Дима, здравствуй. Существо тем более драгоценное, что никогда с тобой не встретимся. Я зол, но это не имеет никакого отношения к тебе - у нас с тобой особые счеты. Здравствуй, красавец, здравствуй, повелитель, здравствуй, дерьмо. Взываю к тебе, дерьмо, брат, гадость, сука, из города Киева, который ты знаешь, но я не знаю, посетишь ли когда еще. Ибо не знаю, жив ли ты, или умер, каковая участь нас всех и ожидает. По моей руке ползает крыса, существо, которое ты одобрил бы с воплем. Она глупа, она кусает меня пусть не за яйца, но за все остальное, но Димочка, это все хирня, мы по прежнему вместе. Красавец, где ты сейчас, подаешь вонючим арабам раствор в Израиле или моешь косточки в какой-то могиле, или факаешь какую-то суку в Америке, мне безразлично. Мы сведем с тобой счеты, и фак you, если ты уйдешь от этого. Fuck you, Fuck you, Fuck you. Здравствуй Дима, над головой моей пищат кельты, то есть твари, то есть хроны, мертвые недееспособные создания. Тебе это знакомо. Если ты не сдох, то станешь одним из них, fuck you, здравствуй Дима. Мы умираем незаметно, и никакая боготворящая тварь не воскресит нас. Чудовище, сделай так, чтобы мы еще позвенели, сраные колокольчики в жопе существования.
Крыса дергается, будто у нее инсульт. Дело было в Одессе. Иду за очередным приму-немного, ибо - ибо - ты знаешь -ибо - ибо -fuck you. Ты думаешь, что я рокерский писатель, но я не хрена не рокерский писатель, я ручку держу второй раз в жизни, я пионервожатый сраных неопытных срок. Я люблю тебя, ублюдок, дерьмо, и дерьмо и алкоголик, я люблю тебя. Прожую колбасу.
Мы начинаем КВН, то есть историю всего лучшего, что у нас было, то есть историю ничего. Пора представиться. Я Сережа, вот вобщем-то и все. Назовите меня курвой, сукой, дерьмом ничего не изменится. Я этот кусок хлеба, я эта ручка, я этот ебаный магнитофон. Нет меня, никто не заплачет, есть я, впрочем я не уверен. Может быть, кто-то и обрадуется. Да, Оксана? Продолжаем. Я факаный урод, который ни хуя не хочет, который вырезал свое имя на Продолжаем. Мое ненастье - моя грусть. Я грущу, когда я ем, я грущу, когда я сплю, я грустный человек. Это заставляет меня срать дальше. Я одинокий человек. Никаких подтверждений к этому не требуется. Я устаю писать, прежде чем я начал. Я устаю ждать, прежде чем есть чего. Все, что я жду - вздор, все что я жду оставим это. Мои члены тонки, моя голова мелка, я не обладаю ничем, я нависающая на маме дрянь. Я хочу стать богатым, главным образом потому, что девушке, которую я люблю, хочется иметь новый планетарий. Кстати, сейчас она со своим основным парнем обсуждает хуй знает что хуй знает где. Ну и пошла она, она меня тоже немножко любит, и я питаюсь этим, как неоплодотворенный зародыш питается необразованной плацентой.
Пыл моего существования еще не растрачен. Я могу сделать массу интересных вещей. Прежде всего, я хочу зарабатывать деньги. Я это уже сказал. Я люблю деньги. Я хочу пойти работать на какую-нибудь фирму и иметь стабильный заработок. Я не хочу зависеть от литературы или какого-то другого вида искусства. Хотя надеюсь, что когда-нибудь это принесет мне деньги. Я не смогу быть мэнеджером, для этого нужно родиться квадратным. Я не смог стать великим певцом, я не могу отличить ля от до и постоянно завываю. Хотя я хотел бы повелевать умами, как Мориссон или Кобэйн. Это моя тайна. Я втайне думаю, что я умнее многих людей, хотя ум мой не совсем нормальный. Стоит только осмотреть мою биографию, географию моих метаний из города в город, не подчиненных логически высшей цели любого человека - выживанию. Я постоянно считаю гроши, хотя очень люблю тратить. Мне нравится казаться представительным, с намеком на то, что у мэнэ е гроши. С людьми я держусь благородно, на некотором отдалении, с продавщицами - спокойно и вежливо, хотя могу позволить себе говорить грубо, особенно с беззащитной женщиной (в противовес продавцу). Я чувствую себя раздражительным и требовательным набобом, спустившимся с вершин для исполнения печальной необходимости, вроде посрать или потрахаться, так вот, с продавщицами я вежлив, с ментами - предупредителен. Я знаю, что они хотят уважения к себе и в этом плане железны, и с готовностью им это уважение предоставляю. В принципе, я их действительно уважаю. Как уважают парий, мойщиков туалетов, вобщем, всех угнетенных и обездоленных. Мне никогда не нравилось высокомерное к ним отношение - признак внутреннего бескультурия, запущенности. Это я уже почти серьезно. Так вот, с ментами - предупредительно, со жлобами - честно говоря, не помню, когда я в последний раз общался со жлобами. Мы существуем как в параллельных галактиках. Я вижу их, они видят меня, но мы бесплотны друг для друга, вроде как немое кино.
Вспоминается два случая. Один - в Энергодаре. Я шел к своему вобщем-то другу и возле кафэ был остановлен властным окриком обезьяны, которая когда-то училась на параллель младше меня. Идти дальше было глупее, чем останавливаться, и я смело подошел к нему. С ним был еще один парень, который в школе был даже симпатичным, но с возрастом подурнел, покрылся какими-то прыщами и ямками. Вобщем, в Энергодаре дети толи мутируют, толи вырождаются, но на всех тех, кого я знал, и кто повзрослел, смотреть неприятно. Так вот, эта мясная обезьяна спросила меня что-то вроде откуда ты такой и куда путь держишь (я был с хайрами) и не иду ли я к девушке. Я со стыдом подтвердил, что иду к девушке, не объяснять же ему, что у меня нет девушки, что я иду к другу и т.д. К тому же в этих головах слово "девушка" - слово культовое, и каким бы сморчком ты ни был ты мгновенно вырастаешь до размеров мужика. Вобщем, дальше неинтересное кого знаешь, называю спасительные имена -Варенча, Загрудный (один щас сидит другой во Владивостоке), монетка падает в прорезь, срабатывает щелчек, на лицах тень толи уважения, или даже, Бог мой, признания, впрочем, до полного братания дойти не может, вобщем, иди с Богом, хилый человек, но хайры вообще-то постриги. Воще-то, на ум наползает уже не две, а несколько подобных историй, но все они однообразны и в принципе, неинтересны. Трогаешь амебу иголочкой - она сокращается -вот и все содержание этих историй. Самое главное - смирение - это тоже все знают. В принципе (и еще раз в принципе) в принципе, это тоже, что и с ментами. Тело обладает определенной массой и способностью двигать материальные объекты. Оно хочет подтверждения этой способности. И глупо эту способность отрицать. Для него это тоже, что для рабочего муравья -челюсти, для пианиста - пальцы и т.д. Это его экзистенциальный корень, и зачем на него плевать. Тем более, что плевок породит бурю.Ты вспоминаешь о неодушевленных грузвиках и говоришь "Возможно, хотя полной уверенности нет". Если грузовик среднего размера, то такой уверенности у него у самого нет, а если очень большой, то сам постарается тебя объехать, чтобы не платить штраф, не иметь дела с родственниками, или, в крайнем случае, не испачкаться. К тому же, вполне возможно, в этом большом теле теплится подобие универсальной любви - к зайцам, насекомым. К тому же, даже самое последнее насекомое обладает средствами защиты и может в крайнем случае поцарапать, а в эпоху огнестрельного оружия, и убить.
