Подвесная дорога

Из цикла "Парк Культуры и Отдыха"

Случайности и сами по себе целые миры, а склеившись воедино, образуют судьбу. Из переплетения нескольких судеб получается история, а сумма истории называется мифом. Вероятно, миф - это зенит мировой организации, потому что множество мифов встречается только в "Антологии всемирной мифологии, да и то отражают друг друга, как левый и правый ботинок.

И обратно: из рассеченного мифа выходят культуры, культуры распадаются на ритуалы, а что такое ритуал, как не миллионы повторенных и надоевших случайностей? Дальше распадаться нечему, случайности снова начинают кучковаться, пока кому-нибудь в голову не придет сказать "судьба" и пошло-поехало по новой.

И все вроде бы здраво и прилично, красиво даже, а человек, тот, который я и ты, приходит и выламывается из мировой гармонии, как перезревшая сосулька из ледяной челюсти на крыше. Как бы мировая гармония сама по себе, а человек отдельно или вопреки или наперекосяк. То кошку черную встречает, выходя на работу, а к вечеру в переходе в метро влюбляется в кого-нибудь, да так, что на всю жизнь, и умрут в один день на одной постели и от одной и той же болезни. Как в будильнике батарейка потечет, потому что сделали ее китайцы, и он проспит, а когда выскочит из подъезда - кошки и дух уже простыл, а опаздывая на службу, глаза в глаза столкнется с начальством, которого к тому времени, то есть пока он ехал на работу, еще большее начальство категорически объявило дураком и бездельником, и теперь, в момент столкновения, это начальство, чувствуя обиду и несправедливость, захочет ними поделиться и передаст "дурака" и "бездельника" проспавшему, а тот к вечеру, после работы в переходе метро нахамит женщине вместо того, чтобы в нее влюбиться, и скажет на нее "дура", и они не умрут в один и тот же день на одной постели и от одной болезни.

Или она его простит, пожалеет, пригласит к себе домой и нальет успокоительного, и он все же женится на ней, но любить не будет, а будет любить какую-нибудь действительную дуру из соседнего отдела только потому, что она года три назад подсказала ему в кроссворд ключевое слово. Или кошку накануне переедет пьяный бульдозерист, или он все-таки будет любить только свою жену, но умрут они от разных болезней: скажем, он разобьется насмерть, наблюдая с крыши своей высотки фейерверк и перегнувшись через парапет, чтобы досмотреть понравившуюся фиолетовую искорку, а ее задавит тот же пьяный бульдозерист, причем бульдозерист, будучи вдрабадан, морально и, так сказать, в последней инстанции и по высшему счету все-таки будет прав, потому что ехать будет потихоньку, зная, что поддатый и может на кого-нибудь наехать, и так же потихоньку наедет правым передним колесом на торопящуюся женщину, которая перебежит дорогу не по пешеходному переходу, а как попало, к тому же на красный свет. Спешить же она будет на фейерверк, который, таким образом, станет косвенным убийцей целой семьи.

Или бульдозерист будет трезвым, но не заметит бегущей женщины, так как заснет за рулем, потому что три ночи кряду перед этим убивал комара, да так и не догнал, причем непосредственно перед тем, как бульдозерист будет разбужен предсмертным криком раздавленной женщины, ему во сне явится удивительная идея о том, что хорошо, что он не стал убийцей проклятого комара, как бы то ни было, все-таки живая душа, хоть и неуловимая.

Или не раздавит, а наоборот, вовремя затормозит, вытащит из-под колес, обматерит, скорее по традиции, нежели со злобы и вследствие чувства облегчения, что он и во второй раз не стал убийцей, женится на вдове вскоре после похорон жертвы фейерверка. И, следовательно, тогда же бульдозеристу придется умирать с ней в один день и на одной постели. А, может быть, не придется, ему повезет, и он умрет раньше нее, и тогда несчастная стареющая женщина, оба замужества которой начались с поношения, не желая коротать остатки своей жизни в одиночку и возводя случайности собственной биографии в ранг судьбы или, что совсем нелепо, истории, станет примеривать на себя каждое высказанное при ней матерное ругательство и отвечать на него обнадеживающей благосклонной улыбкой. И добьется-таки от мировой гармонии своего, выйдя замуж за последнего в своей жизни матерщинника, пьяницу и пройдоху, извратившись к моменту знакомства с ним до такой степени, что страстность в ней будут распалять исключительно самый грубый и изощренный мат, как возбуждают другую всякие зооморфные нежности вроде "кисок", "рыбок" и "птичек".

И уж с ним-то она наконец умрет в один день на одной постели, правда, и на этот раз не от одной болезни: он от удушья невыключенным газом, она - на полчаса раньше его - от старости. Но рядышком и, в общем-то, благолепно.

А, может быть, абстрагируясь от женского образа и возвращаясь к первоначальному мужскому, китайцы умудрятся сделать на редкость качественную батарейку, которая не подводит по утрам, и первоначальный мужской образ на работу не опоздает и не опоздает пересечься с черной кошкой, но начальство наорет на него все равно, потому что орет оно всегда и по должности, для предотвращения. И обруганный мужской образ, задыхаясь в самом буквальном смысле слова, так как гнев и обида, застряв почему-то не в сердце, а в горле, будут мешать равномерному и ритмичному задыханию, на обратном пути не поделится ни с кем ни "дурой", ни "дураком", потому что не встретит свою единственную любовь, которая в этот вечер поедет домой не на метро, а на такси.

Да, в случайности, конечно, верить бесполезно, так же, как бесполезно создавать историю. - Закончил свои ежевечерние размышления Ваня Креститель и пошел на кухню готовить ужин. Было ровно девять, и строго отведенные два часа на самопознание дали ему впечатление, которое возникает у непьющих людей рабочей специальности после длительного обдумывания какой-либо гуманитарной проблемы, сродни визиту православного в синагогу: слегка чуждо, чуть таинственно и в меру понятно сочетание легкой снисходительности полноценного человека по отношению к обрезанным.

