Карусель

Из цикла "Парк Культуры и Отдыха"

Вы знаете, что все люди после смерти становятся богами? Я тоже не знал, пока не умер.

Быть богом совершенно не страшно, только обязанностей много, поначалу даже пугает ответственность, но в какой-то момент втягиваешься в работу, уходишь в неё целиком - и уже кажется, что ничего лучше, чем быть богом, и придумать себе невозможно.

Дали мне небольшой участок в несколько горных селений: тучи разгонять, болезни отводить, систематизировать и классифицировать молитвы, следить за тем, чтобы не передрались, чтобы песни пели каждый день, роды принимать и так далее. Я с таким азартом взялся за работу, что в моих горах даже нефть нашли и организовали общество поголовной трезвости.

Но с непривычки быстро выдохся, устал и попросился на каникулы. Каникулы мне дали, и, отпуская домой, предложили выбрать экипировку: шкуру, перья, кожу любого цвета или чешую. От экипировки я отказался, сказал, что пойду как есть. Меня предупредили, что как есть я буду невидимым, как градусы в алкоголе, и беспомощным, как куколка бабочки. Но я настаивал, и меня отпустили с Богом. Сказали только, чтобы не ел мясо, не занимался агитационной деятельностью и не выл по ночам на своей могиле, потому что всё это, особенно последнее, серьёзно ограничивает впоследствии масштабы и возможности моей работы.

Плана у меня не было никакого, хотелось просто побывать на родине, увидеться с родными, убедиться, что все живы-здоровы и всё такое. К вечеру добрался, иду по проспекту: машины красивые ездят, женщины ходят нарядные, студенты сидят за столиками, пиво пьют. "У нас такого нет", - думаю, и тут же спохватываюсь: "У нас другая жизнь. Со своими преимуществами и удовольствиями. Например, можно прикуривать от молнии или с ежами разговаривать".

Дошёл до родительского дома, звоню в дверь. Открывает мама. Поседела сильно, похудела, глаза печальные - подкосила её, конечно, моя смерть.

– Где тебя носило? - спрашивает. - Мы ждём-ждём, а тебя всё нет. Отец, - кричит вглубь квартиры. - Ты посмотри, какие у нас гости.

А сама дверь перед моим носом захлопывает и - слышу по шагам - уходит. Звоню опять. Теперь открывает отец. Тоже постарел, ссутулился по-стариковски, но видно: старается держаться.

– Папа, - говорю. - Это я. Здравствуй.

– Здравствуйте, - отвечает. - Вот только Лёши вашего у нас нет. Не заходил он сегодня. Хотите, можете его подождать у нас.

– Хочу, - говорю я отцу и захожу. Дом. Всю жизнь тут прожил. И умер здесь. Вот и мои портреты по стенам развешаны. Смешной я был: физиономия дурашливая, лопоухий.

Отец подсаживается на диван к маме, и они молча смотрят телевизор, как будто бы меня и нет.

– Мама, - спрашиваю я. - Можно мне к вам?

– Как дует, - обращается она к отцу и поёживается. - Надо заклеить окна. Кто приходил?

– Пенсию принесли.

– За какой месяц?

– За апрель, кажется.

– Мама, - я становлюсь между ней и телевизором. - Я люблю тебя.

Мама отворачивается к стене и поднимает взгляд к моему портрету. Долго смотрит на него и начинает плакать.

- Ну, что ты, - отец гладит её по голове. - Ну, не надо, успокойся. Ну, что поделаешь… Не надо.

– Только за апрель, - мама тихонько всхлипывает. - Только за апрель, Господи…

Я встрепенулся, хотя на этот раз обращаются не ко мне.

– Переключи телевизор, пожалуйста, - просит мама, и я послушно переключаю каналы, пока не останавливаюсь на какой-то семейной мелодраме. Родители увлечённо смотрят на экран.

– Ну, я пойду, - говорю я им.

– Я закрою за вами, - встаёт отец. - Наверное, Лёша сегодня уже не зайдёт.

Уходя, я целую его в морщинистую кожу щеки, и он закрывает за мной дверь.

Я выхожу на улицу и долго курю на лавочке у подъезда, потом спохватываюсь, что забыл дома свой нимб, и возвращаюсь. Родители уже спят. Я в темноте разыскиваю нимб, который мама заботливо уложила в мисочку с водой рядом со вставной челюстью отца, вытираю его полотенцем и тихонько, стараясь не тревожить спящих, ухожу насовсем.

