|
|||||||
Елена Литвинова | |||||||
|
*** Сырые дымы нефтяные всплывают, виясь, стремясь облаками казаться, расстаться с излишне промышленной нишей, что ниже, чем та ипостась пространства, местами пустая настолько, что слышно, как уровнем выше вздыхает улыбчивый Кришна, не зная, что близится Пасха. Синдром бытия, гуляющий где-то внутри популяции homo, -- не более, чем карнавальное эхо погрома, не более, чем, безответственный лирик, твоя глумливая надпись на мраморном дне водоема. Утопленник будет в восторге от этой игры теней на поверхности, дно поднимающей в небо, откуда приходит закатная дева без гнева и в гневе уходит обратно -- туда, где пары уже от дымов отделились и движутся слева направо, как пишутся. Мысленный эксперимент основан на сходстве потоков и, ergo, любого другого вернее и, ergo, не связан судьбою. За этим следит божество, выбирая момент, чтоб шелест любовный помножить на скрежет зубовный. *** Турбулентная кровь божества высыхала на западном склоне поднебесья, стекая в ладони изумрудной долины, едва золотя кристаллический город, как скупой ювелир. О циклоне в поднебесье, на западном склоне упреждали синоптики. Говор осторожной струны, в дождевом толковании малознакомой, соглашался, неточным пером поводя. Истеричной синкопой обращаясь во времени вспять, оборотным наклоном в тетрадь пятистопные ямбы текли, как часы Сальвадора Дали. *** Собою полутемное пальто ты заполняешь торопливо где-то на полуслове. Черная конфета в коробке плачет, лязгает авто. Я раньше не подозревала, что твой душераздирающий уход утратит вскоре трагедийный пафос. Я полагаю, так белеет парус в тумане моря голубом, у вод подмоги не прося, как, улыбаясь, и я белею, не болею. Смею рассматривать, как десять или восемь светильников витиеватым ворсом поспешно обрастают, карамелью голубоватой истекая. Осень вчера символизировала трепет, сегодня симулирует надрыв, несметные артерии открыв во чреве неба. Стекленея, дремлет в асфальте зеркало, а в нем мотив зимы, которому никто не внемлет. *** Теперь, претерпев отраженье в потоке потерь, легко зимовать --- без того, чтобы видеть в утрате крупицу свободы, призыв, обретенье в квадрате, но видеть движенье сюжета из тьмы в полутень и далее, воображая обугленный кратер на месте светящейся точки в туннеле, в конце концов оказавшейся верхнею лампой палаты из кафельной реанимации. Некто крылатый при беглом осмотре подспудно опознан в гонце, подосланном регистратурой, рябом и патлатом. Ты сетуешь на холода, запираешь засов и ищешь, не помня к чему, параллели в Коране, и уподобляешь, уже отражаясь в стакане, стечение их, обстоятельств, стеканью часов, лишенных цифири, с подобья доподлинной грани в подробнейший подлинник кратера в сизом огране. *** Высокая девочка, темно-коричневой кожей обтянутая, колесит по Москве непогожей, легко балансируя в послеполуденном мире, по смыслу существенно меньшем деревни в Заире, где, впрочем, немыслима стынущая электричка, в которой она, отчего-то студентка-медичка, насупленно едет, но видит заирское утро, где жжет оперенье цветка дальнозоркое ультра. *** В декоративной глубине рисунка я различаю свойственный твоей манере влажный блик, среди вещей трепещущий, как шелковая струнка, почти звучащий. Он вблизи нежней и живописней издали, с пяти шагов, где мастерскую освещал светильник трезвый, или цепь зеркал оканчивалась шаткая. Пути иного луч не знает, сквозь кристалл пространства в близорукую сетчатку пропорции неся. Меж ними форма твоей руки забытую перчатку зловеще покидает. Всплески фона изобличают ломаную складку на штиле драпировки, указуя, что следует искать биенье влаги в волнении мелованной бумаги, и склонность странную твою повсюду разбрасывать навязчивые знаки. *** Начало февраля. Белила, сажа, Для остальной палитры не сезон --- свидетельствует графика пейзажа, в ближайшем рассмотрении она же растительность плюс ласковый гормон преклонной дамы в данном антураже или, что то же, минус поцелуй, картинно выражаясь, он же слепок минувших губ, овеществленный слепо и так давно, что сколько ни рисуй, не восстановишь прежнего рельефа. Вернее сопоставить фото слева и снимок справа, сделанный поздней -- наивный комнатный кинематограф невыносимо