ЕГОР ГОРЕВ

Бабкин керосин

То был сумасшедший год.

Мы глотали километры, наматывали их на грязные оси дальнобойных "Камазов", захлебывались ветром и дешевым портвейном. Еще вчера, поднимая тучи холодных брызг, мы скакали на мелководье рижского залива, а уже через неделю вовсю ныряли с горячих симеизских скал. Колючий песок древней Бухары мы вытряхивали из волос возле питерского "Сайгона", а Львовскую "Верховину" докуривали в заонежских деревнях. Мы бродили и носились туда и сюда, как будто прощаясь с великой страной, которой уже через пару лет было суждено рухнуть, похоронив наше детство и юность, молодые и глупые побеги наших жизней, под уродливыми обломками и нелепыми границами "независимых государств".

Обыкновенный поселок русского черноземья, цветастой змеей протянувшийся по берегу обмелевшей, в середине лета, речушки. Обыкновенный поселок, по какому-то неведомому указанию свыше, гордо именующий себя городом, неожиданно открылся впереди, когда развалюха "Зил" с трудом преодолел крутой подъем дороги.

"Ну все, пацаны, здесь вам выходить, дальше я не поеду" - Пожилой водила промокнул рукавом ковбойки крупные капли пота на лбу, под колесами скрипнула и остановилась песчаная обочина.

Солнце перевалило за полдень, сухо трещали кузнечики. Мы впряглись в рюкзаки и зашагали под гору. Делать в поселке нам было нечего, до вечера оставалось еще достаточно времени - ехать бы и ехать - но такие городки, как правило, не имеют объездной дороги. Другими словами, шоссе проходит прямо через центр, ненадолго становясь улицей Ленина или, скажем, проспектом Маркса, наполняется местными чайниками, пешеходами и ментами. Стопить там - дело муторное и долгое. Безопаснее и проще за полчаса прошагать весь "мегаполис" насквозь и устроиться сразу за городской чертой.

Мы бодро шагали по утрамбованному песку. Пахло нагретым асфальтом, нашим потом и недалекой илистой речкой. Ухоженные частные домики отгородились от беспокойного большака, уже превратившегося в улицу Парижской коммуны, вечными в этих краях абрикосовыми деревьями. То тут, то там за крепкими заборами мелькали припаркованные "Москвичи", "Шестерки", а то и "Нивы". Жили здесь небедно. Всякому опытному бродяге отлично известно, как относятся к нашему брату зажиточные крестьяне, поэтому мы с Грибом нацелились миновать городок, не останавливаясь. Однажды где-то на Украине, проходя через похожее село, Гриб заметил: "Такие места созданы для оккупации. Хорошо понимаю немцев - идешь, эдак, шаркаешь подкованными сапогами, положив руки на теплый автомат, и жуешь какую-нибудь кулебяку, пугая жопастых поселянок громким хохотом. Да-а..., а вот аскать здесь бесполезно - могут и линчевать."

С достоинством выдерживая удивление в глазах "горожан", мы шлепали по тротуару своими китайскими кедами и, поднимая клешами слабую пыль, высматривали поблизости какое-нибудь Сельпо. В больших городах и крупных магазинах самообслуживания, мы, ясное дело, не утруждали себя оплатой, набивая в карманы все что понравится. Здесь, где в спину постоянно пялятся несколько пар глаз да и магазины - не чета городским, пришлось прямо на ходу провести ревизию неприкосновенного запаса.

Денег оказалось на удивление много - что-то около 5 рублей с мелочью. Улица "Парижской Коммуны" между тем неожиданно свернула, почти под прямым углом, и мы оказались в центре города. Главная магистраль, покрытая здесь частыми заплатами свежего асфальта, довольно круто забирала в гору, но лишь затем, чтобы метров через триста снова уйти вниз.