Ладно, теперь соскакиваем с одного круга ада на другой. Это все были маленькие хитрости выживания, известные многим. Теперь более общая картина. То есть это и будет второй случай, но его лучше назвать картиной. Это как подтверждение теории с немым кино.
Дело было на день Киева. Собственно, и дела то никакого не было, просто с братом и с двумя карлами с КПИ мы забрались на горку. Выпили, посидели, было довольно скучно. Потом подошли две случайные знакомые, одна студентка чего-то, вторая по ее словам только из Америки. Или из Голландии. С ними было тоже скучно, та, что из Голландии носила на груди огромное черное сердце и постоянно визжала. Вскоре оказалось, что она успела зацепить двух или трех циклопов, мирно спавших неподалеку. То есть, проходя мимо, сказала что-то оскорбительное. Циклопы, ковыляя мимо, заметили ее черное сердце и обрушились клином на нашу бурную компанию. Девица не нашла лучшего пути, как просто смыться, а нам еще минут 10-15 пришлось укрощать стихию. Но это все предисловие. Я не об этом рассказываю. Мы породнились с циклопами, спустились с горки и разбежались. То есть я остался один на Андреевском. То есть еще куча народу. Побродив немного, я встретил эту барышню. Она стала причитать и визжать и мы пошли гулять вместе. Бесконечные ряды с художниками, портвейн, пальцы в туесках с продуктами. Она пищала возле каждой дряни, я спросил, как там, в Голландии - маки, марихуана свободно, nothing personal. Андреевский в это время - ручеек здравого смысла в городе, лишенном оного. Глиняные побрякушки, колокольчики, россыпи бестолковых бабушкиных украшений, куклы, резные болваны, сумасшедший Посейдон в накидке из фольги, мамы с дочками, дочки с мамами, мутантивные хиппи, хипповатые мутанты, просто грязные люди, просто люди, в манере держаться которых прослеживается обладание замком Ричарда или мыловарней в Копенгагене, мыловары, трубочисты, педерасты, онанисты, утесы контркультуры, тайные умницы, умники, отличники, злыдни, гусеницы, кулинары понарошку, Караваевы дачи, золотые вкрапления, пирит.
Спускаемся вниз - Оксана. С Чижом, в кругу каких-то оболтусов. Делаю телячье движенье - здороваться, целоваться, смущаться. Руки у нее за спиной, она делает ладонями какие-то махательные движения, то ли приветствие то ли проваливай. Через секунду осознаю, что это и то и другое и продолжаю спуск. Я надеялся ее встретить и я ее встретил. Возвращаюсь к своей курице. Сердечно распрощались на Почтовой, ползу вверх, раздавленный и удрученный. Вот и встретились, вот и поговорили. Золотое вкрапление в идиотизм дня. Вот собственно я и подошел к картинке. Я прошел по Владимирской, спустился вниз. На Майдане бело-брито-купи-мне еще пива-сегодня наш праздник День Киева и мы вышли погулять изобилие. Концентрация чуждой материи. Или антиматерии. Я шел от майдана к Крещатика и навстречу струилась однообразная, бессмысленная, крутобокая, крепкая, нерушимая масса. Она не обладала никаким зарядом. Это было мерное шелестение, миграция лосей, орды чингизидов, материал Гитлера-Ленина-Сталина, наполнение этого города. Я его не чувствовал, его могло бы и не быть, , это могло быть в другом веке и в другом городе, это было мерное, отстраненное, безличное шелестение времени. Толпы призраков, я не знал, что так много людей уже умерло. В этом городе никого нет, и лицо на Андреевском тихо тонет в беззвучном топоте и плеске волн. Топот и плеск. Топот и плеск.
Примет ли она меня таким, как есть, запинающимся на каждом слове, горбатым, просящим. Я ее прошу, я ее умоляю не бросать меня. Я давно не поворачиваюсь к ней своей лицевой стороной, если да, то в прикол. Она знает обо мне больше, чем я рассказал. Или могу. Я съеживаюсь, я маленький, я послушный, что я могу сделать, не злись, не обижайся. Веселое слово застряет не доходя до трахеи, злое гаснет в затылке, грустное говорится с риторической интонацией и стремится проскочить незамеченным.
Я не брошусь с балкона, я не уеду в Америку, я хочу делать. Я хочу сидеть с ней в тюрьме, я хочу быть изнасилованным у нее на глазах, я хочу харкать кровью. Я хочу, чтобы она могла сожрать мое дерьмо. Она моя мать, она черная дыра, она мой убийца. Я презираю женщину, которая видит во мне бронзовый обелиск. Я кусок дерьма, который может быть чем то лучшим. Я хочу прокормить себя и сделать ее безумно богатой. Я хочу быть любимым ей, облизанным ей, убитым ей. И не в Америке, а здесь. В этом дерьме. Собака лает, ветер носит. Я на коленях, я никто. Don't kill me. А впрочем, мне наплевать.
Красный закат.
Он будет таким же, когда мы умрем.
Ты любишь жизнь, ты любишь жизнь, ты любишь Мерседесы ты любишь лысую братию. То есть тебе было бы интересно попробовать - как это с такой машиной, без страха и упрека. Я - человек подземелья, тень, тающая в сетчатке случайного прохожего, я - ощущение, я - любовь. Пожарные едут домой, им нечего делать здесь. Интересно ты умеешь плакать, как Ярославна? Дефицит чувства. Давайте ближе к земле. Когда я ходил по кладбищу, я смотрел на все могилы, и думал что в одной из них лежишь ты. Я чувствовал, что я оплакивал бы тебя, как мать. Или сильнее. Я чувствовал, что твоя смерть принадлежит мне. Что это вырвет кусок моей жизни. Я приносил бы тебе красные цветы. Например, розы.
Не знаю, как долго. Не обижайся. Мы себя не знаем. Не знаете вы духа своего! В таком роде и т.д. Я смотрю на каждую барышню в метро, так что гарантии никакой. Просто они пусты для меня, а ты наполнена смыслом. Наполним стакан.
Люди добрые. Слушайте историю Аристарха и Эвридики, нет, педераста и Орестеи, нет, некрофила и...забыл, как это у них. Позвоню завтра утром, спасибо, позвони через месяц, позвони через год, я жду, фа, я жду, пьяный говень без трусов ждет тебя...
Хруст косточек. Миша в Москве сидит за компьютером. Вася в Одессе подметает полы. Папа мечтательно курит на балконе. Оксана с Чижом поехали в деревню.