По первой профессии Ваня был бульдозеристом, но до регулярных медитаций по возвращению с работы его довела освоенная недавно смежная специальность сварщика. Сознание того, что он, как Бог, рождает своими руками целое небо звезд, открыло в Ване необходимость поиска морального закона внутри себя, чтобы как-то упорядочить этот космос.

Где-то дней через десять после открытия сварочной космогонии Ваня Креститель завязал с пьянкой: идеи, обдуманные через водку, выходили чище и ярче, как и все, продезинфицированное спиртом, но так же быстро выдыхались, и к моменту следующего нашествия мыслей мироздание приходилось возводить из каких-то идейных осколков и лоскутков, которые к тому же сохранялись в памяти в чужеродном друг другу состоянии и плохо склеивались между собой.

Пришлось выбирать между головой веселой и головой умной, и Ваня, не столько для саморазвлечения и амбициозности, сколько из-за возникшей ответственности перед другими людьми, которые фундаментальные проблемы мирового порядка обдумать не в силах, выбрал голову умную, но трезвую.

Поступать на философский он не стал: во-первых, читать можно и дома, во-вторых, идея мироустройства явилась к Ване озарением, и значит, так же и должна развиваться, а методике озарений в институте не учат, и в-третьих, проводниками мира абсолютных идей в мир идей Ваниных служили белые звездочки электролита, отказ от созерцания которых угрожал не столько потерей привычной эстетики, сколько риском опять же перемены методики.

Были и другие, менее гуманитарные проблемы: деньги, сена окружения, проблемы непонимания и даже неприятия самобытного гения, - но если о них Ваня и думал, то не считал настоящими мыслями. Теорию настоящих мыслей он вывел три недели назад, отказавшись от просмотра последних трех серий любимого с детства сериала "Вечный зов".

Настоящая мысль, согласно Ваниной теории, должна укладываться в критерии прикладной незначительности, формального совершенства, космогонического содержания и избранной доступности. В результате трехдневного телевизионного поста Ваня вывел формулу: любовь к мудрости называется философией, мудрая любовь к мудрости становится искусством, мудрая любовь к любимой мудрости превращается в религию, мудрость любви - это мастерство, а мудреная любовь к облюбованной мудрости может быть определена как наука.

Получившуюся формулу Ваня записал в общую тетрадь с синей обложкой и решил, что когда-нибудь, дней через десять-пятнадцать на фундаменте этой настоящей мысли напишет большой трактат с названием "Любовные мудрости". Тетрадь и в самом деле была общая, она состояла из трех частей: первая, школьная, сохранила уроки природоведения, вторая, профессионально-техническо-училищная, состояла из конспекта лекций по технике безопасности при эксплуатации строительно-ремонтного транспорта, третья, по объему большая, чем природоведение, но меньшая, чем безопасность, была Ваниной философией, озаглавленной "Епифании".

Слово "епифания" Ваня вынес из лекции литературоведа-переводчика, прочитанной в коммунальной квартире перед аудиторией в пять человек, куда попал случайно еще в алкогольный период своей философии в поисках старушкисамогонщицы, жившей в том же доме, но в соседнем подъезде. Обнаружившись в чужой коммуналке, Ваня Креститель присоединился к аудитории, потому что узнал в трех слушателях своих коллег по СМУ, как оказалось позже тоже пришедших за самогоном и перепутавших подъезды. Оставшимися двумя слушателями были доценты-филологи, специали-сты по английской литературе, ради которых эта лекция, собственно, и была устроена приятелем их семнадцатилетней дочки, пригласившим своего друга-переводчика отвлечь родителей профессиональными изысканиями и заглушать посторонние звуки громкой дикцией, в то время, как он уединится с их дочкой в освободившейся соседней комнате.

Случайные рабочие слушали так же напряженно и трогательно, как и профессионалы-филологи с той разницей, что напряжение последних было вызвано адекватностью перевода полисемантических дериватов в "Поминках по Финнегану" Джойса, а первых - тремя выпитыми литрами пива. Трогательность же была общего корня: и рабочие, и доценты не предполагали, что в наше время еще кто-то способен губить свою жизнь за Джойса.

Договор на лекцию между друзьями был ровно на час, но лектор уложился в пятьдесят три минуты, а любовник нет, и в наступившей тишине интрига открылась сама собой. Из лекции "Поминки по Финнегану" Джеймса Джойса: апология перевода" каждый участник вынес по максимуму в согласии с собственными запросами и интересами: автор - авансированные двадцать гривен, его товарищ - три синяка на левой стороне лица и перелом безымянного пальца правой руки, прикрывавшей левую сторону лица, подруга товарища, скорее с испугу, чем по неосторожности, - беременность, ее мать - профессиональную информацию и сердечный приступ, ее отец - ту же профессиональную информацию, но несколько иначе осмысленную, потому что его интересовал герменевтический подход к проблеме, в то время как его жена была увлечена текстовым анализом, тахикордию и разбитые костяшки пальцев, трое рабочих - возможность беспрепятственно, бесплатно и главное - беспоследственно поучаствовать в драке, при этом один из них отстаивал попранную честь отца, другой - уже попранную к тому времени честь товарища лектора, а третий, руководствуясь христианскими представлениями о справедливости, - с переменной участью занимал сторону слабого, которая, в свою очередь, определялась его участием.

Ваня Креститель всю лекцию не то продремавший, не то просто на своей волне, вынес из нее четыре не столько понравившихся, сколько запомнившихся слова: "финнеганы", "джойса", "апология" и "епифания", - но домой донес только одно, так как по дороге все-таки из принципиальных соображений воспитания характера достиг изначальной цели, разыскав старушку-продавщицу и купив у нее самогон.

Перевод епифании с латинского Ваня не запомнил и по собственному чутью объяснил ее себе как "самобытную мудрость". Слову "мудрость" Ваня доверял больше, чем слову "философия". "Мудро не мудреное, - формулировала одна из его епифаний, - мудра любовь к мудрости". Ваня знал, что лучше всего ему даются формулировки, поэтому утомительным рассуждениям и аргументации предпочитал быструю стихию мысли.