На вершине, приземистый и основательный, как долговременная огневая точка, из ноздреватого бетона отлитый, помещался Горсовет с выцветшим от времени и солнца розовым флагом на крыше. Выложенная серыми пятиугольниками небольшая площадь с лысой ленинской головой на постаменте, завершала картину. У подножия монумента мучительно умирало несколько затонувших одуванчиков. Все это серо-бетонное великолепие навело меня на мысль о том, что, должно быть, в дни праздников, всенародных торжеств и демонстраций, глядя с горкомовского балкона на поднимающуюся к вершине толпу нарядных граждан, отцы города ощущали себя покорителями то ли Эвереста, то ли еще одного, предательски не открытого учеными, полюса земли.

- Смотри, - прервал мои злорадные фантазии Гриб, - столовка.

Совсем рядом с Горкомом - само собой, не на "полюсе", а гораздо ниже - и вправду поблескивала пыльными окнами стандартная общепитовская стекляшка. Короткая лесенка вела к полуоткрытым лениво дверям. На свои пять рублей мы вполне могли испробовать местной ресторации. "А, пошли" - согласился я, и мы зашагали веселее, сбивая кедами травяные метелки.

В полупустом душном аквариуме медленно вращались два вентилятора. Увидев нас, бесформенная буфетчица, только что болтавшая с посетителем, отступила за баррикаду выключенных витрин-холодильников, глянула с опаской. Несколько вялых разговоров немедленно стихли, с десяток глаз перестали моргать и тоже уставились на нас. Такого они, пожалуй, еще не видели: выцветшие нечесанные волосы, свисающие ниже лопаток, перепутанные ожерелья из крабьих клешней и маковых стебельков на тощих загорелых шеях, живописно изодранные джинсы ведущих американских фирм, а в придачу - моя холстяная рубаха по колено и краденый с Мосфильма френч Вермахта, одетый прямо на голое и грязное грибовское тело.

Поскребывая отросшую за неделю щетину, я заглянул в меню, вертел его так и эдак - начиная то сверху, то наоборот, но увы... ничего больше "шницеля рубленного с гарниром" и пива найти не сумел, отчаялся и вытащил на свет всю нашу наличность. Буфетчица, в нимбе общепитовских мух, брезгливо отсчитала сдачу и осторожно, как будто непонятное, но явное безумие этих двоих могло передаться ей через скомканные купюры, смахнула деньги в карман клеенчатого фартука.

Мы сели за липкий от пролитого пива столик и принялись за еду. Посетители закончили обедать и вышли. Остались только мы, вентиляторы, жужжание мух и косые взгляды продавщицы. Впрочем, так продолжалось недолго. Очень скоро кожа Гриба, сидевшего лицом к дверям, несколько побледнела даже сквозь загар. Взгляд его остановился. Переваренные макароны гарнира, наколотые на алюминиевые зубцы вилки, покачивались, то слипаясь, то разлепляясь - рука у Гриба ощутимо дрогнула.

- Че там? - не оборачиваясь, попробовал вывести друга из оцепенения я.

- Ждут, - коротко ответил Гриб и принялся доедать гарнир.

Я обернулся. На ступеньках, по ту сторону стеклянной стены, переговариваясь и переглядываясь, скучали человек десять местных "хлопцев". Мелькали черные кооперативные майки, кособокие портаки и несколько хищных металлических фикс. Ждали действительно нас.

"Ну че, пошли?" - подал голос я, собрав по краям тарелки последние остатки остывших макарон. Делать в столовой больше было нечего, а не выйти сейчас значило показать свой страх и заранее проиграть разборку. "Пойдем", - Гриб надел рюкзак.

- Ну так че? - блеснув фиксой, лениво поинтересовался загорелый здоровяк и сплюнул мне под ноги.

- А че? - тут же включил дуру я. Гриб, стоя у меня за спиной, расстегнул карман рюкзака и вытаскивал уже наше оружие - сложенную вдвое половинку велосипедной цепи с удобной ручкой.