Наши жизни связаны. Я бежал за автобусом, потому что сказал себе не обламываться. Стремиться поспевать. Доставать. Настигать. Не то чтобы достичь и тут же успокоиться. Нет, просто не обламываться. Я хочу меньше думать. Я хочу, чтобы через меня протекало действие. Я хочу быть действием. Червем, который пробивает породу. Годы мускульных сокращений. Настойчивость без цели. Удар по воротам, чтобы забить гол. Отсутствие мысли. Сперматозоид. Через пальцы протекает груда сокровищ. Жизнь вертится. Булькает. Бурлит. Кипит. Назревают катастрофы. Рушатся государства. Застой подобен пауку. Нельзя останавливаться. На достигнутом. Джими Хендрикс. Движение без разрешения. Чесотка ни лице земли. Грибки. Семьдесят оборотов вокруг солнца. Много это или мало.
Мы познакомились с Варганом неожиданно. На пустой улице, он шел по другой стороне. Я как петушок притопывал ногой, пока вы разговаривали. Ты смущалась и гордилась мной. Сегодня он упомянул твое имя. Я вздрогнул и опустил глаза. Мы дошли до набережной, там был еще лед. Ты сказала, что не любишь целоваться. Ты была в куртке, чукча в капюшоне. Ветер был холодный и шарф у меня был грязный. Ты рассказывала что-то о своей судьбе. Надя, Вадя. Художественная школа. Переезды. Братья. Варган. Тусовка. Домик на холме. Подпольные концерты. Это дебаркадер качается или вода плывет. Чайки. Другой берег. Пасмурно. Другой берег. Пасмурно. Чукча в куртке. Теперь мне прийдется вставать на цыпочки. Теперь мне прийдется думать о тебе.
Мой брат алкоголик. Или пьяница. Он ужирается до свинячьего визга. Также как и я. Я визжу, а он лопочет. Бессмысленно поводит очами. Правда, никогда не обсыкается. И не блюет. Это наша гордость. Мы - братья алкоголики. Он музыкант. Он открытая душа. Он теленок. Мы с ним дрались. Я разбил ему губу. Или он разбил мне губу. Он бездельник. Он неорганизованный человек. Он человек, у которого все валится из рук. Он ничего не помнит, он не знает, что такое долг. Он не думает о будущем. Он худой и дохлый. Как и я. Он не верит в поэзию, он бьет ногами голубей, разбивает стекла в общежитиях, тяжело вздыхает. Хорошо, что не наркоман. А то был бы необщительным. И погиб бы. Так он погибнет от алкоголя. Или его раздавит машина. Но пока Бог бережет. Он Богу нужен. Иногда он хочет покончить жизнь самоубийством. Я тоже. Но пока это несерьезно. Я верю, что меня полюбит какая-то женщина. Или я ее. В принципе, у меня здоровая душа. Я знаю, что хорошо и что плохо. Примерно. Мне наплевать на многие вещи. Я прохожу в метро без жетончика. Каждый раз чувствую за спиной чей-то взгляд. Он прошел без жетончика думает кто-то. Мне стыдно, но у меня мало денег. Я стараюсь оттянуть конец, и мне стыдно. Но мне стыдно также занимать деньги. Или брать у мамы. Мне никуда не деться от постыдности своего существования.
Мне 24 года. Люди в этом возрасте водят мам в рестораны. Вчера меня водили в ресторан американцы. В "River palace". Я разыгрывал шута. Я пил водку. Я похлопал дядю по плечу, когда он назвал меня интеллектуалом. Мне это понравилось. Я спрашивал у таксиста, сколько стоит литр бензина. Я был холуем. Хотя они добрые люди и искренне желали мне добра. Сегодня они позвонили и сказали, что сожалеют, но уезжают. У меня подозрение, что они просто не хотят со мной общаться. Устали от русского интеллектуализма. В гостинице роскошные бляди. Лица как у свиней. Тела выпирают из джинс. Вежливость и внимание. Профессиональные качества. Мы темные лошадки. Нас оглядывают затылками. Зоркие девушки. Официантка меня презирала. Тоже профессиональное качество? Она видела, что я с дядями и что я лох. То есть, что я не имею права быть в этом ресторане. Что у меня нет денег. Если бы у меня были бы деньги, я не разыгрывал бы шута. Я бы вел себя достойно. Ну то есть, как подобает интеллектуалу. Хотя я не пошел бы в этот ресторан. Они делают из роскоши культ. А это неприятно. Там на каждой твари написано, что мы богатые люди и сидим в роскошном ресторане. И официантки улыбаются напряженно. И улыбаются как-то со значением. Как будто мы не жрем и пьем, а танцуем бальные танцы. И таксисты меня недолюбливали, потому что я прислуживал иностранцам. Сбивал цену в два раза. Говорил "Брат, да ты что, смеешься?" Требовал сдачу. Полноте! Вы заработали больше чем я. Не умеешь языком молоть - крути баранку. И сопи в две дырочки.
Оксана - шелковый ворот, не по размеру мы сшили себе костюмы. Не видать нам солнца. Не видать нам счастья. Так? Или нетак. Злобный мудак. Я злобный мудак. То-то ты встрепенулась, когда меня сегодня на остановке увидела, то-то ты сумку выронила. Или подняла. Вы ждали, пока я бежал за автобусом, чтобы я заскочил и сумки свои поставили, чтобы наблюдать эту картину. А автобус - глядь -и уехал. И обернул я рыло свое, и засмеялся страшным смехом, увидев в рядах ваших смятение и попытку скрыться. И отвернулся я, и харкнул, и стал тупо смотреть на столб. Потом на будку с билетами. Потом на прохожих. Хоббиты вы, вот вы кто. Маленькие, игрушечные хоббиты. И боитесь вы свой мирок растерзать, и много у вас обусловленного. Какие-то взаимные договоры. "Мы сошлись по многим вопросам". Мы принимаем этот мир, как мат. Модель. Или не принимаем. "Мы будем дружить вечно. Мы будем верны друг другу". Может быть, это ворчание адского старика? Может быть, это ворчание адского старика. Я ненавижу ваш сказочный мирок. Я ненавижу вашу ложь. Ваше масло с сахаром. Мы еще вернемся к этому, добрые люди. Вы ангелы, а я демон. Злой демон, алчущий разрушения.