бдительных детей. Количество отличий, из которых сопоставитель снимков изготовлен, поныне уточняется -- всерьез заняться алгеброй не наказанье, поверить ей гармонию -- курьез, хотя причем здесь алгебра, не знаю, и есть ли здесь гармония -- вопрос. *** Не пестуй надежд, уходи в розовеющий лес, когда безотчетно примкнешь к обиходу инфанты и станешь крушить парадоксы. Но фанты --- не факты, и ты ошибешься, считая завесу словес и впрямь апологией жизни, подобьем константы. Ты думаешь: дева ведома одним обоняньем и именно в этом ее обаянье, когда недавнее тождество с той из танцовщиц Дега, что выглядит всех отстраненней, связуешь с банальным смещением дня по дуге, при котором дуга сама вовлекаема в сомнабуллический дрейф, безропотно соединяющий эпос Гомера и деву внутри палантина из полиэстера, сравнимую с нимфоподобною дамою треф, со статью ее рассеченного зеркалом тела. Прибегнув к сравненью, восполни природу вещей, быть может, ценой удвоенья реальности, если реальность близка к совершенству разрозненной песни, что в целом всегда равносильна любой из частей, теперь различимых тобой в ионическом плеске. ПЕНЕЛОПА На тысячу способов нить превратить в полотно обратного действия зримый итог одинаков --- все та же курчавая нить на коленях, однако, несложное ткачество было изобретено, похоже, единственно для нанесения знаков при помощи чередованья нарядных петель. О жизни, о смерти, о жизни, о смерти, о жизни --- ряды и ряды, словно четки, в бреду, в укоризне --- пластичные звенья случайностей здесь и теперь (и место, и время, иначе нельзя в классицизме). Ему хорошо, Одиссею, на острове, близ какой-то распущенной нимфы, без тени протеста, в одежде, задуманной как продолжение жеста, о чем, выражаясь картинно, почтительный бриз донес и упал в многократную глубь палимпсеста. *** Тебе, полупрозрачная наяда, к лицу сентиментальный перламутр семейства островов, где нежность утр, подчеркивая призрачность наряда, на оптику фасеточного взгляда наносит ретушь: искажает фас, уничтожает профиль, монотонно окрашивает смертного, из лона источника в медлительный саргасс несущего эклектику планктона. Он думает, что мертв и, умерев, мгновенно растворяется в луче, насмешливо изогнутом в ручье, и видит сквозь плетение дерев слепые письмена на чешуе. *** Преграды умножаются, грозя уродством перспективе, горизонт ломается на части. Свой резон есть в этом -- так невзрачная стезя преображается. Я вижу сон, насыщенный символикой: цыгане, стена и крест, составленный из слов Писания. Но литеры псалмов, роясь, перемещаются по ткани абзацев, образуя из основ сакральных синтетическую ересь. Поверх нее, почти как мотыльки над фонарем, горят еретики, беседуя во сне, который через минуту превращается в стихи. *** Приближаясь к отвесному зеркалу, ты извлекаешь ответ из его амальгамы. Она устилает стеклянный конверт, cогревая его содержимое тлением черного глянца, порождая на свет двойника. Для него наступленье коллапса, вероятно, сюрприз, полагаю, не меньший, чем собственный шаг, обреченный удваивать твой: это вечный воинственный шах и судьба для него, двойника. Отраженье наверное знает, что наступит минута -- оно у тебя на груди зарыдает. *** Запомни повторяющийся сон в затейливых подробностях, одна из которых вовлечет психоанализ в обратное течение времен. Вообразите, -- скажет аналитик,-- как вы оцепенеете, касаясь рептилии, теряющей, спасаясь, блеснувший хвост на неподвижных листьях; как вы остолбенеете повторно, почувствовав присутствие болезни в отсутствующем сердце, где любезней она не станет, сделавшись фантомной. Но станет, вероятно, чуть печальней любви, неузнаваемой теперь в простом чередовании потерь и временных глагольных окончаний. *** Расслабьтесь. Вы в прибрежной полосе. Противореча, в целом, этикету, зеленый мох ползет по парапету, небрежно размножаясь в полусне. Нога скользит, как будто по паркету, другая остается в стороне. Сегодня днем чередованье волн напоминает отдаленно дактиль, к которому благоволит издатель: высокая, две маленьких -- и вон из ряда волн ступающий искатель таких подобий удовлетворен. Бия опознавательным крылом, которое контрастно, как перчатка, клюет волну одышливая чайка на пару с наблюдательным самцом