Выйдя в общий коридор, Ваня услышал привычный крик "Кого позвать?" бабы Марии, совершенно глухой старухи, прозванной Телефонисткой за то, что в ее абсолютно беззвучный мир проникало только телебренькание телефонного аппарата, учуяв которое, баба Мария скакала к телефону на двух костылях, подпрыгивая и расталкивая соседей, чтобы первой ухватить трубку. Когда она успевала первой к телефону, а успевала первой она почти всегда, то к захваченной трубке уже никого не подпускала и могла часами простаивать около аппарата, повторяя каждые пятнадцать секунд одну фразу "Кого позвать?" Соседи по коммунальной квартире не то, чтобы смирились с Телефонисткой, но расстались с надеждой когда-либо добраться к телефону: для этого бабу Маню нужно было бы убить, все прочие меры были уже перепробованы: Телефонистке подпиливали костыли, оставленные около двери общей уборной, но она опять успевала подползти к телефону раньше других; телефон переносили с места на место, прятали на шкаф и вставляли в трубку булавки, - Телефонистка неминуемо скакала на единственный для нее доступный в этом мире звук, и фразу "Кого позвать?", целыми днями доносящуюся из коридора уже не замечали, как храпящий не восприимчив к своему храпу.

Население коммуналки составлял, в общем-то, народ беззлобный, способный на жалость и благородство: все понимали, что единственной жизненной целью Телефонистки, в прошлом общественницы и оргработника, была необходимость служения людям, а единственной доступной формой этого служения - позвать кого-нибудь к телефону.

Те из соседей, кто пользовался телефоном редко или кому не звонили вообще, даже уважали Телефонистку за терпение и силу воли. Юра Яковлев, никогда никому не звонивший, потому что любил ходить пешком, говорил:

– Другой на ее месте уже тысячу раз разделбенил к делбеням эту трубку об делбененную стену, а она, слышишь, все ответа ждет.

– И дождется она у меня, - отвечал ему Андрей Ионенко, которому время от времени безрезультатно звонили разные девушки. Как-то Андрей, скорее ради эксперимента, чем из-за мести, подключил по периметру коммунального коридора пять занятых у соседей телефонных аппаратов, чтобы, как он выразился, "сбить нюх у старой суки". Андрей ожидал, что Телефонистка, метаясь между трезвонящими аппаратами, "поломает себе последние ноги" и угодит в больницу, но схватку с Телефонисткой проиграл. На удивление всему населению коммуналки, занявшему в кухне зрительские места, когда пять телефонов одновременно заулюлюкали, баба Мария не залатанилась между ними, ломая голову проблемой и выбоинами паркета, а подскочив к первому, заявила: "Ожидайте, у меня вторая линия", во второй, третий и четвертый телефон она сказала то же самое и лишь с последним завязала свою всегдашнюю беседу из фразы "Кого позвать?" Находчивость и смекалка добавили ей уважения соседей, а Ионенко больше экспериментов не проводил, наоборот, когда телефон долго молчал, а баба Мария забыто страдала на кухне собственным одиночеством и невостребованностью, выходил на улицу и не афишируя свое благородство набирал свой телефонный номер. По возвращению его встречал бодрый крик "Кого позвать?"

Для всей коммунальной квартиры, в которой жил Ваня Креститель, крик "Кого позвать?" превратился в незамечаемый фон, как в рабочей среде абсолютно нейтрален артикль "бля".

Ваня Креститель вышел в коридор и потрогал пальцем выключатель. Философское настроение не отступало: мысли шли сами собой, есть не хотелось. Ваня покрутил педаль велосипеду, повешенному на стену, измазав пальцы свежей жирной грязью. Места человеку в Ванином мироздании решительно не находилось, издевался человек над Ваниным космосом.

Человек объективная реальность? Более чем. Почему же тогда он не вписывается ни в случай, ни в судьбу, ни в историю, ни в миф? Случай заправляет человеком, но и один человек - случай для другого. И с судьбой также: и человек ее делает, и она человека. История формирует человека по всем правилам, но и человек творит историю. И главное - никто не заставляет и задач вроде никаких не ставит, человек живет себе просто, не задумываясь, почему каждое утро пьет кофе, а один раз попробовав в гостях цейлонский чай, станет ежедневно по утрам пить именно цейлонский чай, год-два и начнет верить, что исключительно цейлонский чай спасает его от гипертонии, камней в почках или от облысения и друзей уверять будет, делая из случая уже не ритуал - религию. И друзья поверят и тоже начнут пить цейлонский чай и кто-нибудь из них снова покроется шевелюрой. А потом однажды выйдет на улицу, торопясь на работу и...

И в размышлениях Вани Крестителя, уверенно нащупавших проторенные образы, снова замелькали бульдозеристы, кошки и начальники. В конце концов все, как и в жизни, заканчивалось смертью.

Под окном истошно заверещал какой-то ребенок: "Мою руки! Чищу зубы!" - с интонацией, которой точильщик зазывает "Точу ножи! Точу ножницы!" Да так проникновенно-зазывно, что захотелось, не откладывая на потом, побежать вниз и сейчас же представить ему свои и руки, и зубы.

– Вот именно, - подумал Ваня. - Вот именно. Человек, конечно, не глупость, но несуразность точно. Никуда не влазит. Говорят, у истории нет повелительного наклонения, все запрограммировано, но исход мировых войн решает какая-нибудь случайная ерунда: отсыревший табак, насморк, женщина или не вовремя брошенный окурок. Вот если конкретно взять историю, допустим, историю пожара от начала до конца, а лучше от конца к началу: драмтеатр Пушкина сгорел дотла и его двадцать человек осталось без работы, замдиректора спился, дети его выросли моральными уродами, наплодили таких же уродов и так до пятого поколения. Двенадцать артистов ушли в дворники и котельщики, культура, как говорится, потеряла, и опять же произвели моральных ублюдков без воспитания и образования. Еще столько же артистов бросили жены, потому что те стали неудачниками и занудами. Еще... Хватит. Все ясно: выросло поколение выродков. Из-за кого? Один окурок, брошенный мимо мусорного ведра.

