Кривые зеркала

Из цикла "Парк Культуры и Отдыха"

С благодарностью

Х. Л. Борхесу

Он всегда крепко держался за реальность и был твёрдо убеждён, что черти вылезают не из тех двадцати пяти процентов мозга, которые спят, а из бодрствующих, обдумывающих и осознающих семидесяти пяти процентов. Спящая часть мозга прочно связана с природой и действительностью, в которых человек живёт машинально, инстинктивно, неосознанно, и ничего чудовищного сделать не может, ибо является всего лишь заданной программой, в которой нет места никаким отклонениям и аномалиям. А все фантазии, иллюзии, мечты или галлюцинации, все эти открытые возможности и сомнения, постоянные "если бы…" и "а вдруг…" порождаются разумной частью мозга и вредят как природе, так и самому человеку.

Кто-то назвал бы его фаталистом, кто-то конформистом, а сам он считал себя большим умницей и, согласно своим принципам, старался поменьше задумываться и побольше просто жить. Не приемля никакого блуда для ума: ни алкоголя, ни наркотиков, ни вдохновения, ни веры - ничего из того, что заставляет отрекаться от реальности и вступать в игры, предлагаемые разумом, он тем не менее отчётливо видел всю силу семидесяти пяти процентов мозга, неизбежность и неукротимость их влияния на человека. Даже самому последовательному трезвеннику, лишённому творческой фантазии, приходится спать, а значит, видеть сны; время от времени он увлекается женщинами, а значит, испытывает эйфорию влюблённости, и тогда реальный мир для него тухнет, сменяясь слепяще-ярким миром мечты и фантазии.

Поэтому, признавая мощь бодрствующей части мозга, он как бы заключал с ней договор о ненападении - и надеялся, что она этот договор не нарушит. И обычно его сознание вело себя порядочно, договор соблюдало; но, проснувшись этим утром, он сразу оказался в эпицентре боя. Голова кружилась, мысли появлялись из ниоткуда, хаотично цеплялись друг за друга, разбегались и пропадали никуда; тело его не слушалось, глаза закрывались, он не мог ни по-настоящему проснуться, ни толком заснуть.

Оказалось, что у него высокая температура. Лекарств он боялся, поэтому решил просто перележать болезнь и остался в постели. Температура росла; он чувствовал, что становится твёрдым и квадратным; всё тело - руки, ноги, голова - деревенеет и разрастается до размеров комнаты, а он сам то ли растворяется в этих масштабах, то ли сжимается в комочек и теряется в них бесследно. Он вспомнил, что такое же точно ощущение у него было в три-четыре года, когда он серьёзно болел воспалением лёгких, и называлось это ощущение бредом. Он понял, что скоро потеряет контроль над собой, и постарался к этому подготовиться. Плыть по течению разума, полагаться на его волю было бы легкомысленно и опрометчиво: раз уж суждено барахтаться в собственных галлюцинациях, надо выработать какой-нибудь контролирующий орган, который бы смог направлять эти галлюцинации в наиболее безопасное русло. Кроме как себе, он не мог доверять никому, поэтому и решил заслать в собственный бред самого себя.

Пока, как ему казалось, он не потерял окончательно контроль над собственным мозгом, он представил себя самого: сначала рост, телосложение и причёску, потом одежду, обувь и всю мелочь, которая должна находиться в карманах, затем привычки, манеры и характер. Для реалистичности он хотел добавить в образ несколько деталей и черт негативного характера: например, надорвать карман в брюках, как это было на самом деле, или заставить его грызть ручку и размахивать при ходьбе руками, - но он неожиданно стал сопротивляться и мешать сотворению, настаивая на собственной безупречности и идеальности.

Он себя покормил и вымыл, между делом заметив, что живот у него стал меньше, а мышцы - больше, одел и отправил на работу. В транспорте он три раза вставал, уступая места старушкам и беременным женщинам, а при входе на работу поздоровался и сказал комплимент вахтёрше-дежурной. Обычно отлаженный механизм его повседневности пренебрегал подобными мелочами. На работе он то и дело заводил разговоры с сослуживцами, шутил, рассказывал анекдоты и даже выкурил в коридоре несколько сигарет в компании молоденькой симпатичной ассистентки, которую он считал существом легкомысленным, порочным и глуповатым. Правда, всё это, как он сам отметил с непривычной смесью осуждения и зависти, не помешало ему быстро и хорошо выполнить свою работу.

Второй раз непривычное чувство, состоящее из гордости и зависти, он ощутил, когда случайно подслушал разговор двух сотрудниц, обсуждавших его. По их словам, он настолько изменился в лучшую сторону, что совершенно перестал быть похожим на себя: ни налёта обычной для него неприветливости, заносчивости, высокомерия и чёрствости. "Будто подменили", - говорили они.

