Русские горки

Из цикла "Парк Культуры и Отдыха"

Бога боюсь. Не после смерти, которого нет. А сейчас. Где ни посмотрю, обратно Бог в меня смотрит. Я хотел, чтоб он далеко был, как в детстве, а он везде вокруг меня. Как курица, смотрит, что делать буду, и молчит. Страшно, что смотрит и что он такой один. Если бы семь богов за мной смотрели, может быть, они бы ссорились. А один не сердится никогда. Даже со мной.

Бог был всегда, а когда он появился, я решил, что буду любить его. Но любить не стал, потому что сразу испугался, что он везде. Мне говорят: ты придумал Бога везде или книжки читал. А сами, как хитрые, думают, что я дурак и выдумал, что бы им сказать. А как я выдумаю, когда беру телефон позвонить, а там Бог и слышит меня. Я хочу воды, а в чашке Бог. А что я ему скажу? Он не говорит, что хочет от меня, и откуда я знаю. Я скажу, а он возьмет и не захочет или захочет, чтоб я другое сказал, а я не знаю.

А в чашке Бог молчит. Вдруг он не просто так молчит, а чтобы сказать мне что-нибудь. Что вода отравленная, например. А я, как дурак, выпью.

Это ж так просто: везде Бог. Пуговица порвалась на рубашке, потому что Бог. По телевизору фильм показали, потому что Бог. Я кушать захотел, потому что Бог. Женщины красятся, потому что Бог. Собака у соседа потерялась, потому что Бог, потому что я ее отравил, потому что Бог так захотел, чтобы я, чтобы не гавкала на меня.

Бог все знает, что не знаю я. Вот я не знаю, кто в Бразилии живет, а Бог знает. Я не знаю, как соль белая, как сахар, а невкусная, а Бог знает.

Иногда я как крыса себя веду, потому что вдруг Бог думает, что я крыса, а потом думаю, а вдруг Бог думает, что я не крыса, и начинаю летать, потому что вдруг Бог думает, что я птица. А мне говорят: ты летаешь, потому что ты умеешь летать сам, а Бог, может быть, и не знает, что ты умеешь летать. А я говорю: если бы Бог не знал, что я умею летать, я бы плавал, а Бог бы знал, что я плаваю.

А мне говорят: а мы плаваем, когда Бог не знает, что мы плаваем. Я говорю им: а хвост и плавники у вас где? Кто же плавает без плавников? Без плавников дерьмо плавает. А я, когда Бог знает, что я умею плавать, плаваю с плавниками и хвостом, как надо.

Но люди глупые, потому что не знают, что Бог знает, потому что не боятся не знать. Я боюсь не знать, что Бог знает обо мне. Думаю: сейчас узнаю, - сажусь думать и придумываю, что Бог думает обо мне, что я книга, чтобы читать. А потом чихаю и чувствую свой нос, и мне становится смешно оттого, что я думал, что я книга, а потом чихнул. А потом думаю, Бог сделал так, чтоб я чихнул и перестал думать, что я книга. И мне становится страшно, не потому, что я книгой был, а потому что я чихнул.

Люди говорят: кто книга, тот дурак. А я отвечаю: Бог не захотел, чтобы я дураком был, и я чихнул. Люди говорят: может, это Бог в тебе чихает? Я отвечаю: если бы Бог хотел чихнуть, он бы просто сказал, а не чихал; чихаю я сам, а Бог хочет, чтобы я чихал. А мне говорят: а если Бог захочет, чтобы ты глаз выколол. Я отвечаю: тогда я глаз выколю, потому что если я захочу глаз выколоть, я его не выколю, а Бога я боюсь больше себя и выколю себе глаз. А себя я вообще не боюсь, потому что стыдно бояться себя, когда можно бояться Бога. Я честный, говорю, и боюсь вместо себя Бога.

