДСКОМУ ОНА ПОКАЗАЛАСЬ ДЛИННОЙ
"Жизнь коротка кроме звездного мига, / Молодец гол, как сокол. / Не для тебя Голубиная книга - / Хватит того, что прочел". Так писал двадцать лет назад - в свой звездный миг - сумеречный ангел русской поэзии Юрий Поликарпович Кузнецов. Голос его звучал мрачно, но до чего же уверенно и гулко. Стихи легко заучивались наизусть: у меня до сих пор часто всплывает в памяти что-нибудь вроде "Птица по небу летает, / звать ее - Всему Конец". Евтушенко, составляя как-то четверку главных служителей Аполлона, включил туда, помимо себя, Кушнера и Бродского, "представителя патриотического лагеря" Кузнецова. Строчки "Звать меня Кузнецов. я один. Остальные - обман и подделка" если и казались дерзостью, то оправданной. Недавно я впервые увидел поэта воочию. Случилось это на процедуре защиты дипломов в Литературном институте. Руководитель семинара Кузнецов, представляя своего ученика, строго говорил, что по стихам ученика видно, что он может предать Родину. При этом выглядел Кузнецов хорошо - в добром здравии, в крепком рассудке. Будто бы перенесся из времен своего "звездного мига", когда риторика про предательство была риторикой власти... Я подумал: как он ошибся - про звездный миг. Жизнь скупее поэзии: переживание своих лучших стихов, своих лучших лет ты получаешь от нее ослепительными вспышками, вряд ли успевая задуматься, что живешь главное свое время. Бродский высказался скучнее, но ближе к тексту бытия, к Голубиной, собственно, книге - "Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной".
СВОЮ САМУЮ НЕЛЕПУЮ КНИГУ ВЕН.ЕРОФЕЕВ ПИСАЛ ДОЛЬШЕ ВСЕГО. Звездный миг Венедикта Ерофеева длился, например, сорок пять дней: если верить его автобиографической справке, с 19 января по 6 марта 1970 года сочинялась поэма "Москва-Петушки". Но человек прожил странную, разную жизнь, много пил, оперировался, носил в горле металлическую трубку, вел удивительные дневники погоды и сбора грибов ("Сегодня нашел тридцать рыжиков, пять опят, три боровика..."), любил, наконец. Да и просто писал другие сочинения, работа над которыми, может быть, доставила ему не меньше счастья. Это для поклонников творчества Ерофеева сорок пять дней семидесятого - главные дни его жизни, а изнутри судьбы так не бывает: самые великие события могут происходить в самые обычные дни, которые начинаются чисткой зубов и заканчиваются привычным стаканом кореандровой. Да и величие событий определяется не тобой, а сторонним наблюдателем...
Писатель, впрочем, существо публичное и должен быть к назойливому вниманию стороннего наблюдателя готов. Трудно, допустим, предположить, что Ерофеев по доброй воле стал бы публиковать юношеские "Записки психопата" (1956-1958; автор родился в 1938), о которых выразился так - "самое объемное и самое нелепое из написанного". Но добрая воля его теперь значения имеет мало, и вот "Записки" выходят аккуратненьким томиком (М: Вагриус, 2000). Что же, мы еще раз убеждаемся, что Ерофеев был точен и трезв в оценке своего творчества: сочинение длинное и нелепое. Дерганое повествование из студенческой жизни, перебиваемое философическими фрагментами. Упражнения на тему "передай прямую речь". Да, да! "Войдите! Тьфу, ччорт, какая идиотская скромность...
Ну, так как же, Вл. Бр.? Вы отказываетесь? А у вас, это, между прочим, так неподражаемо: "На-а-а земле-е-э-э ве-эсь род..."
А мнения все-таки бросьте, пожалуйста... И "женскую душу", и "женскую натуру" - тоже бросьте... Да и возлагать на меня не стоит...
Да входите же, вашу мать! А! Это вы! Стоило так долго стучаться! Хе-хе-хе, ну как, что новенького?" Читать трудно. Если "Записки эксцентрика" и пьесы воспринимались как второстепенные, но все же значительные произведения писателя-классика, если в многочисленных записных книжках было разбросано множество жемчужных зерен ("И если уж гнаться, то не меньше, как за двумя зайцами"), то "Записки психопата" действительно только юношеская проба пера. Но что с того? Ведь для автора это было подлинным "событием бытия", которое длилось, кстати сказать, больше двух лет, и в этом тексте он, может быть, впервые пережил темы, гениально развитые в "Москве-Петушках", и впервые почувствовал себя писателем... Вряд ли этот миг был "менее звездным". Я как-то поспорил с приятелем-филологом, который заявил с важным видом: "Ерофеев - типичный автор одной книги". С одной стороны, вроде бы понятно, что имеется в виду. А с другой - это высказывание не имеет ни исторического (исторически Ерофеев автор пяти книг), ни филологического (дело филолога изучать тексты, а не решать, какие лучше) смысла. Просто внутреннее время автора не совпадает и не может совпасть с судьбой его текстов, и "главное" для читателя никогда не совпадает с писательским "главным".