Одна искра недотлевшего окурка. И ни войн не надо, ни разрухи, ни голода. Один окурок. А выйди тот урод, промахнувший окурок на пол, на пять минут позже на работу и попади он под бульдозер... - Ваня остро ощутил, как повседневно-профессиональная картина мира существенно ограничивает набор образов в его философской системе. - Да черт с ним, с бульдозером. Надо бросать к чертям эту работу и поступать на философский. Выйди он на десять минут позже на работу и попади под самосвал, который будет догонять бульдозер...

В комнату Вани без стука зашел Андрей Ионенко, живший с приехавшим недавно из Феодосии братом Петром напротив.

– Ваня, ты по отчеству Захарович? - спросил Андрей, приседая на корточки рядом со столом, за которым Ваня Креститель думал.

– Захарович. - Подтвердил Ваня.

– А по матери?

– Что по матери? - Не понял Ваня.

– Ну, мать как звали?

– Почему звали? Она жива. По матери - Елизаветич. Тьфу ты, в смысле Елизавета - мама.

– Как еще жива? - Почему-то огорчился Андрей. - А сколько ей лет?

– Да, старенькая она. За девяносто. Я поздний ребенок. Они уже и не думали меня рожать, но однажды мой отец...

– Ага-ага, - Андрей крепко хлопнул Ваню по плечу и довольный пошел к двери. Вышел и снова зашел.

– Вань, а ты че, уходить из СМУ собрался?

Ваня уходить не собирался, но непонятные вопросы Андрея раздражали его.

– Не знаю. Может быть, буду поступать на философский.

– Ваня, не надо. Ребятам западло. Половина СМУ разбежалось. Антипенко сказал, кто следующий уйдет, своими руками бошку отобьет.

– А я клал на Антипенко.

– Ну, ладно, на Антипенко и я клал, но ребятам западло. Им работать больше придется. И так до восьми пашем, как Ромео Джульетту, за ту же зарплату. И по субботам.

– Так что мне до смерти в вашем фуникулере крутиться и после смерти?

– Да нет, Вань. Зачем же после смерти? После смерти, - Андрей хмыкнул, - ты в рай попадешь. Там и отдохнешь. Ты в рай, а ребятам западло.

Философское настроение оставляло Ваню.

– Да клал я на твоих ребят, - взорвался он. - Каждый день: Ваня, свари, Ваня, помоги, а как десятку перехватить, так у всех алименты.

– Ну и скотина же ты, - как-то восторженно сказал Андрей и тут же добавил. - В хорошем смысле этого слова.

И потихоньку вышел.

Чтобы снова сосредоточиться, Ваня нахмурился.

Ладно, черт с ней, с системой. Пусть будет только технология случая. Что из случая делает судьбу? Еще один случай? Нет, много случаев - это только много случаев, а судьба - это закономерность, закономерность же на то и закономерность, чтобы исключить случайность. Почему же тогда история сплошь состоит из случайных судеб? Не перейди кошка дорогу в один-единственный момент, отсырей все спички в коробке, опоздай на маршрут комбайн...

Явление в собственном мозгу комбайна порадовало и обнадежило Ваню, так как свидетельствовало о расширении масштабов образного мышления.

Или налейся в усмерть комбайнер на свадьбе друга...

Пьяный комбайнер, конечно, был уже шагом назад, но все еще лучше хоть и трезвого, но бульдозериста.

На кухне заорал отчаянно пьяный баритон Андрея: "Кому в жизни не везет, "Чупа-чупс" пускай сосет. Кому в жизни повезло, будет сало есть назло".

– Когда только успел, - подумал Ваня Креститель. - Только же трезвый сидел тут.

– Хорошо ты побрал, Андрюха, душой, а надо бы голосом, басовито заметил голосом, - басовито заметил на кухне Петр.

Если бульдозерист, нет, комбайнер...

Ваня снова попытался нахмуриться, но не удалось: из-за долгого напряжения бровей глаза начинали слезиться. Ваня поднялся и пошел на кухню.

На кухне уже не пели, а о чем-то громко шептались.

– Да не подойдет он, - говорил Петр. - Он ничего не подозревает. Впустую только используем. Не выйдет ничего. Образ не тот: худенький, бледненький, глаза черные и грустные - таких педерасты жалеют. Где голос? Где борода? Где уверенность в себе?

– Все сходится, - трогая брата руками, возражал Андрей. - Имя, фамилия. Да дураку ясно, кто он. Пойди-найди другого. А что не знает, и хорошо. Еще неизвестно, что бы он сделал.

– Коней на переправу не меняют, - подытожил Иван Деев, остроумец и заводила, чьи шутки делали незаурядными сочетание пошлости с мрачной мистикой. - Другого нет, будем работать с этим. Только подготовить его надо.

– Рассказать? - спросил Андрей. - Да ты что? Он слюнтяй: ни в жизнь не согла-сится.

– Не рассказать, а подготовить. Ему и знать не нужно. Что знает тесто о том, чем оно выйдет из печки: бубликом, колобком, ватрушкой или еще каким хреном. Ему и знать не нужно. Что выйдет, увидят все потом. А до этого никто не знает: ни тесто, ни печь, ни огонь, на котором печется, и даже хозяйка зачастую не знает, что у нее получится. Знаешь, первый блин комом?

– Вот именно, - снова оживился Петр. - Откуда мы знаем, что из всего этого выйдет?

– Не менжуйся: не боги горшки обсирают. Главное - нам все правильно сделать.

– А может, подождем еще, подготовимся. Да и другого подыщем, поподходящее.