и тяжело взлетает не случайно, весьма отягощенная яйцом. Самец, понятно, следует за ней. Повыклевав у дактиля цезуру, они возобновляют процедуру взаимного приятия, сложней которой трудно выдумать культуру... Зачем так продолжительно смотрю на этих птиц, неистощимо хитрых? Не будучи экспертом в брачных играх, я слепо доверяю словарю, любя в его немногословных титрах рассеять неуверенность свою. *** Сицилия в ужасе, мафия в трауре, будто и вправду случилась беда. Подавляющий траур тебе неприятен -- не зря загорающий будда на миг отвернулся. Возделывать редкостный мрамор досталось тебе, вероятно, в надежде на чудо, которое ты совершишь не позднее, чем завтра. Надежда предельно проста: голова олигарха должна быть совсем как живая, живее, чем автор. Тому образец -- ископаемый слепок монарха (eго, добывая, слегка повредил экскаватор). Ступай, позаботься о камне, тобою согретом. Позволь драгоценной породе, уже бесноватой, достичь, становясь безобразнее, сходства с портретом. Послушай, послушай хотя бы меня, азиата: мы делаем здесь экскаваторы. Думай об этом. ПОЭМА ВОДЫ I В короткую тень обращенной в одну из сторон расслабленной ивы, в ее грациозную немощь струится в обход валуна насекомая мелочь, хитинный костюм волоча, отстающий на тон от пыльной изнанки травы, что виднеется мне лишь. Минутный привал чересчур фокусирует взгляд. Мой путь повторяет неровную линию дамбы, а после на юг от нее уклоняется, дабы замкнуться ввиду перехода в реликтовый ряд, сходящийся -- вроде пасьянса, случайно, куда бы, откуда бы речь не вела -- к повторенью воды. Она же, являясь уменьшенной копией неба и крупной -- всего остального, копирует немо и слепо себя самое. Безусловно, труды немалые. Это, однако, отдельная тема. При том, что число повторений и копий растет, с тоской предлагаю вернуться опять к разговору о дамбе. Она, постепенно теряя опору и странно вздуваясь поверх музыкальных пустот, одним искривленным плечом прилегает к забору, красиво поросшему плесенью. Все говорит, что к нашим услугам почти холостое подворье, которое то имитирует вдруг лукоморье, а то, и опять-таки вдруг, -- островной лабиринт. За смену картин отвечает глодаемый молью не то ископаемый леший, не то минотавр, а в общем -- одышливый старец с ужимками гнома, с привычкою время расходовать так экономно, что здесь распадаются вещи на прах и металл, на воду и камень. Ритмический бред метронома -- условие сделки со временем, ибо распад условен. Его довершает биение почвы в неясной связи с регулярным пришествием почты, которую тихо неведомый шлет адресат в немыслимом темпе. Хозяин не то чтобы хочет покоя, но он разумеется (то есть, покой) как малопонятное следствие полураспада, похоже, всеобщего: вдруг увядает рассада, зато размножается плесень с такой быстротой, что съедена ею уже половина фасада с короткой готической надписью (код? палиндром?) и треть обстановки, и четверть подземного хода, идущего, странно, по кругу, которого хорда -- возможно кратчайший отрезок, связующий дом с восточным предплечием дамбы -- нелепо, не гордо: ходы означают убежище. Кроме войны хозяин страшится затмения, метеорита, но больше всего -- своего двойника-сателлита, который имеет привычку вставать из волны во время грозы, принимаясь шагать деловито по низкому берегу с явным намереньем вдруг приблизиться, впрочем, не делая резких движений и быстрых полетов по воздуху. Десять ступеней, ведущие вниз, в подземелье, встревоженный дух считает преградой -- таков его пасмурный гений. Он изредка тихо вибрирует, слыша вопрос: не он ли является тем отправителем писем cо сложной начинкой из частых и мелких, как бисер, рисунков. (Склоняюсь к решенью, что это невроз сугубо причудливой формы.) Хозяин зависим от этих чудес, каковых достоверность и страх он требует вдруг подтвердить, подвергая сомненью мою молодую реальность, а следом за нею -- своих полудиких фантомов на хрупких ногах. Но я понимаю внезапно, что вряд ли сумею придумать в ответ подходящие фразы, меж тем еще, вероятно, продлив ощущенье абсурда на несколько дивных минут. Утекая отсюда, мое воспаленное эго направлено в тень, уже извлеченную нами из пыльного сюра. О ней говорится в начале, поэтому пусть не кажется странным, что