- А меня и подменили, - по-мальчишески шаловливо сказал он. Сотрудницы удивлённо огляделись, но никого не увидели: ведь он был далеко от них: больной, с температурой, в бреду лежал в кровати.

В третий раз зависть смешалась с ужасом и восхищением (столь сложные и противоречивые чувства ему ранее были недоступны), когда он назначил свидание после работы той самой симпатичной ассистентке, и она, не раздумывая, приняла его предложение. Его бросило в жар, и без того высокая температура начала опять подниматься. Он не встречался с женщинами уже более десяти лет, со студенческих времён.

А когда вечером в ресторане заказал девушке вино, а себе водку, он понял, что потерял инициативу и перестал контролировать ситуацию - может быть, ещё тогда, когда не зашил карман или уступил старушке место. Как бы то ни было, выходило, что его враг не бред вообще, а он сам; и, значит, пока не поздно, нужно себя остановить и поставить на место - и для этого необходимо составить программу своего поведения: прежде всего рассорить себя с девушкой и, приведя домой, уложить спать.

Чтобы уронить себя в глазах девушки, он заставил себя рассказать похабную историю, но раскрасневшаяся от вина и разговора ассистентка громко смеялась, давая понять, что она не против воплотить эту историю в жизнь вместе с ним. Тогда он подтолкнул себя под руку, и содержимое бокала пролилось девушке на платье, но и это её не оттолкнуло - наоборот, она, чтобы рассмотреть пятно, стала кокетливо поднимать своё и без того короткое платьице.

Он спровоцировал хулиганов, приставших к нему и к ассистентке, но оказалось, что выросшие мышцы были не только образом, но и достаточно надёжной и крепкой реальностью. Ему была непривычна и чужда подобная ситуация, поэтому он - и без того больной и бессильный - ещё больше выдохся и устал.

Запас каверз и помех, казалось, уже был исчерпан, и он, с предвкушением провожая девушку домой, с ужасом думал, что ещё будет у неё в квартире, как в голову ему пришла спасительная мысль: если ему удалось один раз поменяться с собой местами, то, может быть, удастся и во второй. Силой заставить себя вместо себя лечь в постель, понятно, он не сможет; но попытаться с собой договориться, может быть, и сумеет. Он оказался на удивление покладистым человеком и, не споря, согласился поменяться с больным местами, поставив лишь одно условие: вести себя так, как он поступал весь день.

Теперь, когда он смирно уложен в кровать, он был уверен, что сможет полностью контролировать ситуацию и ничего непоправимого не допустит. Дома у девушки он наотрез отказался пить и курить; правда, во всём остальном он её не разочаровал, а, наоборот, вызвал восхищение и радостное удивление. Когда он под утро вернулся к себе домой, то обнаружил, что выпил таблетки и температура значительно упала. Диван был широкий, и он, не опасаясь себя разбудить, лёг рядом.

Утром температура опять сильно выросла, и он понял, что умирает. Надо было не откладывая решать, кто из них двоих останется жить, а кому придётся умереть, и он разбудил самого себя, крепко спавшего рядом. Тот спросонья сказал, что чувствует себя отлично, но если надо умереть, то он готов; лёг на спину, вытянулся, закрыл глаза и, казалось, заснул. Когда он через некоторое время проверил его пульс, оказалось, что он мёртв. Было немного жаль: он ему откровенно нравился, да и привязался он к себе за прошедшие сутки, как оказалось, очень.

Оставшись один, он почувствовал себя ещё хуже: его тело было совершенно безжизненным, как скорлупа ореха, и таким же сковывающим и мешающим, ограничивающим его возможности. Его сознание постепенно угасало, и он чувствовал всю поэтапность и прогрессию этого угасания.

Он подумал, что, вероятно, выбор был неправильным: это он должен был умереть, а тот, другой, - остаться в живых. А вышло, что и тот умер, и он сейчас умирает. Но казалось, что эту ошибку он совершил не несколько минут назад, а давно - может быть, лет десять или пятнадцать назад.

Он приготовился умирать, и, напрягая остатки сознания, попытался вызвать перед собой всю свою жизнь, чтобы себя утешить и оценить её пользу, целенаправленность и достижения; но жизнь его была гладкой, спокойной и умеренной, как течение реки - такой же глубокой и прозрачной, так же неуловимо выскальзывающей из рук. Он сказал себе: "Я горжусь собой" - и хотел представить свою работу, прочитанные книги и завершённые дела; но вспомнились девушка-ассистентка и прошлая ночь. Ему стало немного жаль, что эту ночь он пережил не в реальности, а в бреду.

И уже в самом конце, прощаясь с телом, сознание дало ему почувствовать благодарность тому, другому ему за предоставленную возможность пережить ощущения той ночи.

06.08.1999