– Подождем, пока свалит? Ты сам говорил, день-два и ищи его. Нет, решили, значит, решили. Все. Старый друг лучше новых шлюх.

На кухню вошел Ваня, и все замолчали. Наставшая вдруг тишина была настолько противоестественной и требовала нарушения, что косноязычный заика Яша, брат Ивана Деева, до сих пор молчащий, счел нужным рассказать историю:

– А она м'не к'г'оворит: "Я х'очу л'юбви и м'ороженого" А я е'эй к'г'оворю: "А я х'очу оп'бычного б'анального секса".

– Какого? - Заржал Андрей.

– В'от и он'а ис'пугалась и г'оворит: "К'акого с'екса т'ебе?" П'б'анального - к'г'оворю.

– Яша, ну кто же на первом свидании девушке анальный секс предлагает?

Яша не обиделся, но и не понял, почему все засмеялись: абсолютно лишенный брутального остроумия своего брата или духовных претензий Вани Крестителя, он был из тех людей, кто под наитием понимают скорее чувство сытости, при этом всегда - на работе, в компании, с женщинами - говорил и действовал по наитию. И интуиция, не спасая его от глупости, безошибочно подсказывала нужное место и время для произнесения слов, что создавало впечатление надежности и значимости. Из-за этого впечатления женщины, хоть и не влюблялись в него, но и не отказывали, поэтому Яша постоянно был озабочен общением с женщинами, отношения с которыми у него были длительные и вяло текущие, как шизофрения. Но в конце концов женщины выходили замуж за кого-нибудь другого, и с интервалом в полгода Яша представлял коммунальной кухне новую подругу, с которой накануне познакомился в городском зоопарке (все нерабочее время Яша проводил около клеток со спаривающимися животными, пытаясь перенять у них мастерство):

– З'н'акомьтесь. Эт'о Т'аня. П'рошу л'юбить...

– Только не все сразу, - встревал в значительную паузу брат Иван.

Из-за своих женщин сорокатрехлетний Яша беспрерывно попадал в передряги с их мужьями: ему трижды ломали нос, два раза - руку и ежегодно под Новый год топили подо льдом. Одним словом, Яша пребывал в состоянии, которое его брат определил как "седина - в бороду, приключения - на жопу".

Ваня Крестоносец открыл холодильник, но вместо ожидаемой полпалки колбасы и непочатой банки с надписью "яловичина", к которой Иван Деев приписал букву "ч", обнаружил на своей полке стеклянную консерву мидий и банку меда.

– А где колбаса? - спросил Ваня про себя сурово, а вслух - растерянно.

Присутствующие на кухне стали разглядывать друг друга. И снова установившееся молчание нарушил Яша Деев.

– Я в' СМУ м'имо в'окзала х'ожу, а т'ам м'агазин "С'опутствующие т'овары", а н'иже н'аписано "в'одка, х'леб, к'олбаса". А с'егодня ид'у, с'мотрю: "х'л'еб" и "к'олбаса" з'амазаны к'р'аской.

– Во-во, - с энтузиазмом поддержал брата Иван. - Хлеб и колбаса перестали сопутствовать нашей жизни. Совсем твари страну довели. Скоро вообще жрать нечего будет.

– Что посеешь, то и сожнешь. - Петр многозначительно прикурил.

– Отож: что посеришь, то и сожрешь. - Не задумываясь отозвался Иван, чье остроумие в последнее время отзывалось все чаще на анально-фекальную тему.

– А ты б, Ваня, медку поел. - Посоветовал Андрей. - И сытно, и полезно. И на ночь хорошо - успокаивает.

– И от запоров. - Иван Деев пребывал на своей волне.

– Действительно, Ваня. - Сказал Петр. - Поешь меду. Ну ее, эту колбасу. Нет ее, и Бог с ней. Знаешь, из какой дряни ее делают? А мидии морские. Там фосфор для головы.

– И д'л'я п'отенции х'орошо. В'от л'ебеди в з'оопарке т'олько р'ыбу ед'ят и н'е с'л'езают д'р'уг с д'р'уга.

– И в темноте светится. - Как всегда, резюмировал брата Иван. - Будет стоять и светиться. Ни одна зараза не промахнется.

– Поешь меду, Ваня, раз ребята просят. - Уже без уговаривающих интонаций сказал Андрей.

Ваня сел за стол и без энтузиазма пожевал старый засахарившийся мед.

– И мидий, Ваня. - Напомнил Андрей.

Ваня поел и мидии.

– Мы вот с ребятами только что спорили. - Сказал Андрей. - Человек управляет миром или мир человеком. Ну, о роли личности в истории. Решает что-нибудь личность или все решают за нее.

– Решает. - Не задумываясь, ответил Ваня, потому что при слове "личность" подумал, что говорят о нем. - Личностями история делается.

– Ну, а допустим, идет себе личность на работу делать историю, а тут бульдозер из-за угла и вдрызг эту личность - одно пятно на асфальте.

Ваня, не успев удивиться совпадению мыслей, ответил:

– Значит, именно этим своим пятном личность и сделает историю. Именно это пятно перевернет мир.

– Но сама же личность не может того знать. Она же не захочет стать пятном для истории и не согласится на это, даже если б кто ей и сказал заранее, что от ее пятна перевернется история.

– Ну, почему не согласится: если эта личность будет уверена, что жертва ее не напрасна, а, скажем, спасет миллионы людей. Но дело не в этом. Пусть и не догадывается она, с какой стороны бульдозер подъедет, а все равно всю жизнь будет стремиться к этому бульдозеру.

– Как это, Ваня?

– Посмотри сам: бульдозер ведь переедет именно этого человека, а не какую-нибудь случайную старушку из гастронома. Хотя, может быть, эта старушка и стерва редкая и всех соседей уже достала.

Тут зазвонил телефон, и несколькими секундами спустя коридор огласился рефреном "Кого позвать?", на который никто не обратил внимание.