- Да кто ты такой, а..., - здоровяк хотел, наверное, продолжить каким-нибудь оскорблением, но увидел медленно разворачивающуюся цепь в руке у Гриба и попятился. Любой первоклашка знает, что эта штука в умелых руках - страшное оружие, и всякое прикосновение раскрученной велосипедной цепи - гарантированный перелом.

Отойдя на недосягаемое для сумасшедшей железяки расстояние, "хлопцы" замкнули нас в кольцо.

- Вы че, пацаны, с цепи что ли сорвались? - будучи безоружным, дипломатично начал я. Гриб хмуро молчал, часто сплевывая.

"Секстанты они!" - неожиданно взвился за спинами пацанов истеричный старушачий фальцет. "О, попали, блядь." - подумал я.

- Да, - сказал вожак, - секстанты.

Ясное дело - им просто нужен был повод избить непонятных чужаков. Свалить на землю и долго, с упоением, пинать ногами, вымещая на странных незнакомцах все свои проблемы и обиды. Никаких особенных претензий они к нам иметь не могли, просто не допили и были злы той первобытной сивушной злостью, утолить которую можно только сделав больно, очень больно другому существу.

- Да ты че, братан, - я сделал шаг вперед, - какие же мы секстанты?! Православные мы..., - и добавил для ясности, - христиане. Пошарил глазами вокруг и не найдя на горизонте ни одного храма, истово перекрестился, глядя в глаза вожаку. На его мужественном лице красными пятнами проступило сомнение. "Так они не секстанты, баба Лиза, - крикнул он поверх голов все еще не видимой старухе, - они... это... ну наши, вроде..." Охотница на ведьм, энергично работая локтями, выбралась вперед. На вид она оказалась вовсе не старой еще женщиной. Ее далеко не монашеский бюст туго обтягивала цветастая футболка, заправленная в просторные рабочие брюки. Ревнительница веры внимательно сощурила светлые, неестественно прозрачные какие-то глаза и, поминутно сдувая гидропиритную челку, с ног до головы оглядела нас с Грибом. "Какого хуя она этой урлой рулит? Странно..." - подумал я.

- А ну, божись! - прервала мои мысли баба Лиза. Гриб немедленно принялся нараспев читать что-то малопонятное на старославянском. Баба Лиза, время от времени, согласно кивала, а потом, широко улыбнулась, интимно обнажая искусственные челюсти.

- Вы откуда будете, хлопцы?

- Из Москвы, баба Лиза, - встрял я.

Дальнейший разговор нам с Грибом, был хорошо известен. Так или иначе он повторялся в любом конце страны, на любой из ее бесконечных дорог.

- Как же так, из самой Москвы и пешком?

- Да что вы! Зачем же пешком... автостопом.

- Авто... что?

- На попутках, - для наглядности я даже поднял правую руку параллельно земле и призывно так ею помахал.

- Из самой Москвы!!!

- На попутках...

Это "хлопцы" загалдели все разом, заглушая бабу Лизу.

- А ну тихо, чертя! - вдруг по-фельдфебельски рявкнула женщина. - А почему на попутках-то? - она снова принялась сверлить нас своими неуловимыми прозрачными глазами, - что ж не поездом... а?

- Ха, так на поезде же неинтересно! - как хорошо выученный урок продолжал я, - у нас же вон сколько мест разных, где и за всю жизнь не побываешь! - тут я сделал широкий театральный жест рукой, обводя окрестности, хотя была бы моя воля - проехал бы мимо и даже в окно, спьяну, не взглянул.

Дежурная лесть подействовала молниеносно - вокруг заулыбались. Видимо, собравшиеся у дверей столовой были отчаянными патриотами своей богом забытой дыры.

- ...столько людей вокруг, - продолжал я, - на поезде - чик, и проехал полстраны, а так - по сторонам смотришь, с людьми общаешься...