Ты обманула меня, Оксана, в десять раз больше, чем Чижа. Потому что ты обещаешь - мне, а ему ты ничего не обещаешь. У него все есть. 'Искуса тебе захотелось. Будет тебе 'искус. Мне наплевать, позвонишь ты или нет. Ты поступаешь просто подло. Так нельзя рвать струны. Так нельзя обманывать. Я доверчивое дитя и я хочу быть доверчивым. Но ты мне в душу плюешь и окурки тушишь. О жестокая! О немилосердная! Куда мы с тобой докатимся, мой сапожок непарный. Или уже докатились, и я бурчу в пустоту? Пусть так, я готов к любому обороту событий. Я храбрый петушок - кукареку. Какой еще оборот событий? Ты бросишь Чижа? Вот нахал. Но это единственное, на что я надеюсь. Милая, я люблю тебя. Правда, правда. Где-то я это уже слышал. Пишу себе, пишу. Время есть, полезных ископаемых нет. Болтовня адского старика. О беспечная! О жестоковыйная! Найдешь ли ты силы, найдешь ли ты возможности бороться за наше совместное счастье. О! У! А! На сегодня свидание закончено. Из брандспойта дует уже не мощный поток, а жалкие капли вдохновения. Усталость, сэр. Утром почищу зубы, приведу себя в порядок, и буду еще сочинять. Очень я люблю это дело. Никак не могу закончить. Финальной фразы нет. Это все - поток сознания. Да. Секунда - и новые мысли напором приходят. Но это все маразм. Спокойной ночи.0
Я проснулся утром. Голова моя светла, как морозное утро. Пока Оксана бросает Чижа, углубимся в воспоминания. Мама рожала меня очень тяжело. Врачи предложили ей умертвить меня. Она не согласилась. С тех пор я жив. Я рос хилым ребенком. Долгое время я был уродлив. Потом стал похож на девочку. Да, прямо голубая тематика. Продолжаем. Меня долгое время били. Некоторые плохие мальчики, которые не признавали во мне интеллектуала. Потом меня стал бить папа за то, что я не давал сдачи. Я стал давать сдачи и сообщать об этом папе. Я давал сдачи слабым мальчикам, сильных я боялся. О них я не рассказывал. Один раз Кобзон, харизматик из соседнего двора, ударил меня палкой по голове. Я опешил. Но ничего не сделал. С тех пор я уважаю авторитеты. И ненавижу их.
В детстве я совершил несколько подлых поступков. Один раз, во время войны между дворами, я стал дезертиром. Я подошел к двери своей квартиры и подумал - воюйте сами, я могу открыть и зайти внутрь. Я нарушил коллективную клятву. Ощущение предательства. Впрочем, те, которые говорили, что я зассал, быстро заткнулись. Я пользовался уважением во дворе. Уважением юродивого. В другой раз я кинул Павлу, нашему длинному предводителю, камнем в голову. И убежал, как греческая лань. За братом в садик. Меня поймали и риторически ударили по морде. Я не обижался.
В играх я был скорее хитрецом, чем заводилой. Я действительно был похожим на змею - долго наблюдал, чтобы сделать бросок. Я чувствовал слабые места. Незаконное всегда пугало меня. Я неохотно шел заподлить. Это значит идти в садик дразнить сторожа, втыкать иголку в оконную раму и водить канифолью по нитке, звонить и убегать. У меня был друг - Юдин. Ничего о нем не помню, помню что он был странный. И подлый, кажется. С ним связаны мои первые сексуальные переживания. Мы сидели на берегу Дона и дрочили. Вот это картина. Сизый Дон катил свои волны, течение было довольно сильным, вечные разводы бензина на поверхности. Как то мы не стеснялись друг друга. В другой раз мы спрятались в какой-то бочке и тыкались членами друг в друга. Я думаю, если бы мы знали как, мы бы трахнулись в жопу. Вообще, все знали, что дрочат, все знали, у кого какой член. Вообще-то, я не дрочил, я висел на двери и терся об нее. Побелка на краю была стерта. Когда наступал оргазм, я шептал "Я девочка, я девочка". Самое интересное, что я, кажется, даже не знал, как дети делаются. То есть мне рассказывали, но я не верил. Я верил в какие-то пилюли.
Моя первая любовь была очень сильной. То есть, может быть, она была и не первой, но первой сильной. В четвертом классе мы стали изучать английский. Я сидел на первой парте в правом ряду, она на первом в левом. Всех слепых заставляли сидеть на первых партах. Меня, кажется, это тронуло. Что она тоже ничего не видит. Может, поэтому мы и пялились друг на друга. Все уроки напролет.. Это было вполне невинно. И заметно. Она клала руку на левую руку, я на правую. Так проходили уроки английского. Я ждал их с нетерпением. Потом мы, кажется, даже сидели за одной партой. Это верх школьной близости. Потом картинка, которую я хорошо запомнил . Она пришла к нам во двор, все идиоты сидели на качелях, и я с ними. Было солнце,, был вечер, она шла в красном платье, вельветовом, тяжелом. Сама она была немного неуклюжая, коренастая, так и хочется сказать., с немного обезьяньим лицом. Идиоты заржали. Мы пошли заниматься английским. Богдан плавал на полу и веселил нас. Английский не получился. Когда мы уходили,. идиоты сидели на качелях и смотрели на нас. Это было нечто невиданное. Возраст презрения к девочкам. Все лето я просидел в песочнице в ее дворе. Местные обитатели меня знали. И даже с пониманием относились. Вообще, двор был слабый. Нас они уважали. То есть наш двор. Двор Павла. А двор Кабзона был еще круче. В основном, бдагодаря Кабзону. Он был маленький, какой-то весь прожженый и сумасшедший. На моих глазах он отвесил Павлу пинка. И тот не ответил. Потом они, кажется, дрались. Не помню, кто кому дал. В другой раз, зимой, мы обороняли крепость, в принципе, они ничего не могли сделать. Мы были послушными, но мы были сильнее. И тут Кабзон разогнался и всем своим маленьким телом бросился на стенку. Крепость развалилась. Это было решением проблем. Кажется, он ничего не боялся. Потом, впрочем, мы их все равно задавили. Мы были старше, ловчее и умнее. Цивилизация против варварства.
Так вот, Таня. Осенью она перестала на меня смотреть и я долго плакал. Кажется, она училась в Воронежском университете. Это последняя о ней информация. Я даже хотел написать ей письмо. Вернуть прошлое.
Что еще. Мы устроили три пожара, воровали булочки в магазине, толкались в кинотеатре на "Пираты XX-го века.
Когда мы уезжали из Нововоронежа, я был рад. То есть мне было безразлично.
В принципе, в моей жизни было несколько моментов, когда я жестоко ссал. Один раз, в Энергодаре, мы разошлись с мамой на развилке, и какие-то два пидора обругали ее матом Я не подошел, я ничего ни сделал. Я пошел дальше. Другой раз на горячем канале на меня наехала жирная свинья. Я зассал откровенно. Я отбежал в сторону и не мог сказать ни слова. Потом мы приехали на горячий на мопеде со старшим товарищем, но свиньи уже не было. Потом мы приехали с другим товарищем, были невнятные разборки. Товарищ, как я понял , тоже ссал. Но внешне, вобщем-то, все уладилось. Были моменты, когда я восхищался смелостью.
У одного мальчика из нашей секции (самбо, или дзю-до) отбили, или пытались отбить девочку. Мальчика звали Вадик Китаев. Вся наша толпа, человека 20, пришла в конкурирующий клуб. Тренировка закончилась и вышли виновники торжества. Юран и еще кто-то, оба большие, и в принципе, мирные. Я осознаю, что в принципе это слово-паразит, но оно мне нравится. "Кто здесь чего-то хоче" - прозвучала фраза. Зотем последовал избирательный опрос. "Миша, ты что-то хочешь?". Миша задумался о чем-то своем, и, кажется, вопроса не заметил. "Сережа, ты что-то хочешь?".Сережа переминался с ноги на ногу и пытался вспомнить, чего он хочет. Обо мне речь не шла, потому что моя весовая категория, если не ошибаюсь, была 32 кг. Удовлетворенные опросом, Юран с товарищем пошли в раздевалку, а наша компания выбралась наружу. Велись какие-то бессодержательные разговоры, цель предприятия определенно где-то терялась. Вдруг откуда ни возьмись, подъезжает на заднем колесе орленка некий молодой человек, человек известный своей беспринципностью и радостным отношением к сложным жизненным ситуациям. "Малой, подержи велик "-это мне. Спустился, поднялся, начал рассказывать какую-то смешную историю. Появляются двое. Мирные и победоносные. "Эй, толпа, иди сюда" - бодро выкрикивает молодой человек. Еще не понимая, что происходит, двое приближаются. Как оказалось, официальная часть программы была завершена. Последовал быстрый удар по носу одного, и в глаз - другого. Первый был произведен ногой. Далее последовали некоторые пояснения к произошедшему, впрочем, совершенно неназойливые. Юран с товарищем быстро прониклись идеей мероприятия и пошли смывать снегом кровь.