Раз я был у родителей, то надо зайти и к сестре. Она живёт с мужем и детьми в соседнем подъезде. Звонок у них никогда не работает, и я стучу. Моментально, будто бы меня ждали, распахивается дверь, и мне улыбается сестра, хорошенькая, курносенькая, в коротком оранжевом халатике (хотя я в последнее время путаюсь в цветах - может быть, в жёлтом или красном).

– Привет, - говорю я ей. - Как ты?

Сестра смотрит на меня сверху вниз:

– Бедненький! Ты заблудился? Голодненький?

Она уходит и возвращается через минуту, ставя передо мной тарелку с молоком.

- Пей молоко, пей. А тощий-то какой! Потерял своих, да? - говорит она, пока я лакаю молоко. - Бедненький. Какой ты грязный… И ухо порвано. А хвост где? Я бы взяла тебя, но у дочки аллергия на шерсть.

- Не ври, - хочу я сказать ей. - Никогда у тебя не было дочери, у тебя два сына. Не обманывай животное. Ты всегда была врушкой, с детства, просто так, без причины, врала направо и налево. - Но вместо этого я говорю ей:

– Мур-р-р.

– Что? - переспрашивает она меня. - Что ты сказал?

– Мур, - я трусь о её ноги и широко, во всю морду облизываюсь.

– Приходи завтра, - говорит мне сестра. - Я тебе ещё молока вынесу.

– Завтра не могу, - отвечаю я. - Завтра мне на работу. Каникулы заканчиваются.

– Что? Что ты сказал?

– Каникулы, говорю, заканчиваются, - кричу я ей, сбегая вниз по лестнице. - Каникулы. Меня работа ждёт. Я теперь бог.

Выбегая из подъезда, я машинально заскакиваю в подвал, но потом вспоминаю, что хотел ещё увидеться с другом. К его дому можно пройти коротким путём, через кладбище, а можно в обход, через пустырь и стройку. Раньше я выбирал долгий путь, но сейчас кладбище меня не пугает.

На кладбище пустынно и тихо, слышно только, как кто-то из богов негромко воет на своей могиле. Я прохожу мимо своей, останавливаюсь и придирчиво её разглядываю. Мило; скромненько, конечно, но довольно прилично, главное - не вычурно и без аляповатостей. Вот только не прибрано: наверное, давно никто не приходил; листья сухие валяются, грязные следы, на плите и памятнике - белые звёзды птичьего помёта. Надо привести себя в порядок. Нахожу веник, тряпку и тщательно, даже любовно убираю свою могилу, потом ещё раз придирчиво оглядываю её и остаюсь доволен своей работой.

Очень хочется сесть на свою могилу и немного повыть, но я с усилием преодолеваю искушение и иду дальше.

Дверь квартиры друга полуоткрыта, а сам он лежит голый и пьяный на диване: курит, пытаясь стряхивать пепел на длинные уши своего спаниеля.

– Ну, вот и ты, - встречает меня он. - А я уже думал, тебя сегодня не будет.

– Вот и я, - отвечаю. - Здравствуй. Зачем ты так напился?

– Я пью, - он затягивается и глубокомысленно смотрит на меня, - чтобы… Выпей со мной. – И он протягивает мне стакан.

Я выпиваю мерзкий на вкус зелёный самогон (а может быть, жёлтый или белый: мне трудно различать цвета в последнее время) и занюхиваю спаниелевым ухом. Ухо мягкое и тёплое - мне тоже хочется такое.

– Поговорим? - предлагает друг.

– Поговорим, - соглашаюсь.

Сидим, молчим, курим. Друг внимательно смотрит сквозь меня:

– Что-то сегодня у тебя хвост короче и рога вроде поменьше.

– Может быть, линяю, - поддерживаю разговор я.

– Может быть, - мой друг всегда был покладистым. - А может, я сегодня ещё мало выпил.

– Может, - я тоже всегда старался с ним не спорить.

– Послушай, - взгляд у друга становится настолько пристальным, что мне кажется: он начинает трезветь. - А кто ты на самом деле? Ну, вот кто ты такой вообще?

– Вообще-то я сейчас бог, - отвечаю я честно. Я ему никогда не врал.

Он пьёт, потом курит, потом гладит спаниеля, потом встаёт, берёт меня за руку и подводит к двери. Наклоняется к самому моему уху, лысому и твёрдому (у спаниеля лучше), и шепчет:

- Иди отсюда. Здесь черти водятся. Не надо тебе здесь. Иди-иди, - и подталкивает меня за порог. Потом вдруг сжимает мою руку и прищуривается заговорщицки: - А я тебя вспомнил, узнал. Ты не думай, что я тебя не узнал. Я узнал тебя. Но ты не беспокойся: я никому не скажу. Иди.