Все молчали. Прозрачные глаза бабы Лизы отражали высокое выцветшее небо. Казалось она, а вслед за нею и все остальные вдруг перестали слушать и слышать меня. Я продолжал. Договаривая последние слова своей дежурной автостопной телеги в полной тишине, я боялся остановиться, но и о чем говорить дальше, совершенно не представлял. Мы десятки раз попадали в подобные ситуации, все слова были мне хорошо знакомы... вот только обычно это был диалог, а тут... Мне показалось даже, что я совершил какую-то фатальную ошибку и теперь, как только остановлюсь, услышу "ФАС" бабы Лизы и начнется бойня. Непонятная потусторонняя власть этой женщины над "хлопцами" - случись что-нибудь не так - была и приговором, и гарантией его исполнения. То, что никто не придет нам на помощь - яснее ясного. Вот так же в какой-то деревне, прошлой весной, насмерть забили лопатами Серегу "Дауна".

Я потихоньку начал поглядывать на Гриба, ища поддержки, но мой неразговорчивый друг всем своим видом давал понять - тут на него надеяться нечего. Отчебучить еще пару псалмов на память, а лучше треснуть кого-нибудь из колхозников цепью - пожалуйста, но остальное... Я начал растягивать слова, удлинять паузы, пытаясь оттянуть неминуемую развязку, но неожиданно мне на помощь пришла сама баба Лиза, словно очнувшись от непонятной своей летаргии.

- Лю-юди-и! - перебив меня на полуслове, закричала женщина. К этому времени, привлеченные небывалым зрелищем двух всамделишных марсиан, в толпу "хлопцев" влились еще полтора десятка местных жителей. - Люди! - баба Лиза снова обернулась к нам и продолжала уже для нас, с нажимом и значением. - Два года назад через наш город проезжала женщина-велосипедист... - Я открыл рот... - она в одиночку совершала велопробег Москва-Владивосток и завернула в наш город. Тогда были другие времена, - баба Лиза театрально вздохнула, - ее приветствовал весь партийный и городской актив... состоялось торжественное заседание горсовета... Идемте! - твердо закончила баба Лиза и увидев немой вопрос в наших глазах, пояснила, - идемте в горсовет. Мы будем вас чествовать.

Клянусь, она именно так и сказала: "чествовать".

Я тряхнул головой и, кажется, даже потер глаза, но наваждение не пропадало. То ли сочиненная Ильфом и Петровым, то ли позаимствованная из модного фильма "Форрест Гамп", история страшноватой "женщины-велосипедиста", похоже, существовала в реальности. Едва ли нам морочило голову столько народу сразу. Нас обступили улыбающиеся "хлопцы", загалдели, загомонили все сразу, пытаясь, как водится в подобных случаях, разузнать: "А что в Москве все так ходят, видели ли мы Аллу Пугачеву, правда ли что там все есть в магазинах???"

Под решительным предводительством неугомонной бабы Лизы, мы медленно поднимались на горкомовский полюс. Ко мне протолкался обильно татуированный хлопец и придерживая тяжело оттопыривавшийся карман брюк, дыхнув чем-то горючим, серьезно спросил: "Ты... это... бабкин керосин пьешь?"

- А? - не зная, как реагировать на местные обычаи, переспросил я.

- Ну... эта... блин..., - мой собеседник, тихо покачиваясь, закатил глаза и попытался помочь себе руками: зачем-то выставил перед собой обе ладони и замысловато пошевелил пальцами, - Бабкин керосин пить будешь?

- А это че?

- Нну-у... это как сказать... бабкин керосин, он... бабкин, значит, керосин и будет...

- А точнее, точнее, братан! - попытался разговорить собеседника я.

- Вот ты хиппуешь, да? - неожиданно спросил он.

- Ну.

- Кокуколу пьешь?

- Пью.

- Виску бе-бе-белая лошадь пьешь?

- Ага.

- Джин с тоником.

- Бывает.

- Тогда, давай! - У меня под носом поплыла, покачиваясь в такт нашим шагам, бутылка мутной жидкости с характерным, хорошо знакомым каждому запахом, - Дрынк! - приглашающе нагнул горлышко татуированный.