здесь полевая эклога, местами впадая в рассудочный стиль каталога, прибегнет к означенной тени. Приют ее пуст, под вечер к зеленой воде опускаясь полого. Старик продолжает рассказывать, я тороплюсь внедриться в одну из его элегических пауз, покуда она, как и прочие, вмиг не распалась на звуки и память о них, умозрительный блюз -- он быстро потом переходит в удушливый хаос. Итак, ухожу, углубляюсь в безликий пейзаж -- когда-то, возможно, угрюмое лежбище скифа. Искать алогизмы в самом становлении мифа -- болезненный взгляд аналитика, здесь антураж имеет свое божество: аккуратная нимфа согласна как минимум трижды в течение дня наполнить клепсидру -- пустой опрокинутый конус -- водой из хранилища, чтобы блуждающий хронос отнюдь не испытывал жажды, губительной для его безупречной субстанции, нежной, как лотос. II Заведомо, прежде, на месте теперешних вод непышно цвела лесостепь, под полуденным пеклом почти уходя в инфракрасную сторону спектра, с собой увлекая свой маленький ловкий народ, прохладной и видимой вновь становясь до рассвета. Свернув поутру с колеи, огибающей холм, ходил ходуном балаган, верещали петрушки, и публика здесь, гомоня, пожирала галушки, довольная жизнью, иную считая грехом, и с пьяною песней домой возвращалась пешком. Река шелестела поблизости серой водой, и близость ее никогда не казалась опасней, чем миф о всемирном потопе, объявленный басней и вредною грезой, а сам осмотрительный Ной -- врагом трудового народа, почти сатаной. А зной нарастал. Прилежащее к этой реке все зримое, вдруг становясь горячо и белесо, кричало о жажде своей -- безграничное просо и вяжущий изгородь хмель наравне. Налегке шагал по реке человечек, устроенный просто, как этот нехитрый рассказ, и немного сложней, чем лично рассказчик. Он был инженер-гидротехник (герой, а не автор). Имея не более денег, чем в среднем любой, в безусловном порядке вещей, как многие, был физкультурник, как все -- неврастеник. Уже проницал и его холостое жилье смешной телевизор, где спереди -- толстая линза. Что было еще? белокурая девушка Лиза, стоящая, впрочем, вне времени, если ее рассматривать как архетип, а не жертву каприза безвольного автора. Лиза была влюблена в кого-то, который любил не ее, а подругу, подруга -- кого-то еще. Подвигаясь по кругу и дальше, легко обнаружить, что их имена красиво ветвятся, местами сплетаясь упруго. Герой не обязан мириться, вселяясь тайком в одну из возможных живых топологий романа, с присутствием в ней одного небольшого изъяна (их может быть несколько) в виде повестки в райком (комический рай? задушевное пенье, нирвана?) Райком генерировал мысли, вступая уже, похоже, в не первый от века виток гигантизма, и вовремя выдал проект, не лишенный комизма (весьма потайного и сложного, как неглиже суровой и модной мадам): Элементы кубизма пускай проникают в природу; природа глупа и часто нуждается в правке, запомните: вскоре на этом просторе должно быть устроено море, а воду возьмите в реке. Остальная толпа займется рытьем котлована (в ажуре, в мажоре). И мой инженер согласился тотчас, торопясь избавить райком от желанья прибегнуть к угрозам, которые действуют даже под общим наркозом. Прижав к утомленной груди долгопалую пясть, он вышел к реке; поминутно рискуя упасть, он шел и баюкал свою инженерную мысль о том, чтобы выстроить дамбу на этом изгибе древнейшего русла. На серой бесформенной глыбе он замер, босою ногой попирающий мыс, и буйной своей головой над водою повис. Подробности дела вошли в потаенный архив, но вскоре и впрямь началось возведение дамбы, и впрямь полетели над ней комсомольские ямбы, и нимбы невольников здесь зацвели, очертив всего пресноводного моря огромный массив. Была в нем какая-то странность, какой-то надрыв: вода не хотела плескаться и биться о берег, а также притягивать чаек, корыстных и белых, в черту водоема, которая сверху, оплыв, похожа на контуры птицы, клюющей залив. Река остановлена, пусть отдыхает пока. Величие замысла минус величие смысла и минус расходы -- итог удивительно быстро стремится к нулю. В бесконечность уходит строка, бегущую цель проницая жестоко, как выстрел. Бессмысленно плакать, а если окажется, что течет и меняется все -- обвинять Гераклита: не то