А если я тебе дам, - один говорит. - Это тоже Бог захочет? Захочет, - говорю. А он говорит: на! А когда я падаю, я задумываюсь: Бог не может просто так захотеть, чтобы меня ударили, когда меня Бог ударил, он думал обо мне. Я люблю думать и начинаю думать, о чем подумал Бог, когда захотел, чтобы мне дали. Человека просто так ударить нельзя, нельзя крысу, нельзя муху, значит я мяч. И я качусь и подпрыгиваю по траве. А люди смеются, и я смеюсь, потому что они смеются. А они кричат: мяч, эй ты, мяч. И я понимаю, что понял Бога правильно, потому что стал мячом, а не лягушкой, и я счастлив, потому что понял, что подумал обо мне Бог.

Но все равно мне страшно: а если бы я не угадал. Если бы стал лягушкой, а люди кричали: эй ты, мяч. А я лягушка, и значит, не угадал, про что Бог думает. Как здорово, что я мяч, и все счастливы.
А когда все счастливы, бить уже не будут. Но тут тот первый кричит: футбол, - и все начинают бить меня ногами по лицу. Но Бог не хочет, чтобы я играл в футбол, и я распрямляю крылья и быстро взлетаю над землей, кружусь над футболистами и лечу прямо домой. А дома мне Бог и форточку откроет, и обедом накормит. Люди на улице говорят: женись, дурак, жена готовить и стирать будет. А я им говорю: вы Бога не знаете, поэтому и поженились все. А у кого Бог есть, тому жена не нужна. У меня вместо жены - Бог. Он все знает и все сделает.

Бог думает обо мне, что я хочу есть, и я чувствую, что хочу есть.

Я боюсь, что Бог когда-нибудь может забыть обо мне, и я не смогу захотеть есть и умру от голода. Мне страшно забыть, что я хочу есть. Но Бог никогда обо мне не забывает, и я всегда хочу есть.

Я всегда ем, когда Бог думает, что я хочу есть, потому что мне страшно не есть, когда Бог думает, что я хочу есть. Когда еды для одного человека мало, Бог думает обо мне, как о суслике, и я ем, что кушают суслики, или как о таракане, а тараканы вообще едят, что попало. Когда еды нет совсем, Бог думает, что я стол, потому что столы ничего не едят, и я ничего не ем.

Я люблю, когда мне страшно, что Бог есть везде, потому что, когда я не боюсь Бога, мне кажется, что он меня забыл и не смотрит на меня, потому что я плохой, и мне становится еще страшней, но по-другому. А по-другому бояться еще хуже, потому что по-другому боятся смерти, а лучше бояться Бога, чем смерти. Когда мне не страшно, что Бог есть, я делаю так, чтоб стало страшно, что Бог есть.

А чтобы стало страшно Бога, я начинаю думать о себе как будто бы я сам по себе. Я смотрю на свою руку и говорю: моя рука, вот моя рука, мои пальцы, мои ногти. Потом думаю: а что такое мои? Чьи это - мои? Кто это - я? Я дома смотрю на руку, и пальцы деревенеют, и им становится больно оттого, что они мои, а не Бога. Какие-то "мои", когда я сам не знаю, кто я сам.

Когда мои пальцы - Бога, они живут сами по себе, шевелятся, делают свою работу, берут, что хотят, ковыряют в носу и в ухе, щекочут друг друга. А когда я думаю, что они мои, они не знают, что им делать, и они не шевелятся. Я не знаю, что мне делать со своими руками, а Бог знает.

Один раз мне было жарко всю ночь, и я дома не боялся Бога. И тогда я подумал: мои глаза - мои, мои ноги - мои, мои зубы - мои, мои волосы - мои, мои руки - мои. И когда я подумал, что все мое тело - мое, я не знал, что с ним делать, и три дня просидел на одном месте, никуда не смотря. Я подумал: мои мысли - мои, - и перестал думать совсем. Я не хотел кушать, не хотел спать, не хотел ничего, потому что я сам хотеть не умею, за меня все хочет Бог, а я захотел хотеть все сам.