Я понимаю, что нельзя восхищаться насилием, но мне нравятся бодрые, деятельные люди. Со стороны это выглядит именно восхитительно.
Теперь поговорим о моей сексуальности. Женщина не может меня не презирать. Потому что я weakling. Но я могу ей нравиться. Потому что я обладаю вкусом. Я обладаю тонкостью. И нежностью. Не этой, бычачей, ух ты, моя крошка, а другой. Я могу чувствовать себя на равных с женщиной. Я могу понять, выслушать. Но я не могу давить. Мне ненавистны эти отношения - хозяин, слуга, раб, господин. Мне не нравится мужская гордость. Хотя я ей обладаю.
Если мне нравится какая-то женщина, то это женщина-мутант. В ней есть интеллект и мужество. В ней есть самостоятельность. Я чувствую такую женщину по страху. В меня заползает страх Перед высшим существом. Религиозный. Богиня плодородия была чьей-то мамой. Или любовницей. Я факал Бога-отца. Над нами нет авторитетов. Мы свободны. У нас есть совесть. У нас есть опыт. Мы выживаем, как выживают слепые щенки. Нас никто ничему не учит. Мы учимся сами. Как амебы. На пинках. На уколах. Нет, в нас кто-то вложил это - разум, интуиция. Способность развиваться. Но явно не двуногая лягушка. Все, что мы можем делать, это слушать Дух. И следовать ему. Повиноваться ему. В практическом измерении мы служим женщине. Наращивая мышцы, крича в пустоту, как соловей. Мы заявляем о себе, что что-то можем. Мы боимся, нам страшно, мы не самые лучшие, в нас много дерьма и слабостей. Но единственный путь жить дальше - это кричать в пустоту. Рычать, извиваться, лукавить, но говорить - я есть. Чем умнее женщина, тем больше она видит в тебе дерьма. Тем ты ближе ей. Что такое интимность. Это знание дерьма друг друга. Ты не можешь сказать ей, что ты больше, чем ты есть, потому что ты знаешь, что ты дерьмо. Ты то, каким она тебя видит. Ты приносишь ей свои жалкие дары - деньги, шутки, удовольствие. Она река, в которую ты впадаешь. Она ненасытная черная земля, на которой ты извиваешься рекой. Она черная дыра, которая пожирает тебя.
Кто запустил всю эту фигню, мы не знаем. Но не Бог-папа. Богу-папе нужна Бог-мама. Мы кувыркаемся в этой вселенной, как дельфины, вверх-вниз, вверх-вниз. Мы хотим знать, что хорошо, и что плохо, что красиво, и что нет.
Это что-то непонятное. Просто так оно и есть. Реки текут. Яблоко падает вниз. Птички щебечут. Утесы торчат.
Пусть это будет Бог-папа. Назовем это так. Ноему ничего от тебя не нужно. Он - это ты. Он тот же червь, грызущий породу. Он создает красоту. Он пробует вещи на вкус. Он блюет от отвращения. Он создает храмы и разрушает их. Ему плевать на храмы. Он живет в математике храма. Он - в строителе, который сделал этот храм. Он в человеке, который на этот храм посмотрел. Не жалейте храмы. Они растут, как грибы. Они гниют и разрушаются. Рост храма - это Бог. Храм - знак его прибывания. Пните храм ногой. Это кусок камня. Это дерьмо. Червь уполз в другое место. Хотя это организованный кусок камня. Ты чувствуешь то же, что чувствовал строитель. Ты становишься разносчиком заразы. Глупость окружающей жизни тебя не удовлетворяет. Ты сидишь в пустоте и создаешь маленькую модель истины. Маленький планер. Можешь посадить свою любимую и полетать с ней. Если она тебе поверит.
Рассмотрим теперь следующую ситуацию. Молодые люди, воины и не очень, заняты военными играми. Бряцанье мечей, если кто-то умирает - это всего лишь синкопа, пробел в орнаменте. Привлеченные этим шумом, из озер и рек выбираются нимфы. Самая скромная достается самому сильному и т.д. Согласно рангу и ранжиру. Мужчины облекают себя в доспехи из любви к себе, самые дорогие - у самого богатого, то есть у того кто или своими кишками заработал, что редко, или на папе с мамой выехал, то есть является продолжителем рода. Над головой голубое солнце, нимфы смущаются и краснеют. Алкоголикам достаются нимфочки из-под коряг, со своими комплексами, средним людям - хорошо упитанные и осознающие ценность вещей. Я не достаю до неба. Я не вписываюсь никуда. Меня не интересует я. Меня интересует жизненность этой схемы. Я хочу отфакать все. Я хочу дойти до абсолюта. Куда ты вписываешься, Оксана. Ты хочешь куда-то вписаться? Я не хочу. Я хочу отфакать все схемы. Я хочу универсального содействия. Я хочу целоваться с царем, я хочу говорить на равных с рабом, я не хочу этого ты здесь я там. Солнце светит всем божьим тварям, на необитаемом острове я могу жить с любой блядью. Я могу жить один. Чем и занимаюсь. Закончили.
Следующая ситуация. Он говорит ей. Понравилась ты мне, девица, красотой своей, и душой своей приглянулась. Коли хочешь, будь моей женой, вместе мы и печали переможем, и радости вкусим. У меня стадо в сто свиней, прокормиться сможем, мой папа фермер, мой дедушка фермер, мой папа музыкант, мой дедушка музыкант, идем дорогой прямой, неторной, а там и детишки пойдут. А то и внучки'. Только будь мне верной, а уж я за себя ручаюсь. Головой. Яйцами. Петушиным пометом. Подумала красавица и сказала ОК. Только я не хочу жить в селе. Мне нужен город. Например, Лос-Анжелес. И пизда у меня такая, что ты один меня не прокормишь. Но, в принципе, я согласна. Идти дорогой неторной. Погоревал Иван час-другой, да и взял себе Марусю в жены. Баба то хорошая. Покладистая. И живут они в деревне Туесково, и солнце светит для всех.
Давайте доставать до звезд. Или хотя бы до яиц. Давайте жить действительно душа в душу. Давайте, давайте. Давайте не бросать ложку дегтя в бочку с медом, давайте создадим идеальную картину. Давайте быть пацифистами. Давайте быть хиппи.
