Отчаявшись, он даже принимался несколько раз за своего рода гадание: закрыв глаза, бросал их на кухонный стол, но все равно ему безошибочно выпадала в руку именно она. На следующее после очередной попытки утро, проснувшись, он ясно понял, что дальше так продолжаться не может, и решил прибегнуть к обману. Весь день он проносил на лице негромкую улыбку, заранее радуясь придуманной хитрости, ближе к вечеру стал больше курить, подолгу стоя у окна и глядя, как смеркается. Когда ночь просыпалась первыми звездами, он надел желтые резиновые перчатки, предназначенные для мытья унитаза (полагая укрыть приписанную себе способность чувствовать руками столь же много, как и слепец), выключил на кухне свет, выкурил еще одну сигарету, взял их в руки, потряс, как жребий, и бросил на стол.
Ее преследование началось столь внезапно, и без предупреждения вины, что он был готов поначалу еще свести все к шутке, пусть несколько эксцентричной, но все же безопасной. Потом, когда шутка явно затянулась, и когда при ежедневной встрече с ней у него если и вырывался смешок, то нервный, он попытался - перебирая в памяти бесконечно, как четки, дни того апреля, что возобновил их знакомство - найти в происходящем хоть что-нибудь полезное: подвох, подсказку, обрывок нити, ведущей вон из этой страшной сказки, и в чем тут, собственно, намек, значение иль тайный знак, никак не проступавший. Однажды, пиная в парке лист опавший, он точно вспомнил, как она впервые объявилась в его жизни.
Семь лет назад, пламенеющей осенью он возвращался домой. Принимался дождик, его поезд все еще не подавали. Не любя перронные провожания и свойственные им чувства, тем более громкие, театральные, что им вечно приходится продираться сквозь грязное окно купе, он не позволил Кате ехать с ним на вокзал. Они попрощались на лестничной клетке, тогда еще ветер захлопнул дверь в ее квартиру, а она оставила ключи в прихожей у зеркала, он протянул ей свои, сказав, что недели через три, не раньше, снова сможет вырваться к ней на выходные, а Новый год встретим у меня, в Москве, да? Оба, кажется, тогда так и не догадались, увлеченные поцелуями, что эти ключи ему больше не вернутся. До самого Бологого он не спал, дорожный набор, аккуратно собранный Катей (не забывшей положить даже соль, салфетки и вилку), оказался кстати в разговоре с соседями по купе, все трое ехали в командировку и обмывали этот радостный повод. Через три недели вырваться он не сумел, и через месяц тоже. Когда - уже в ноябре - он в один вечер решительно сбросил все нависшие пиявками дела, взял билеты на поезд и позвонил ей уже с вокзала, Катя попросила его больше не приезжать, обещая все объяснить потом. Он не стал сдавать билеты, по приезду бросил сумку в камеру хранения, весь день шатался по городу, когда начинал идти дождь, вместо не взятого в дорогу зонта пользовал что первое подворачивалось: книжный магазин, кафе, пытаясь читать только что купленного Борхеса "северо-западного" издания, но быстро выпив, уходил, его гнало дальше и дальше, он не мог спокойно ни сидеть, ни стоять, опершись, скажем, коленом о сковавший Мойку гранит. Потом Борхес намок, и он заскочил, прячась от разошедшегося в страсть дождя в какую-то полуподвальную художественную галерею, там было мало картин, но много плохих, хватило минут на пятнадцать осмотра, после чего пришлось долго разговаривать, как выяснилось, с автором одной из них, модно рисовавшего под Дали растекавшихся по небу рыб. На вокзал за сумкой в тот вечер он так и не вернулся, Кате звонить или тем более караулить под ее окнами, он не стал, брезгуя такими сценами, ну много пил, конечно, в компании, в которую его привел этот художник Вова. Утром некоторые даже утверждали, что часа в два ночи заходил БГ, правда, петь отказался.
Этого он уже не помнил. Вернувшись в понедельник в Москву, он переживал, как ему казалось, недолго, и уже только по весне дальней стороной узнал, что Катя вернулась к бывшему мужу, сам же он скоро нашел себе новую спутницу ночей поближе - в Чертаново.
Так глупо вышло, что у него не осталось даже Катиной фотографии, ничего, одна вот только вилка, положенная ему тогда в дорогу, ту, что он уезжал от нее, уже оставив ключи. Бродя по парку, он еще вспомнил, как в апреле, когда у него дома собрались бывшие однокурсники и не хватило ровно одного столового прибора, он полез в шкаф, достав оттуда старую вилку. Женя еще пошутил: из такой вот сделали семерых оловянных солдатиков, а восьмой остался одноногим. Вилку обратно он не спрятал. Утром, убегая на работу и наскоро смастерив себе яичницу, он потянулся за вилкой и из тринадцати вытащил именно ее. Вечером - тоже. И на следующий день. Бывает же в жизни такое, несколько раз наступить, как на грабли, на одну и ту же вилку, подумал он тогда.
Так и не сняв перчаток, он курил в темноте, держа в руке ту самую вилку и осознавая, что, в кого бы он потом ни влюблялся, все они были похожи на Катю.
|