Когда я перестал думать, я почувствовал, что где-то сердце, но я не подумал: мое сердце - мое, потому что вообще перестал думать. Я знал, что я - это я, но не знал, где я сижу: в руке, в ноге, в голове или в груди. Я не чувствовал этого я в себе, а нигде снаружи его быть не могло, потому что снаружи были другие вещи: стол, лампа, окно, стул, кровать, брюки, часы. И в этих вещах, конечно же, моего я быть не могло. Но и во мне оно не находилось.

Тогда я решил поймать свое я: я - зажмурился и сидел тихо-тихо и долго-долго, чтобы я перестало меня бояться и куда-нибудь вылезло. Тогда бы я его схватил и рассмотрел. А я никуда не вылазило, как будто его не было совсем. Но я решил ждать и терпеть и так ждал и терпел долго, сто лет, а может быть, больше, может быть, двести или триста.

Я никуда не двигался, и вещи вокруг меня скоро меня заметили и привыкли ко мне. Раньше я бегал по комнате, и они меня не замечали. Теперь, когда я остановился, они стали рассматривать меня. Я сам люблю рассматривать вещи и думать о них, а теперь вещи стали думать обо мне.

Стол такой хитрый-хитрый, а окно глупое, стул противный, потому что все время сердится на стол: он его ниже. Балкон ссорится со всей квартирой и думает, что он уже улица. Часы добрые, когда стоят. Лампочка больная. Дверь серьезная. Одна стена веселая, другая - кривляка, на ней висит моя фотография, третья - важная, на ней висит фотография Бога из журнала. Четвертой нет, там балкон с улицы. А угол сам по себе. В нем брюки, ленивые, потому что грязные.

Все вещи какие-то: у них есть лицо, но без глаз, поэтому они смотрят на меня не глазами, а сразу отовсюду. А каким они видят меня? Какой я? Умный или глупый? Добрый или злой? Хороший или плохой? Друг или враг? Они не говорят, потому что у них нет рта, а сам я не знаю, потому что не знаю, где мое я.

Вещи думают, что я Бог, потому что я такой же, как они, но ненастоящий. Они думают, что я притворился ими, чтобы стать похожим, а на самом деле я другой. Они не знают меня, поэтому любят. Я становлюсь богом вещей: они мне молятся, говорят, что я хороший, а я делаю вид, что меня нет. Тогда они молятся мне еще больше и говорят, что я единственный и самый лучший. А я молчу, как будто их не слышу. А им кажется, что я им помогаю, и говорят "спасибо".

Я подумал: если все тело, все руки и ноги - мои, то кто думает во мне? Если думает рука, то как нога делает то, что думает рука, а если думает нога, то как она поворачивает голову. "Ты головой подумай", - говорили мне. А как головой подумать? Я не верю, что голова думает. Голова ест и спит, плюется и икает, голова - самая глупая и ненужная часть тела. Как она может шевелить пальцами и ходить ногами? Кто во мне говорит пальцам шевелиться, а ногам - ходить? Никто. Никто во мне не сидит, никто во мне пальцами не командует. Даже, если бы во мне жил такой таракан или еще какой быстрый жук, который бы бегал по мне и говорил: "палец, согнись, иди к носу и ковыряй в нем", - палец бы не слушался таракана. Кто же приказывает моим пальцам. Моим, если я - это пальцы.

Я не могу командовать своими пальцами, потому что не знаю, как ими шевелить, я могу другой рукой согнуть пальцы, но кто-то же должен приказать другой руке согнуть пальцы первой.

Я никогда не знаю, что мне делать и куда идти, но всегда что-то делаю и куда-то иду. Зачем я иду, если не знаю куда? Кому нужно, чтобы я шел?

Мама в детстве говорит: "Дурачок мой, кто научил тебя курить и ругаться?", - а я не понимаю, как она не понимает и говорю "Бог". А потом пацаны меня много за Бога били: "этого Бог хочет, да? Он же всего хочет, значит, и этого". Они думают, что у них кулаки самостоятельные, что они все самостоятельные от Бога. Злятся, потому что не понимают:

"А мне вот только что Бог сказал, чтоб я заставил тебя говно жрать. Жри!"