РУССКАЯ КРИТИКА ПРИПИСЫВАЛА СИРИНУ СВОИ ЧУВСТВА. Яркий пример такого навязывания писателю своих смыслов и ценностей: "русская" часть сборника "Классик без ретуши. Литературный миф о творчестве В.Набокова" (Москва: НЛО, 2000). Эта книга, в которой в хронологическом порядке представлены рецензии, сопровождавшие выход в свет набоковских сочинений: горячие следы восприятия современников. И вот практически все рецензии на творчество Сирина - от "Машеньки" до "Дара" - сводятся к тоске по оставленной России, где остались жизнь, судьба, молодость, будущее и любовь (наблюдение это принадлежит автору "Русского журнала" Р.Ганже). Разумеется, эта мысль к творчеству Сирина имеет непосредственное отношение, все это он опереживал и отображал, но ведь не только это. Однако эмигрантская критика, трагически зацикленная на потере своего "звездного часа", ни о чем другом говорить не могла. "Главным" читателей была их щемящая тоска по уплывшей в смерть империи, и они не думали, что "главное автора может быть совсем другим. Мы можем понять критиков, но неудивительно, что автор-аристократ их не жаловал и писал о коллегах по трагедии памфлеты: Набокову очень не нравилось, что его "сужали" до одной темы...
Б.ЗАХОДЕР И А.МИЛН НАПИСАЛИ МНОГО, НО ВОШЛИ В ИСТОРИЮ С ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ МЕДВЕДЕМ. Однако, бывают случаи, когда "сужение" может и не обижать. Вы знаете, что десять дней назад в Кремле вручались Государственные премии в области литературы и искусства. Одним из лауреатов стал Борис Заходер, поэт и переводчик. Вряд ли многие из вас помнят, какие стихи сочинил Заходер, вряд ли кто-то помнит, что он еще перевел... кроме книжки о Винни Пухе. Но, думаю, Заходер не в обиде на такое положение дел: миллионы вчерашних, сегодняшних завтрашних отечественных детишек благодаря ему читают одну из самых волшебных книжек в мире - награда посерьезнее Государственной премии, которую, впрочем, вручить человеку, сделавшему для страны Такое, было весьма логично (кстати, комитет премии Малый Букер, выбирая номинацию на "круглый" 2000 год, долго взвешивал, предпочесть ли "Детскую литературу" или "Литературный проект": выбрали "проект", но, надеюсь, идея наградить детского автора не умрет). Конечно, я примериваю ситуацию исключительно на свою психику, но, по-моему, быть "переводчиком Пуха" многажды почетнее, нежели "певцом ушедшей России", потому что она уже ушла, а Лучший Медведь всегда вернется - не к нам, так к нашим внукам; потому, что граждане важнее государства. Тут кстати вспомнить, что и для А.Милна, автора взрослых романов, "Винни Пух" был достаточно случайным опытом - а надо же, с какой стороны подкрался "звездный час".
ЧЕМ ПРОСЛАВИТСЯ В ВЕКАХ МАКАНИН? Если уж зашла речь о Госпремии, позволю себе напоследок щепоть литературной полемики. Премию, помимо Заходера, получил в этом году и Владимир Маканин, писатель, обласканный критикой: один из немногих, о ком пишут очень много и никогда плохо. Но вот в этом году "Буква А" ("Новый мир", №4) вызвала вдруг неприятие. А.Агеев во "Времени МН", А.Немзер во "Времени новостей", Б.Кузьминский в "Русском журнале" сообщили в редкий для этих авторов унисон: надоело, все про одно и то же пишет Маканин много лет, про парадоксы свободы, про то, что можно освободиться от оков, но нельзя убежать от себя… Но нельзя заранее заглянуть в Голубиную книгу: да, Маканин перемалывает одни и те же темы, но в "Букве А" он поступил с этими темами так лаконично и эффектно, что, может быть, наши потомки именно этот текст сочтут "звездным часом" писателя, и им будет безразлично, что в момент опубликования повесть воспринималась как явный самоповтор… Нам не дано знать, что скрипнет завтра колесо Истории.