– Дрянь-старуха пойдет и дальше портить жизнь соседям, - продолжил Ваня. - А человек превратится в пятно на асфальте. Но мир перевернется: посмотрит на это пятно какой-нибудь мальчик, запомнит на всю жизнь, вырастет и сделает революцию. Или бульдозерист сядет в тюрьму и там книгу напишет о последних истинах.

– Значит, судьба, Ваня?

– Нет, не судьба. Судьба - это когда человек ни сном, ни духом о своей будущей жизни. Живет и живет себе бесцельно. Не судьба, а предназначение, а о своем предназначении человек если ни духом, но уж сном обязательно знает.

– Вань, а у тебя какое предназначение? - Спросил Петр, и всем стало неловко, как будто бы он сплюнул в протянутую ладонь нищего. Но Ваня ответил бодро, словно только и ждал этот вопрос.

– Создать универсальную философскую систему: и для ученого, и для работяги, и для дурака, узнав которую, они бы сразу осознали всю свою жизнь, и цель, и смысл ее.

– Ну, ты уже много создал?

– Нет, только самое начало.

– Вань, а если завтра бульдозер? - Не унимался Петр. Ощущение неловкости возросло, как будто бы Петр сплюнул во вторую руку нищего.

– Не будет бульдозера. Чтобы был бульдозер, надо его чувствовать, предчувствовать. А я предчувствую совсем другое.

– Что, Ваня?

– Ну, может быть, философский факультет.

– Ваня, да ты что? - Закричал Андрей. - Антипенко при всех сказал, что собственными руками бошку отобьет, если узнает, что собирается уходить. Не уходи из СМУ. Будь так философом. Я тоже философ Секс Эмпирик.

– Антипенко может. - Подтвердил Петр. - Не бугор - зверь. Я видел, как он крановщика Юрку Маккеева бил. Его потом на "скорой" увезли, три дня в реанимации отдыхал.

– Да причем тут Антипенко. - Задумчиво ответил Ваня. - Подумайте, какой-то Антипенко и предназначение. Ничего он не сделает. Утрется. Уйду, когда захочу. И вообще: тварь я дражайшая или право имею?

– У каждого свое предназначение. И у Антипенко тоже есть предназначение. - Снова сказал Петр, вызвав неприличную паузу, а Иван Деев с досады плюнул себе под ноги.

– Ваня, мы конечно никому, - заторопился Андрей, пока никто ничего не успел сказать. - Но ты бы не распространялся. Донесет кто-нибудь Антипенко, и хана предназначению.

– Предназначение на то и предназначение, чтобы не настала хана, пока не исполнится.

– Во-во, Ваня. Пока не исполнится, - угрюмо произнес Петр, и Ивана Деева взорвало:

– Ну, что ты за человек, муму непостижимо. Ни одно говно в жопе не держится. Иди, Ваня, к себе. Поздно уже. Иди спать, завтра день тяжелый.

– Иди-иди, - подтвердил Андрей.

– Странные вы какие-то сегодня, ребята. - Сказал Ваня, поднимаясь, - Что-то мне с вами не климатит. Пойду я.

– Ничего странного. Трава плохая. - Ответил Иван Деев и, с отношением приобняв Ваню Крестителя, подтолкнул его к выходу из кухни.

По дороге Ване пришлось еще задержаться около ванной: сидевший в ней каменщик-бетонщик Юра Яковлев умолял полить ему на голову, но в ванную влетел разъяренный Иван Деев, выматерился, стукнул Юре несколько раз по голове ковшиком и выпроводил Ваню из ванной. Уже на подходе к своей комнате Ваня снова услышал необычайно пьяный голос Ивана Деева, неладно выводивший на мотив известного шлягера: "Ах, Леха, Леха, мне без тебя так плохо" свою версию "Ах, Вова, Вова, мне без тебя х...ево" и сразу без паузы "Ах, Яков, Яков, ты в душу мне накакал", а дальше совсем уж непотребное "Ах, Степа, Степа, тоскует моя жопа".

На ночь Ваня хотел обдумать идеи, которые он недавно отстаивал перед приятелями, но сочетание меда и мидий вызвало у него продолжительную икоту, и мысли скакали в голове в такт горловым спазмам.

Через полчаса без стука зашел в комнату обратно совершенно трезвый Иван Деев.

– Я тебя приглашал? - Неприветливо встретил его Ваня Креститель, отучавший своих соседей заходить к нему, как к себе, когда вздумается.

– А я, как п...ец, прихожу без приглашения. - Ничуть не смутившись, улыбнулся Иван Деев даже с какой-то нежностью. В руках он держал темно-желтое волосатое одеяло.

– Ночи холодные. Это такое одеяло, верблюжьенное. У меня таких вагон. Мне в них сестра из Ферганы траву зашивает, когда передает. Укройся хорошо, тебе выспаться надо. - И, не дожидаясь ни возражений, ни благодарностей, вышел. Через несколько секунд он уже орал в коридоре пьяным голосом: "Если завтрак выйдет плохо, назову себя дуреха".

При общем ироническом складе ума настроение у Ивана Деева менялось ежеминутно. Он жил, бессознательно руководствуясь национальным принципом "день в карете, год пешком", зарплату пропивал в день получки, долги никогда не возвращал, а напоминание о них принимал за оскорбление и, не сомневаясь, бил в морду, но в следующий миг уже целовал окровавленного противника в нанесенные им раны, а в периоды вынужденной трезвости читал Нострадамуса и каждый год ожидал конец света, перед Новым годом, числа с пятнадцатого декабря уходил на "зимние каникулы" - долговременный, когда на месяц, когда на полтора, запой "из-за разочарования" уходящим годом, обманувшим его ожидания, и страхом перед наступающим Новым годом, наверняка готовящим ему светопреставление.