Оксана, я все прикалываюсь. Это все изгибы воображения. Позвони мне. Или не звони. Я тебя забуду. То есть ты станешь для меня прошлым. Опытом. Но не будущим. Я буду описывать свалки. Я буду молчать. Надеяться, ловить ртом воздух. Опять полюблю какую-то суку.
Я замолкаю. Я молчу. Я реагирую на импульсы. Я принимаю решения. Или решения принимают меня. В свое лоно.
Продолжим. Жизнь в Энергодаре была наполнена рыбалками и постепенно нарастающей тоской по неведомому. Которая особенно обострилась в период полового созревания. У меня был друг, мы занялись каратэ. Мы хотели быть сильными. Потом мы захотели осознать смысл жизни. То есть этого всегда хотелось, но в определенный момент это стало выливаться в сумасшедшие депрессии и сумасшедшие поступки. Мы ходили в лес. Миша напирал на физическую подготовку и простые истины, я больше философствовал. В подвале гаража до сих пор красуется надпись - упражнение, терпение, желание, которую написал я, пока Миша колотил по груше. Потом мы встретили Сережу, которого нам рекомендовали, как жирного конфуиста, и пошло - поехало. На первой же тренировке нас жестоко избили. Потом объяснили, почему. Дескать, эго у нас непомерно великое. Сережа был человеком умным и хитрым, в летах, ему нравилось быть учителем. Еще один его ученик, Саша, 28-ми летний маленький злодей, выплескивавший все свои комплексы на нас. Я был самый слабый, но с самой фантастической головой. Дао, притчи, обладание, контроль, школа, учитель, все это перемешалось у меня в голове и дало причудливые всходы. Я больше думал, чем что-то делал. Молотить воздух руками было скучно. Драться - еще ничего, хотя драться с Сережей - все равно что драться с бизоном, Сашу я еще мог достать, но он был жестокий, и постоянно мне что-то разбивал. С Мишей мы были дружками и старались друг друга не задевать, у нас была масса условностей, и мы танцевали скорее какой-то причудливый танец, чем дрались.
Это был замкнутый круг. Из года в год я поступал в Харьковский университет и из года в год проваливался. Возвращался к своим свиньям. К терпению и желанию.
Наконец поступил в Одессу. В институт хол. промышленности. Проучился месяц и бросил. То есть я и этот месяц не учился. Основной причиной переезда в Одессу была школа. То есть секта, где маленьким кретинам мариновали мозги. Сережа был как бы филиалом этой школы. Миша переехал в Одессу еще раньше. Он все больше мрачнел и приобретал черты паука.
В этой школе нас грузили длинными лекциями. Все о тщете существования и нашей осмысленности. Мы считали себя сильнее и умнее других людей. Действительность разбивала наши иллюзии.
Мы поселились в общаге. Там, на четвертом этаже, и произошел мой разлом, там я и выблевал свои внутренности вместе с кусочками пораженного мозга. Сначала я поселился с болгарами. Это были мирные сельские люди, непритязательные, пьющие красное домашнее вино и привозящие брынзу чудовищной солености и в чудовищных количествах. Как то раз приехал их друг, армейской выправки, он решил построить меня и послал вымыть чашки. Несколько раз я отказывался и он швырял меня на кровать. Потом я дал ему по морде, потом по яйцам, потом свалил и начал бить по лицу. Меня оттащил Витя, болгарин из соседней комнаты огромных размеров. "Если еще какой-то хуй тебя тронет, позови меня. Я раздавлю его и морально и физически". Витя был экспедитором, у него были деньги и незаметный сосед по комнате. Когда-то Витя был штангистом. Его рост был под 2 метра, во время вечерней тусовки в корридоре он упирался одной рукой в одну стену, другой - в другую, и люди сиротливо проходили у него под мышками, как вода вокруг камня, бормоча не то приветствия не то сожаления, что им в голову пришла вздорная мысль выйти и пройти по корридору. Витя говорил, что чтобы напиться, ему нужно 5 бутылок водки. Один раз я видел его пьяным. Он заходил вы каждую комнату и обливал всех водой из банки. В этот момент по крайней мере мои болгаре смотрели на него так, будто он должен открыть им какую-то истину. В этой гостинице было много причудливых персонажей. Были армяне, причудливые мафиози, которые постоянно курили траву. Их боялись. Были беспросветные работяги, выползающие вечером в корридор со всклокоченными волосами, как демоны коммунизма. Все пьянчужки. Был железный человек, ежедневно вышагивающий по корридору в направлении кухни с каменным лицом и множеством кастрюлек, наполненных тертой морковью, резаной капустой и прочей бякой. Он варил борщ. Был сумасшедший альпинист, комната которого была завалена рюкзаками, кошками, палатками и осколками наивности. Целый год он красил свои палатки и стены заводов в ожидании лета. Летом смывался в горы. Был Склизкий - застенчивый радиолюбитель, который при разговоре заглядывал тебе в лицо и извивался. Он на всем хотел поиметь свою маленькую выгоду, но никому в этом не признавался. В этом был его разлом. Был Леня - педерастичного вида кулинар, всем подчиняющийся и всепрощающий. У него была комната со шкафами и намеком на роскошь. Злой ( так звали железного человека) любил заходить к Лене, ибо считал его порядочным человеком. Леня работал в престижном ресторане и хотел стать поваром 1-го класса.
Ну, вот мы и подошли к основным героям одесской эпопеи. Вася, Вася Хаврун, человек-невидимка, человек всем-брат, прадедушка русской философской мысли о 28-ми годах, седой в этом же возрасте и даже значительно раньше, человек подполья, человек - перевертыш. В юности он был школьным гением в каком-то Цурюпинске, потом выставил того же Леню с каким-то приятелем на n- ное кол-во денег, должен был сесть, но подвернулась армия, куда он и загремел, поваром, на Север. После армии он бездельничал, философствовал, работал в бригаде по опусканию лохов на бабки, ел мамину картошку (мама жила в селе) и готовил Диме пищу. До Димы мы еще дойдем. Был он невысокого роста, круглый, поспешный, юркий, с мертвенно - бледной кожей и мертвенно - седыми волосами. Волосы эльфа. Я не уважаю Мишиных мнений о людях, но "глаза Васи как у дворняги перед подъездом" не столько точное, сколько намекающее на что-то высказывание. Он был рабом. Рабом по природе. Но не любил своего рабства. Отсюда его любовь к Достоевскому. Мыслить его категориями невозможно. Это иезуит. Это лжец. Здесь, в мире, мы можем быть кем угодно, зато там, в метафизических высотах, мы свободны, мы с Богом целуемся. Я не собираюсь излагать его философскую систему, ибо таковой нет. Все, что он писал, а писал он крайне мало, отвращало меня своей бездарностью и отпечатком порчености. С ним было интересно общаться, то есть щекотать беса, воевать с призраками. Его пожизненное сумашествие совпало с сумбуром в моей голове. Он ненавидел мир, он презирал людей, он был подпольной крысой. Так же относились к нему и люди. Как к хитрому, изворотливому рабу, не лишенному обаяния. Впрочем, он был покладистым и удобным. Его можно было оборвать на полуслове и смело выражать себя. За это его и ценили. Как ценят покладистую бабу.