"Не буду. Это ты сказал, а не Бог. Бог никогда не говорит, Бог думает и хочет за тебя".

"А это кто бьет тебя: я или Бог? Я или Бог?"

"Это Бог хочет, чтобы ты ударил, и ты хочешь ударить меня".

Потом я с одним умным человеком жил: он Бога везде искал. Заглянет в тумбочку и ждет: Бога ищет. Или приоткроет окно и смотрит, как Бог влетать будет. Или из палаты выйдет, как будто его нет, и в дырочку замочную ловит Бога: откуда Бог вылазить начнет, когда подумает, что он вышел насовсем?

А я говорю ему: "Саша!"

"Саша, - говорю ему. - Ты перестань Бога искать, ты так с ума сойдешь, когда все время Бога искать будешь: себя Богом пугать будешь. Ты не Бога ищи, он и так есть, ты себя ищи. Где ты, Саша? Са-ша! Одна рука - это Саша?

"Не Саша".

"Одна нога - это Саша?"

"Не Саша".

"Одна голова - это Саша?"

"Не Саша. Саша - это когда и две руки, и две ноги, и нос, и голова, тогда Саша".

Бог во мне хихикнул, и я стал смеяться Саше:

"Саша, - говорю. - Где Саша? Если у Саши ногу оторвать - будет Саша?"

"Будет".

"А если две?"

"Будет".

"А если все-все оторвать, чтобы ничего не осталось, где Саша будет?"

Он кричит:

"Саши нема! Саши нема! Саши нема!"

Я кричу:

"Твоя рука - Саша. А нога - Миша. А ухо - Яша. А Бог - Гриша. И он в тебе сидит, а не в тумбочке. Ты не ищи его, а слушай, чего он хочет".

Тут Бог меня в уборную пошел, а когда пришел обратно, Саша давил ногой оторванный свой палец. Я говорю:

"Ты сильный, я не смог бы так".

И он говорит:

"Этот палец - Паша. А Паша меня дураком называл и заставлял с собакой целоваться".

"Нет, - говорю. - Саша. Этот палец не Паша, а Леша. Не мучай его".

"А где Паша?" - спрашивает.

"Не знаю, где Паша".

А потом два пришли и пришили Пашу к Саше. Я говорю:

"Пришейте и мне Сережу"

Когда мне Сережу пришили, то Бог пропал. И я пошел Бога искать. Я иду, а люди говорят: "Ты кто?"

А я говорю: "Я Сережа без Бога. А вы не видели Бога без Сережи?"

"Мы много богов видели, - говорят. - Но все с Сережами. Нет бога без Сережи".

И не смеются и не бьют.

"Кушать, - говорят, - хочешь?"

"Нет", - говорю.

"Хорошо, - говорят. - Нет у нас кушать. Никто у нас не кушает. У нас Бог такой - некушаюший. А у тебя какой?"

"А у меня, - говорю, - маленький такой. Во мне сидел. А как зовут, не говорил".

"И наш не говорит. Наш только думает".

"И мой думал. Много думал. И все про меня".

"Расскажи, - говорят. - Про своего бога".

"Он добрый, - говорю. - Хочет, чтобы все любили. Хочет, чтоб не дрались. Чтобы думали про хорошее. Чтобы денег не было. Чтобы кушали все и вино все пили. Чтобы дети без мамы и без папы росли. Чтобы все про него знали. Чтоб не плакали, когда бьют".

А они говорят: "Пойдем твоего Бога искать. Наш кушать не дает, а твой и вино дает".

А потом мы много гуляли и слова всякие хорошие про Бога говорили, чтоб он знал. А киоски мы не грабили, и цирк я спалить не обещал, и про президента все неправда. Я только кормил их. Они все время кушать хотели. Вы не бейте меня больше. Я никому больше про Бога не расскажу. Я просто так буду.