Будучи чрезвычайно красивым молодым человеком, на женское внимание Иван Деев реагировал болезненно, чаще грубой шуткой с естественной для него анально-фекальной тематикой. Происхождения эта болезненная реакция была неясного, уходящая в глубину детства, возможно как результат сального испуга или изнасилования. Когда товарищи по СМУ чересчур настойчиво донимали его расспросами, опасаясь в нем латентного гомосексуалиста, то Иван Деев парировал, что лучше страдать от водки, чем от женщин, как его брат Яков, которому, как известно, и кобыла - жена. Из-за несдержанного характера Ивана Деева называли Громыкой, позже прозвище распространилось и на брата Якова. Братья Громыки естественно дополняли друг друга и гармонировали между собой.

На кухню Иван Деев вошел снова совершенно трезвым. За время, пока его не было, к компании присоединились вымытый Юра Яковлев и крановщик Филипп Бесфамильный.

– Ну, что в Днепре? - Спрашивал Петр Филиппа.

– Да, отвечал Филипп. - И в Днепре - да. Сквер героям-подпольщикам знаете?

– Ну-у-у, - протянул Петр неопределенно.

– Заметьте: героям. Заметьте: подпольщикам. Там стелла погибшей комсомолке Ирине Андрусенко с надписью "Их расстреляли на рассвете", а ниже объявление приклеено "Гробы. Недорого" и телефон. Я телефон, конечно, недописал, но толку: их миллионы.

– В Одессе катакомбы закрыли. - Сказал Петр.

– Так то на реконструкцию.

– А деньги у них есть на реконструкцию? Закрыть каждый дурак может, а вот открыть. В Житомире десятый год реконструируют мемориал и ни одной мраморной плиты не поменяли.

– Откуда знаешь? - Аж подскочил на табуретке Андрей.

– Матвей рассказывал. У него дочь в Житомире учится.

– Матвей и соврать мог.

– У нас мемориальную доску Гиршману краской облили. Наверное, решили, что еврей. - Подключился к разговору Иван Деев. Юра Яковлев, до этого самоуглубленно полировавший ногти, быстро повернулся к Ивану:

– А если бы и еврей, то что: можно краской обливать. - У Юры бабушка была еврейкой.

– Везде одно и то же. - Сказал Андрей. - Конец истории. Распоследние дни. Самые распоследние. Каждый день история умирает.

– Ты раньше говорил: конец света. - Заметил Петр.

– То Иван говорил. Но он всегда об этом говорит.

– И буду говорить. - Иван улыбнулся. - Вам с вашей высоты птичьего помета только историю и видно, а я шире смотрю на явления.

Все надолго замолчали, и Яша, почувствовав свое время, засуетился на табуретке. Ему постоянно казалось, что после длительной тишины все начнут бить друг друга, и всячески старался заполнить паузы.

– А з'н'аете, к'ак я с н'ей п'ознакомился? Ед'у к н'отариусу с д'окументами. Д'авка ж'уткая. А в'п'ереди м'еня с'п'иной с'т'оит д'евушка. К'р'асивая. А т'ут меня т'олкают п'од р'уку и м'ая п'апка ей п'р'ямо м'ежду н'ог в'ст'ряет. О'на т'ак в'озмущенно п'оворачивается, а я г'оворю: "Эт'о п'апка". А он'а м'н'е: "Т'ак в'ыньте в'ашего п'апку из м'оей м'амки".

– Пустой разговор. - Медленно проговорил Филипп. - И так ясно: история закончилась. Даже памяти не осталось. Сплошная профанация и воровство.

– Все чего-то ждут. - Вставил Петр.

– Теперь главное - успеть, чтобы история по кругу не пошла или снова какой-нибудь капитализм не начался. - Продолжа л Филипп. - Главное - вовремя вмешаться, чтобы новая история уж точно была нашей. Чтобы ребенок родился, а не зверь какой-нибудь снова. - Филипп покосился на ковыряющего в носу Ивана. - Но главное - вовремя, не раньше и не позже. Угадать тот самый момент. Самое трудное и важное - угадать тот самый момент. Чуть раньше, чуть позже - один хрен все опять пойдет наперекосяк.

– Как в девятьсот шестнадцатом, когда поторопились. - Подтвердил Юра Яковлев.

– Или в восемьсот двадцать пятом, когда опоздали.

– И снова мы. Кроме нас некому. - Воодушевился Петр. - Нам, как всегда, начинать новую историю.

Все посмотрели на Петра, как будто бы он сделал особенно неприличное движение при особенно интеллигентных людях. Петр смутился:

– Я имел в виду пролетариат.

– Ну, и дурак. - Сказал Иван с сердцем. - Что-то будет - один Бог знает. Каково опять монстра родим. Это тайна, покрытая раком.

– Боюсь я ребята этой мистерии. - Извиняющимся тоном произнес Петр. - Вы же понимаете, между замыслом и воплощением дистанция, как между "вот тебе" и "на тебе". Не верю я.

– Для того, чтобы в приметы не верить, их необходимо соблюдать. - Как что-то необязательное вставил Филипп.

– Ты всегда боялся. Это еще не причина отказываться от намеченного. - Юра Яковлев теперь очищал ватным тампоном уши. - А он что?

– Да вроде бы ничего парень, с вальтами, конечно, - и Иван Деев повертел пальцем у правого виска. - Но не охломон.

– Слаб. Гонора не хватит. - То ли согласился с Иваном, то ли возразил ему Петр.

– Приземленный слишком. - Андрей закурил. - Бульдозеры, старушки гастрономные, китайские будильники какие-то. Мыслит часто, но узко.

– Ты бы его в планетарий, что ли, сводил. - Сказал Филипп.

– Некогда. - Юра Яковлев поднялся и прикрыл дверь на кухню. - Время закончилось.

– И Антоненко на взводе. - Подал свой голос Андрей.

– Сомневаюсь я. - Тихо, как будто чтобы его не услышали, сказал Петр. - Он ли? Какой-то он не похожий. Да и подготовили его слабо. Не ошиблись ли мы в нем?