Теперь Дима. Трудно описать этого человека, потому что он цельный, как кусок льда. Трудно сказать, почему он был зол на мир. Его любили женщины, в нем была пробивная способность, но все это покоилось на злости. Питалось ей.
Тимофей Иванович, закройте пожалуйста шторы, ибо я открою великую тайну. Дима был демоном. Ха-ха. Вот мы и перехитрили судьбу, вот и нашли с чего начать. Дима был демоном в духе братьев Карамазовых, только без всех этих соплей дедушки Достоевского. Одну несчастную он послал на хуй за то, что она отказалась отсосать у него на первом свидании. В ресторане на вопрос двух бритых молодых людей что делает такая красивая девушка с таким хуем он подпрыгнул и ударил обоих молодых людей, после чего они извинились и ушли. Зловещему армянину, пришедшему за деньгами, он указал на дверь, когда это не подействовало, кинул в голову стаканом. Стакан разбился вдребезги. Об стенку. Ну что это за легенды осени, скажете вы. Согласен. Такое может случиться с каждым. Согласен. Поэтому перехожу к существу.
Дима был злым человеком. Злость питала его. Ко мне он относился, как к младшему брату. Поэтому я знаю его добрым. Да и другие люди его знают. Но злость была острием его жизни. Ответ на какую-то обиду, что ли. Я видел его студенческую фотографию. Вполне благополучный студент, но что-то змеиное в лице уже просвечивало. Он зарабатывал на жизнь сам. Перепродавал фотоаппараты, бинокли. Ездил за ними в Москву, в Киев. Его товарищ, с которым он начинал, уехал в Израиль и оставил о себе хорошие воспоминания. Дима в Израиль не уехал. Все деньги он пропивал. Он занимался боксом. То есть заставлял меня или Васю держать лапу, а сам колотил по ней. В его манере разговаривать было что-то от Высоцкого - какая-то смесь торжественности, мужской силы и любви к себе. У него не было прошлого. Будущее с трудом прослеживалось. Он происходил из какого-то подмосковного городка, черты лица его были по-российски жесткими. Есть такие мрачные люди - как правило рабочие, лесники. Аккумуляторы гнева. Предатели или герои. Повстанцы или тираны. Емельян Грозный или Иван Пугачев - в зависимости от даты и места рождения. Он мечтал уехать в Израиль или еще куда-нибудь. Подальше из этого свиного царства. Даже документы собирал. В ЮАР. Тогда. Сейчас, ходят слухи, он свалил.
Чем мы занимались. Пили, когда были деньги. Когда их не было, мечтали как их добыть. Один раз даже решили устроить тараканьи бега. Даже пошли в подвал за тараканами. Была в нем все-таки поэтическая жилка. Какой дурак в 28 лет пойдет в подвал за тараканами. Он водил меня по кабакам. Или Васю. Васю чаще, потому что с ним было удобней. Я смотрел на Диму настороженно и не восхищался им. По крайней мере вместе. У меня было такое же обостренное чувство гордости, как у него, хоть и потрепанное китайской философией. Но я был младше, я был зависим, я должен был смотреть ему в рот. То есть как зависим. Ну хотя бы в плане денег. Он платил за меня в кабаке, и я должен был смотреть ему в рот. Но говорить с ним о земле я не хотел, да и он тоже, и мы неизбежно скатывались в метафизику. Достоевский, бог, черт, свобода, ложь - такое все. Говорить с ним было не очень интересно, потому что он был практиком. Он обижался. Я не упускал возможности перещеголять его в эрудиции. Я завидовал ему за его жизнеспособность и презирал за его узколобие. Презрение чувствует любой человек. А Дима был чутким человеком. Но о земле мы все-таки говорили. То есть говорил Дима. Мне было просто нечего сказать. Мне, слабому юноше выращенному в самурайской теплице, приятно щекотали ноздри рассказы о проявлениях дикой жизни. С видом дэнди я слушал, как в подмосковном автобусе какая-то барышня блеванула ему в шапку, и он надел ее ей, на голову, как в том же районе мужики варят себе водку то ли из извести, то ли из клея, как он трахнул мороженщицу в ее ларьке (она закрыла его раньше времени). Димины отношения с женщинами строились пугающе просто. Он знакомился с кем-то в трамвае, в парке или в кабаке. Назначал свидание. На следующий день вылизывал комнату, брился, покупал цветы, тщательно одевался. Вечером возвращался с ней. Как-то раз, в период выселения, комендантша выломала дверь, она была здоровая баба, и в ужасе убежала. Дима раскинулся на постели, запрокинув голову, пьяный. Наверное, ее испугал Димин член. Барышня к тому времени уже ушла. Кстати, в мужском общежитии это была популярная шутка. Витя-парикмахер, который потом повесился, устроил то же самое. Только открыл дверь сам. Повесился он, кстати, при мне, и при мне говорил, что скоро вы узнаете обо мне что-то такое, чего никогда не знали.
Один раз мы с Димой с утра спустились в буфет, набрали зраз, рогаликов и водки и начали пить. Помню одушевленность этой пьянки. Что-то почти богемное. Помню, уже по пути на пляж Дима ходил как снежный человек, забросив корпус вперед, свесив руки и пытаясь догнать свой центр тяжести. На пляже мы ели жирные свиные биточки и пили пиво. Помню, как я свалился на покрывало. Помню, как Дима стряхнул меня с него. Когда я проснулся, его не было, вещи лежали рядом. Я до сих пор с трудом представляю себе голого человека, едущего через весь город домой. Но так оно и было. Дима оставил вещи и уехал в общагу спать.
Во мне не было мужицкой массы. Женщины воспринимали меня, как котенка. Один раз мы пошли с Димой к его знакомым в женское общежитие, с водосточной трубой которого он когда-то свалился на землю и полгода пролежал в гипсе. Виновницы этого падения встретили Диму настороженно, а меня - ласково. Я был для них чем-то вроде младшего братика. Дима злился, рычал, но поделать ничего не мог - он не был почетным гостем. Мне прошептали на ухо, чтобы он скорее ушел, что они пойдут в душ, что надо закрыть дверь. Сиди, Серый, повторял Дима и мы продолжали сидеть. Потом, впрочем, ушли. Дима обладал мужицкой массой, но относился к женщинам потребительски. Они это чувствовали.
Та, что повыше, мне понравилась, и на день рожденьи у Васи мы сильно разговорились. Мы сошлись на том, что мы лучше других нас здесь никто не поймет. Скорее всего, она боялась Димы, и использовала меня, как защиту. Опьяненный вином, я бросился ее провожать, но, само собой, шкатулочка закрылась.
"Знай, перед женщиной нельзя раскрываться" - поучал меня Вася. Женщины у Васи не было.
Параллельно с неуспехом на любовном фронте, вернее, с его отсутствием, меня глодали мысли о будущем. От вонючей школы меня тошнило, но срабатывала накрутка - предательство, трудности пути, бессмысленность окружающего мира. Сэнсей был центром мироздания, за ним были еще учителя, потом мир духов, все скрывалось в неопределенности и тумане. Вокруг были самовлюбленные тупицы, или фанатики, или кретины, которые даже не понимали, в каком дерьме находятся. Впрочем, я и сам не понимал. Простая мысль Димы "Человек должен быть сам" не доходила до меня, звучала, как сквозь вату.