От выпитого самогона кружится голова. Собственно, пора возвращаться, вот только на минуту заскочу к ней, посмотрю на неё, а то там никогда себе не прощу, что побывал на родине, а к ней не зашёл. Хотя и немного страшновато, чего уж там говорить - неизвестно, за кого она меня примет: вдруг за таракана и раздавит, или за рулон туалетной бумаги. Путешествуя без экипировки, ничего нельзя знать наперёд: сплошные неожиданности.

Живёт она, конечно, далековато, но для меня сейчас преодолеть любое расстояние - пара пустяков.

Звоню в дверь. Никто долго не открывает. Неужели её нет дома? Звоню, опять жду, а когда поворачиваюсь уходить, из-за двери раздаётся её голос:

– Кто там?

– Я, - честно отвечаю и с сомнением добавляю: - Наверное.

Она открывает дверь. Такая же молодая. Такая же красивая.

– Ты?

– Я, - подтверждаю.

– Заходи.

Она обнимает меня:

– Какой ты заросший. И небритый. Ты знаешь, как я по тебе соскучилась. Почему ты не шёл так долго?

– Я работал, - отвечаю я не без хвастовства. - Богом.

– Ух ты. Я всегда знала, что у тебя всё получится, что ты выбьешься в люди. Ты навсегда?

– Я на пять минут.

– Я так истосковалась. Я так тебя ждала. Я ждала и верила, что ты вернёшься за мной.

– Я не за тобой, я на каникулы.

– Разве ты не заберёшь меня с собой?

– Нет, я не могу.

– Тогда оставайся сам.

– Мне нужно отпроситься. Но я очень постараюсь.

– Я люблю тебя, - она целует меня в губы. Прикосновение её губ жжёт до боли. - Какой ты холодный. Ты не заболел? Давай я тебе померяю температуру.

– Не надо. У меня нет температуры.

Я начинаю нервничать, потому что сомневаюсь, кого она видит перед собой, и спрашиваю:

– А кто я?

– Ты - это ты. Другого такого, как ты, не было, нет и не бывает. Ты один, единственный. - Она продолжает целовать меня. - Я всё время о тебе думала, ждала каждый день и боялась, что ты не придёшь, что ты забыл обо мне.

– Ну что ты, глупенькая. Как же я мог забыть о тебе?

Мне становится стыдно, что я редко о ней вспоминал.

– Я так скучала по тебе! Как ты там устроился?

– Ничего, - говорю я, - нормально.

– Я верила, что ты вернёшься. Не уходи.

Мне и в самом деле пора. Скоро рассвет, и мне надо уже быть на месте, а то хватятся, а меня нет, разговоров потом будет.

– Мне пора, - говорю я и поворачиваюсь к двери. Передо мной стоит и смотрит на меня в упор хмурый неприветливый мужчина в майке и кальсонах.

– А он? - спрашиваю я. - Его ты тоже возьмёшь с собой?

– Чудак, - смеётся она, - такой же ревнивый. Это же ты. Ты стоишь напротив зеркала.

Неужели это действительно я? Боже мой, как я изменился! На всякий случай поднимаю руку - мужчина напротив повторяет мой жест.

– А нимб? - кричу я. - У него нет нимба!

– Нимбы в зеркалах не отражаются, - она смеётся ещё громче и добавляет: - Ты обязательно должен вернуться. Я, когда тебя целовала, забрала твою душу.

Я смеюсь вместе с ней, поддерживая игру, ведь я знаю точно, что души у меня нет: души у нас реквизируют в первую очередь, при поступлении.

– Конечно, я вернусь, но ты не жди меня: у нас минуты - у вас годы.

– Я люблю тебя. Я дождусь.

– До свидания.

– До встречи.

Я спускаюсь по лестнице. Вслед мне машут руками две фигуры: она и мужчина в кальсонах. Неужто она обманула меня? Или это моя душа в самом деле осталась с ней?

Возвращаясь к себе, я размышляю, как бы так аккуратно переговорить с нашими, чтобы её действительно забрать к себе. Или мне самому вернуться к ней. Но постепенно мои мысли возвращаются к работе. Сколько же предстоит ещё сделать! Нет, всё-таки хорошо быть богом. Мне нравится моя работа.

Но с ребятами я всё же переговорю. При первой возможности.

03.08.1999