чтобы каждая новая скорбь нарочита, от прежней себя отделяема точной чертой, но дважды одною водою не будет омыта. Герою сие глубоко безразлично, но с ним случается то же, что может наверное статься со всяким: герой не спеша превращается в старца за рамками текста, поэтому вообразим события в бешеном темпе как будто бы танца. Такое бывает в кино. Фокусируя взгляд, узрим многократно момент погружения в реку -- одну, очевидно, и ту же -- оно человеку смертельно опасно. (И косвенно здесь виноват опять Гераклит, запрещая отважному греку разглаживать реку рукой, ополаскивать лик, мешая теченью своим долгополым хитоном.) Явившись однажды герою с пугающим стоном, в хранилище вод по сей день обитает двойник и числит себя, вероятно, самим Посейдоном. Некстати пришли олигархи, нарушив размах и шумный порядок его спиритических бдений, и не были в общем лояльны, построив отдельный от внешнего мира сияющий рай на костях и кости с корнями растений смешав второпях. III Гроза начинается с ветра, которого здесь внезапный порыв раздирает открытые веки, шутя начинает терзать травяные побеги, местами сбивая из них комковатую смесь. Приняв очертания греческой буквы омеги, залетное облако делает медленный вдох. Еще не вполне обозримое снизу и сбоку, оно одиноко, как некогда Оно Йоко, однако его одиночество -- явный подвох, наверно имеющий скрытую в нем подоплеку, а может, ее не имеющий -- что-то из двух. Но ветер тяжелое облако мажет по небу и рвет на куски, поддаваясь внезапному гневу, и лепит из них незнакомого идола вдруг, и идол согласно кивает и движется влево, где туча полощет в заливе надорванный край, и ливень, шумя, начинает взбираться на насыпь и плети степной повилики укладывать наземь, и луч под углом попадает на водную грань, в которой его белизна распадается на семь расплывчатых дуг, составляющих радужный мост, цветенье которого кратко и вскоре способно в немой глубине водоема замкнуться подобно змее, пожирающей свой ускользающий хвост, в стремленьи принять совершенную форму бутона. (Поэтому каждый охотник, желающий знать, где именно следует ждать появленья фазана, найдет по особенной форме сгущений тумана укромное место, куда норовит исчезать фазан, и откуда его извлекать негуманно.) Течет в потайную нору водяная змея, и в ту же минуту броском потревоженной кобры старик убегает, наверно, в свои катакомбы. Почти беспрепятственно им открывает земля, как будто витое нутро алхимической колбы, свои потрясенные недра. Бушует гроза, внося разнобой в иерархию низа и верха, что есть вариант мимикрии; упавшая ветка тотчас подоспевшей змеей принимается за объект вожделенья, а гром -- за аккорд фейерверка. Рептилия медлит в траве, дожидаясь минут, когда под напором потекших с лугов акварелей иссякнет поток муравьиных гнедых кавалерий: тогда, в беспорядке, их будет легко обмануть и выиграть, кстати, пространство шести направлений (включая и два вертикальных). Охотничий дух главенствует здесь, обнажая трагический пафос живого, которого символом служит не фаллос, а глаз, не берусь диктовать лишь, который из двух (дилемма и здесь обязательна, как оказалось). Меж тем, поспешите увидеть, пускается в путь та самая редкая птица -- искать середину Днепра, чтобы там напугать молодую ундину, невольно самой обомлеть на какое-нибудь мгновенье (пустяк, но его из рассказа не выну) и вскоре, дивясь, убедиться, что птица Симург, которая есть, как известно, верховная птица, здесь явно уже побывала, успев удивиться широкой реке, испытала похожий испуг и прянула в небо -- туда, где сверкает граница теперешней бури. Терпя аккуратный излом, последняя туча, весьма потерявшая в весе, целует черту горизонта и кажется в месте расщелины одушевленной под малым углом переднего зренья при выключенном боковом. Гроза отступает. Симург удаляется с ней. Его безуспешно преследуют редкие птицы. Я пробую их сосчитать, их наверное тридцать, точнее не знаю -- они улетают быстрей, чем нужно для счета. Им важно сейчас торопиться. Вода устремляется в землю, змея -- в западню, размеренным шагом к воде возвращается призрак, а старец -- на землю. Не самый отчетливый признак финала, поэтому просто его заменю пробелом с оттенком трагизма. Он, кажется, близок.
|