Я принял из его потной ладони теплую бутылку и, зажмурившись, припал к горлышку. Самогон оказался, по-своему, ароматным и очень крепким. Перестав глотать, я вытер навернувшиеся слезы рукавом и рыгнул.

- О, хиппует! - с завистливым восторгом воскликнул мой собутыльник и протянул, было, руку за бутылкой.

Я молча передал самогон Грибу, и через полминуты бутыль была пуста.

- Вот это дрынк! - совсем не обидевшись, резюмировал любитель бабкиного керосина, - Вот это дрынк, мужики!

Между тем наше восхождение на местный олимп закончилось. Горкомовские двери оказались закрытыми, и по этому случаю митинг состоялся среди золотушных одуванчиков, в густой ленинской тени.

Первой, само собой, взяла слово баба Лиза. Она говорила горячо и долго, вспоминая былые времена и сетуя на то, что теперь комсомольскими починами никто не интересуется. По рядам собравшихся зигзагами бродили разнокалиберные бутылки Бабкиного Керосина, аудитория аплодировала невпопад и шумно веселилась. Я что-то путано говорил об окончании холодной войны, захлебываясь вызванной Керосином, эйфорией, призывал вступать во всемирную молодежную партию... потом сбился, отхлебнул из ближайшей бутылки, прочел несколько строф из Гамлета... аудитория от полноты чувств ревела и раскачивалась... Гриб с хриплой торжественностью приговоренного коммунара неожиданно затянул "Венсеремос". Народ поддержал, и еще долго над сонным городком гремело: "Победа за нами, в единстве наша сила!", прерываемое иногда выкриками: "Вот это дрынк! О, хиппует!" нашего татуированного знакомого.

Я смотрел на Гриба. Его глаза, казалось, приобрели таинственно-пугающую прозрачность глаз бабы Лизы. Было похоже будто он, сквозь окружающее смотрит в какие-то таинственные, скрытые от простых смертных глубины. Гремел "Венсеремос"; отражаясь в наших глазах, плыли, чуть подрагивая, вечерние облака. Солнце садилось за Горком, было нестерпимо душно. Страсти потихоньку улеглись, и митинг закончился сам собой, "хлопцы" расходились, салютуя нам бутылками, несколько тел остались прямо на теплых пятиугольниках горкомовской плешки, улыбаясь во сне. Наш давешний знакомый, прислонившись к ленинскому постаменту, скалил гнилые пеньки зубов и сквозь приступы веселой икоты, завороженно повторял: "Во хиппанули, блин, во... во... вот это дрын-к, а!" Мы с Грибом сидя в одуванчиках, слушали, как вращается земля, как бежит по венам кровь, как тихонько похлопывает на слабом ветерке розовое горкомовское знамя. Весь мир лежал у наших ног, стоило только протянуть руку и собрать его в горсть.

Так продолжалось еще некоторое время, а потом, сдувая гидропиритную челку с прозрачных глаз, появилась неугомонная баба Лиза. Надавав нам вкусно пахнувших пакетов с какой-то домашней снедью, она вызвалась помочь нам выбраться на трассу, чтобы мы скорее смогли продолжить наше путешествие. Сержант ГАИ, дежуривший на выезде из города, оказался ее родственником и легко согласился помочь нам уехать, махнул полосатой своей палкой, остановил дальнобойный "Камаз" и, дружелюбно подсмеиваясь над моей координацией движений, подсадил нас в кабину.

Машина тронулась. Мы прижимали к груди промасленные пакеты и махали в открытое окно початой бутылкой "Керосина".

- Совсем хиппари окосели, - улыбаясь, сказал сержант, - ну и силен твой керосин, баба Лиза...

"Камаз" набирал скорость, мы отправлялись дальше, в лето, по дорогам того сумасшедшего года, навсегда покидая Бабу Лизу, всех этих людей и их тихий провинциальный городок, названия которого мы так и не запомнили.