Тем вечером, когда я пришел домой, пряча лицо за охапкой порозовевшей сирени, она могла бы и догадаться. За четыре года, прошедших с субботы нашего бракосочетания, цветы я ей дарил только в марте, на восьмое и семнадцатого, ко дню ее рождения. Она не обижалась, зная, что меня останавливает не скупость и не душевная леность: подарки-то я ей дарил часто, доверяясь нахлынувшему приливу нежности и не ища уже иного повода. Любя цветы, она часто приносила букеты домой сама, долго прихорашивала их перед тем, как поставить в вазу, улыбаясь тихой счастливой улыбкой. Мне же всегда казалось, что цветам, если уж их сорвали и обрекли на увядание в чуть запотевшем от слабнущего дыхания хрустальном ложе, нужен достойный повод встретить свою смерть.
Даже духи она выбирала цветочные, с легким, весенним настроением, лишь в страсти раскрывающие свой потаенный жар.
Через пять дней я остановил свой выбор на длинноногой розе, бледно-алой, с маленьким, но чувственным девическим бутоном. У нее был слишком независимый вид и слишком напоказ шипы, чтобы не увидеть ее беззащитность. В этом нелепом целлофане, перетянутом красным пояском, она несла себя гордо, не подступись, как манекенщица, облаченная модным портным в прозрачную ткань.
Другой вазы в доме не нашлось, зато в баре обнаружилась бутылка шампанского, которую я и откупорил, громко выстрелив - за знакомство, за любовь с одного, наповал, взгляда. Когда бутылка стала пуста, я развязал поясок и высвободил ее из одежек.
Потом я долго не мог уснуть, лежал, смотрел на нее, думал о ней, вдыхал ее аромат. Она была словно принцесса крохотного королевства, которая пустилась в дорогу и, застигнутая ненастьем, попросилась переночевать в первом же доме. Она отогрелась, похорошела, распутила свои бледно-алые лепестки и благодарно улыбалась со сне. Она попала в дом, где ей сразу поверили на слово и не стали на ночь подкладывать горошину, проверяя, настоящая ли она принцесса. Настоящая. Все настоящие принцессы немного печальны, потому что знают, как короток их счастья век.
Впрочем, даже я не догадывался, насколько короток. Стоял холодный и ветреный май, цвела, наливая до краев свои грозди теплом, ненасытная черемуха, озябшие прохожие ждали лета, как ждут перемен. Сирень в моем доме, душная, веселая, шальная, почувствовав соперницу, еще больше раскраснелась, будто зайдясь в отчаянном танце. Следующим вечером, придя с работы, я нашел хлопающую от ветра форточку и свою розу, лежащую на полу в бутылочных осколках. За окном собиралась гроза, я достал зонт и куртку поплотнее, переодел кольцо с правой руки на левую, посмотрел последней раз на нее: в сущности какая манекенщица - маленькая совсем девочка, едва восемнадцати лет, вся вытянувшаяся, до измождения, навстречу солнцу, любви, свету софитов, нежный несчастный цветок, ну что поделать, если среди покупателей такая мода. Выйдя на улицу, где уже начал накрапывать пока мелкий дождь, я оставил розу лежать на скамейке, выбросил сирень в мусорный бак и пошел, еще не выбрав куда. Вернулся домой под утро, неся в руках вино и букет бойких, как девчонки с танцпола, желтых роз. Мой поздний приход никого не разбудил.
Не хотя еще спать, я устроился за кухонным столом, организовав на скорую руку натюрморт из хрустальной вазы с желтыми розами, бутылки красного грузинского вина, бокала, талелки с сыром и лавашом, пепельницы и сигарет. Из открытого окна пахло свежей бедой. Часы спокойно себе тикали и показывали полпятого. Просыпались первые птицы, из тех, что жаворонки. Зазвонил телефон. Я бросился в комнату, но на втором шаге упал, опоздав к робкому, будто кто-то попробовал ступить в холодную воду и одернулся, звонку. Не обнаруженный при уборке бутылочный осколок сидел в пятке и, как комар, пил кровь. Я знал, я чувствовал, что это звонила она, но не решался набрать ее номер сам. За два месяца, что прошли, как мы впервые поссорились, и она съехала к маме, я не разучился чувствовать ее порывы. Она вернется, я знаю, она обязательно вернется.
|