Меня вытащила музыка. Верней, так продолжаться не могло. Я увидел клип Моррисона. Мы сами уже что-то играли (Богдан был в Одессе). Музыка шла вразрез со всем этим бредом. Свобода была где-то далеко. Я ушел из школы. Очень быстро стал захлебываться. Ось опоры была потеряна. Я не знал, кто я, зачем я, куда я. Начала ехать крыша. Последовательность событий теперь вспомнить трудно. Передам, что у меня в голове.
Было день рождения у болгар. А, вот теперь вспомнил. В предыдущем абзаце забежал немного вперед. Я пришел с последней тренировки. В спорт. Зале был накрыт огромный стол. Я сел и быстро напился. Дима сидел рядом. Он долго и изучающе смотрел на меня, потом ударил бокалом по голове. Вино разлилось по футболке. Я продолжал сидеть, как египетская статуя. Болгары притихли. Я продолжал пить вино. Дима встал, и, выходя из зала швырнул в меня стулом. Стул проехал по столу, и грохнулся рядом. Я встал и пошел в свою комнату. Сообщил Богдану о случившемся. Схватил стул и швырнул его в стену. Что-то заорал. Пошел в конец корридора ссать. Болгары высыпали из спорт. зала. Вышел из параши. Несколько пиздюков стояли рядом. Начали что-то прогружать. Что я не мужик. Что я должен драться. Я послал их на хуй. Один ударил меня по морде. Я заорал что-то очень громкое и нечленораздельное. Помню, я повторял "Ты, чмо, ты даже ударить нормально не можешь". Чмо ударило меня еще раз. "Ну что, ссыкун, давай еще раз". То ли в моих глазах мелькал хвостик безумия, то ли он не хотел об говно мараться, но бить не стал. Мое толстовство продолжалось. Я потащил Диму на лестницу. Было темно. "Дима, я не понимаю, что я тебе сделал. Дима, объясни мне." Дима стоял в темноте и внимательно смотрел на меня. "Ты можешь ударить меня по яйцам. Ты можешь сделать что-то еще. Но ты подлый человек. И ты подлым человеком останешься. Больше ко мне не подходи." Я должен был ударить его, но у меня не было внутренней силы.
На следующий день я сел что-то писать. Писать было не о чем. Шиза, до этого сидевшая взаперти, начала выползать наружу. Я подошел к крану, открыл его, и долго смотрел на струю. Я не понимал, что это. Дальше мои демоны начали раздирать меня. Я не понимал, что происходит. Одна за другой идеи ослепляли меня с остротой открытия и оставляли чистый лист бумаги. Я лег спать. Это не было сном. Следующий день прошел в попытках сосредоточиться. Я решил пойти к сэнсею. Как собака, я искал нужную травку. Сэнсей сказал, что мы живем в мире духов, что в медитациях он видит в своей комнате черта, как живого, что он снял, или не снял с меня энергетическую защиту, что я не схожу с ума, а у меня разыгралось воображение. Думай об учителях, думай, что ты не один, а об остальном я позабочусь. Я пошел домой. Попытался думать об учителях, но у меня перед глазами летали какие-то желтые шарики, из черепа вылетала и влетала обратно струйка дыма. Я закрывал глаза, перед глазами возникали помехи, как на телеэкране. Сэнсей посоветовал мне поехать в монастырь. Вот туда я и отправился.
Толпа в трамвае была чужая и ощетинившаяся. Воробьи жили своей жизнью. Дома стояли независимо от меня.
В монастыре было несколько черных, бородатых монахов. Огромных размеров. Один мне приглянулся. Он был не черный, а рыжий. С одним глазом. Я объяснил ему свою проблему и он повел меня в келью. В келье меня шибануло лучистым светом. Она была наполнена им, как медом. Я почувствовал себя грязным и маленьким. Монах начал втолковывать мне. Про церковь, про Бога. Про бесов. Получалось, что я был во власти бесов. Все секты, по его словам - ловушки Дьявола. Земля погрязла в безверии и грехе. Монастырь - последнее пристанище чистой жизни. Это видно по снимкам из космоса. Создается всемирная картотека, каждому выдадут карточку. Н а ней будет число зверя. Он был фанатиком, этот отец Тит. Когда-то он учился в филологическом университете. Знал литературу, по его словам, досконально. Утверждал, что все это бесовское отродье. И Пушкин. И Лермонтов. А про Байрона и не вспоминайте. Меня эти тонкости не интересовали. Я ему поверил. Он мне дал молитву, и я начал пережевывать ее, как корова жвачку. Господи, помилуй мя, господи, помилуй мя. Со всей страстностью, заложенной в моей душонке. Я чувствовал, что если не выдержу, то сойду с ума. Безумие окружало меня. Я чувствовал его на вкус. Я чувствовал, что это хуже, чем смерть. Предел падения. Ад. Забегая вперед, скажу, что я прошел внутри себя всю историю церкви. От первых подземелий, от первой страстности, к фанатизму средних веков, потом к маленьким уступкам, сомнениям, потом к протестантизму, потом собственно к существованию. Без всяких побрякушек. Которое выходит само из себя и никакой ратификации не требует. Но возвратимся к нашим коровам.
Дима меня больше не пугал. Я боролся со своей бездной, и Дима меня больше не трогал. Он увлекся пьянством. Жажда власти его обнажилась очень сильно. Он пытался задавить меня, но задавить меня было уже невозможно. Однажды он начал кидать из окна рублевые бумажки. Внизу были какие-то пацаны. Станцуй, и я кину - Дима улыбался. Пацан начал танцевать. Я высказал свое неодобрение. А ты бы не танцевал? - Нет. Вечером того же дня у Димы началась белочка. Он начал сеять зерна беспредела. Выкинул магнитофон в окно. Телевизор Вася спас. Приперся к нам в комнату. Меня он не замечал. С определенного момента он стал приходить к нам, как к себе домой. Границы нарушились. Он сидел за столом и смотрел на свечу. "Чую вас бесы, чую". Он мрачно и коротко ржал. Пришел Валера его забирать. Валера был безвольным наркоманом с огромным долгом и безумными планами его погашения. Дима встал перед зеркалом. Долго смотрел в него, раскачиваясь. Неожиданно обернулся на Валеру. Будто увидел змею. Валера отскочил к стене. "Дима, только не бей зеркало, плохая примета". "Да?". Зеркало полетело вдребезги. "Ну что ты молчишь? Что ты будешь делать, если я никуда не уйду? Пиздить меня будешь? Встать!". Я сидел. "Встать!". Я встал. "А говорил, не будешь танцевать.". Я сказал ему, что это не одно и то же. Не помню, как он свалил.
Мы с ним еще встречались, но без всякого энтузиазма. Он от меня отстал. Меня он уже не интересовал. Меня перестали интересовать удаль и бахвальство. Он был слабым человеком. И много пыжился. Мне было его даже жаль. Но я не хочу над ним возвышаться. Я знаю, что встреться мы еще раз, он начнет язвить меня своим ядом. Не знаю, ударю ли я его, если он еще раз назовет меня подлецом. Зависит от того, насколько это зацепит. Скорее всего, нет. Я просто скажу ему, что он лжет.
Лето 96
|