– Опять двадцать пять. Ворона перднула во всю воронью жопу. Три года искали, два года присматривались. Добились, чтобы ему зарплату повысили. В кино ему билеты покупали. В две библиотеки записали. А теперь что, нового искать? - Иван пристально посмотрел на Петра. - Иногда я думаю, что мы в тебе ошиблись, каменщик ты наш свободный. Как песни в хоре басом орать, так ты первый, а как самый ответственный момент наступает, так ты "не знаю, не знаю". Как себе хочешь. Я тебя в компанию не навязываю. Можешь возвращаться в свою Феодосию.

– А ты хоть одного нашел? - Басом отозвался Петр. - Всех я. А ты одного привел, и тот повесился. Только глаза страшные строишь, нажираешься до "скорой" и от баб шарахаешься.

– Да пошел ты на х... - Заорал Иван.

– Нехорошо как-то ты это сказал. Хочешь меня обидеть?

Филипп резко поднялся с табуретки:

– Ребята, туши базары. Некогда уже сомневаться. Иван прав: из-за твоих сомнений, Петр, уже трижды опаздывали.

– А мне его жалко. - Андрей посмотрел на товарищей. - Хоть и с тараканами в голове, а хороший он. Стихи недавно писать начал. Да и девушки еще у него понастоящему не было.

– Поэтов можешь ты не бить, но гражданинов бить обязан. - Регулируя дикцию, продекламировал Иван. - Кому его стихи нужны? - И, кривляясь, возвестил. - Среди сварщиков нашего СМУ на поэтическом конкурсе первое место занял Иван Креститель. Поздравляем, Иван Захарович. На межрайонном совещании принято решение опубликовать стихи Крестителя в "Рабочей газете" и откомандировать его на городской конкурс защищать поэтическую честь родного СМУ. - Иван сплюнул себе под ноги и добавил. - Пишу в стол, ем в стул. Чи не поэт.

– Вот Пушкина действительно жалко. - Петр опасливо посмотрел на Ивана. - Один раз ошиблись, теперь все время ошибаться будем.

– Все время? - Спросил Андрей.

– Все. Ну, может, часть его. Большую - точно.

– А мне вообще и Пушкина было жалко, и Моцарта, и Коперника, и Бухарина. - Филипп продолжал стоять. - Мне всех было жалко. Уже тысячу раз об этом говорили. Невинная жертва закрывает старую историю и начинает новую. Давайте лучше помолимся.

– А может, дернем по соточке: завтра день тяжелый. - Предложил Петр.

– Вот именно. Тебе лишь бы нажраться. Все. Помолились и спать.

Ваня Креститель к тому времени давно уже спал и снились ему местные кошмары: Иван Деев, распевающий атеистические частушки "Харит Рама Кришну, очередь за Вишну", которого в мозаике сна резко сменил бригадир Антипенко, нежно гладивший Ванину голову и говоривший: "Пойми, дурачок, человек - это кровь истории, ее круговорот. Вот убил ты комара, а кровь размазал по стене. Чья кровь на стене: твоя или комара? А ты перед этим кровяночки поел, чья кровь в тебе: твоя или коровы?", уступивший, в свою очередь, место во сне Андрею Ионенко, кричавшего на Ваню: "Падлой буду, а не учиться тебе на философском".

Разбудила Ваню неожиданная тишина, последовавшая за телефонным звонком и традиционным "Кого позвать?" старухи-телефонистки. Через несколько секунд в дверь постучали. Ваня взглянул на часы: было полседьмого, он не доспал полчаса.

– Открыто. - Пригласил Ваня.

За дверью оказалась Телефонистка:

– Иван Захарыч, Вас к телефону.

Такого в их коммунальной квартире еще не случалось. Ваня опешил, и чтобы не сомневаться, проснулся ли, спросил у бабы Марии:

– А кто спрашивает?

- Женский голос. - "Ни себе фига". - Подумал Ваня. Женщины ему не звонили никогда, да еще и в полседьмого, к тому же приглашенные к разговору Телефонисткой.
Ваня подошел к телефону и сказал трубке "Алло".
– Иван Захарович, - зашептало в трубке. - Это Ира, жена Антипенко. Иван Захарович, Антипенко все знает о вашем уходе. Не приходите сегодня на работу, Иван Захарович. Возьмите бюллетень или пойдите кровь сдавать, но на работу не приходите. Ой...
И пошли короткие гудки.
– Облезет твой Антипенко. - Доверительно сказал трубке сонным голосом еще не до конца проснувшийся Ваня, пытаясь одной рукой застегнуть широкий ремень на кожаных джинсах, подаренных Иваном Деевым вместо Ваниных джинсов, одолженных и загубленных Деевым где-то по пьянке. - Имел я его крупным планом.

А через три часа Вани Крестителя не стало. Тонким металлическим листом, который сорвался с крана, управляемого бригадиром Антипенко, ему отрезало голову.

Антипенко отказывался вылезать из крановой будки и орал: "Это не я, это трое", а когда приехала милиция, спрыгнул на штыри, торчащие из котлована. На столе у Вани Крестителя нашли раскрытую общую тетрадь с записью "Предназначение человека - смерть. Смерть - всегда жертва. Смысл жертвы - в заклании. К закланию необходимо быть готовым в любой момент".

В Днепропетровском сквере героев-подпольщиков чьей-то рукой были смыты все объявления со стеллы комсомолки Ирины Андрусенко и положен букет гвоздик. Узнав об этом, Симоненко впал в растерянность. Не зная, как трактовать эту ситуацию. Зато Иван Деев, узнав об этом, воодушевился и принялся активно листать телефонные справочники, приговаривая: "Конечно же, по фамилии нет. Да и глупо было бы. Что ж среди Иосифовичей искать?" Старуха-телефонистка не знала, что делать с вернувшимся слухом, в конце концов решила выйти замуж, Петр уехал обратно в Феодосию, перед отъездом расплевавшись со всей компанией и заявив, что "все это не теогония, а бесогонство". Через неделю от него пришла телеграмма "Нашел Кладовщик плиточного завода", и вся компания начала собираться. Этот город им успел порядком поднадоесть.

5,9-11.08.2000