<
    


Сергею Самойленко

Tenerae, amabiles,
Bonae, laboriosae!


Сергей Солоух


Цикл "Разное"

Жидовка

Татарские имена, как праздничные луга, Аделя, Гелюза, Диляра, все в ромашках и огоньках звонких согласных. Словно крылатые обитатели сибирского магометанского лета они бойки и безрассудны. Нужно набрать полные легкие воздуха, чтобы не потерять ни единого слога.
Нурия.
Между тем, вокруг уже свистящие осени, и ветер носит над рекой стаи ворон, как пепел отживших свое дачных газет. Утром изморозь покойницкой испариной лежит на зеленых затылках газонов, серые и негнущиеся монгольские тугрики окоченевших листьев хрустят в небесах.
Посеребренный асфальт ощетинился гусиными пупырышками мелкой щебенки. На носу зимние скобки всеобщего упрощения, умножение на нолики снежной пурги, не потому ли уже и не кажется странным, что в жизни ее зовут Ниной.
А в списках она Нурия Рифатовна. Целый ворох бумажек со столбиками имен насажен на жестяные рожки скоросшивателя, можно представить себе евнухоидную брань бегунков, когда в чернильных недрах первого отдела кипят сезонные брачные битвы за обладание мягким картоном папок с ботиночными тесемками. Жучки буковок, вылезших из кокона ФИО, сконцентрировались на светлой прогалине, которую с четырех сторон обступает, сожрать норовит желто-серая муть дактилоскопического характера. Самый безоблачный лист сегодняшний - "список лиц, имеющих доступ в выходные и праздничные дни".
- Голова, читатель дуев, угости цивильными.
- Цивильные кончились, Филиппов. "Балканскую звезду" будешь?
Мастер гиревого спорта любит шаровой Эл-Эм. И этому есть только китайское объяснение, L - заряженный пистолет, а M - горячий кистевой эспандер. Сигареты с фильтром он не смолит, а поглощает, как школьница леденец, добрую треть засасывает в мокрую пасть и нехотя выпускает перед новой затяжкой.
- А ты, говорят, восстановился?
- Восстановился.
- Будешь лепилой?
Буду врачом. Комбедская феня твоя, товарищ старший по смене, конечно, не может дифференцировать клистер и стетоскоп. Но надо расти. Как закончишь смазку матчасти, напиши двести раз на корочках сержантского документа "мы не рабы - рабы не мы".
- Это хорошо, Голова, я всегда хотел иметь знакомого доктора.
- Патологоанатома?
В дальнем конце коридора слышно, как наполняясь водой, захлебывается шаманский бубен оцинкованного ведра. Знаки присутствия Нурии всегда косвенные. Полная противоположность Лены и Тани. Две поломойки рабочей недели, заискитимские картошки, нерастворимые ни в разведенной желчи ламп накаливания, ни в стопроцентном люминофоре дневного света. Вечные Х и О недоделанных нижних конечностей, неразлучных, словно полный набор хромосом.
- Нинка, может тебе помочь?
Как она чудесно улыбается, и как мерзко ржет.
Что за степной ювелир создавал твоих предков для ханских утех? Глаза поднимаются лишь по команде, но если отдал приказ, тогда берегись!
В твоей книге нет ни предисловия, ни послесловия, и в ней царевной - стрела, а не квакушка-попрошайка.
- Что ты орешь, Филиппов, хочешь помочь, помоги.
- Помочь ей, брат, я успею всегда.
Действительно, какое ребячество таскать за техничкой ведро. В ледяную линзу иллюминатора тычутся желтые рыбки лампочных бликов. Блестит лунная дорожка пробора, блестят волосы в клювах стальных птиц заколок.
- Нина, а есть такое имя Оса?
- Муса? Брат моей мамы Муса.
Стрелки туши гусарскими усами загибаются к вискам. Медали синих теней отчеканены над вишневым вареньем глаз. Что за наваждение! Бежать! Но куда? На второй этаж, туда, где к полу привинчен широкомордый сезам старого сейфа. Открывай персидскую пасть, будка собачья.
Или нет, сначала связать Филиппова. Попросту запереть его в штрафном изоляторе мужского сортира, по крайней мере, это гигиенично.
- Извини, командир, ты можешь пока себе сделать наколку. Кто не был, тот будет, кто был, тот не забудет - с физиологической точки зрения неоспоримое утверждение.
А, впрочем, плевать. Есть Е маленьких щелок, есть У узеньких труб, вкрутится, ввинтится, вырвется... Мы же с тобой, Нина, а, можно, Нюра?, поедем к парикмахеру. На площади, где колеса шуршат кукурузными хлопьями березовых листьев, тебе отрежут крестьянские колбаски кос и химическим солнцем мелируют челку. Ландышами будут пахнуть котята кувшинов и сиренью лягушки чашек.
На зеркальных блюдах магазинных витрин золотые хвосты вензеля "Люкс" вперемежку с дунькиной радостью рябинового монпансье. Здесь я сам тебе выберу платье, а ты, черт с тобой, раз завелась, смейся, смейся хоть до румянца, хоть до икоты, пока, отдуваясь, дылды в служебных сорочках, перышко твоей полудетской ступни макают в чернильницы коровьих лодочек.
- Спасибо, Женя.
Просто бред. Бред в лыжных лилиях дешевых турецких кружев.
- Головин, шнурком жрать!
В будни уже поутру запах сдобы и сахарной пудры выползает из столовского полуподвала, как быстрый ужик спортивного вымпела. И в час подгоняемый волчьей язвой желудка просто бежишь за своим куском человекообразной рыбы камбалы. Суббота - силосный день самодостаточного коровьего пуза.
- Давай, хавай, пока горячие.
Большие ватрушки с названием пицца на маленьком фургончике развозит пара румяных предпринимателей. Кто сказал, что только птица Феникс не боится превратностей судьбы? Еще бесстрашней пластилин.
Между тем, ветер, проспавшийся после вчерашних кренделей опять взялся за старое. Дебош на бульваре в полном разгаре. Нарезанные из желтой и красной бумаги детского сада осени карасики и окуньки пачками летят в стоглазые морды домов. Поганки водосточных труб рады-радешеньки вторить омерзительной брани. На сером асфальте множатся родинки пьяной слюны, и прямо за окном дрожит черный шнур телевизионного кабеля, слово трубка капельницы, уже кем-то загодя вызванной скорой помощи. Совсем скоро больное веселье закончится стерильными простынями зимней народной лечебницы. Город, лишившись всех красок, превратится в быстрый карандашный набросок, эскиз, над которым не один месяц будет раздумывать небесный художник, прежде чем внезапно вдохновившись, положит первые апрельские мазки.
Нурия спускается за ключом от приемной.
- Ну, че, сама-то справишься c замком или ходи тутай?
Что их уравнивает? Былинное х/б его тельняшки и муромский сатин ее рабочего халата? Вот эта простота, с которой грязноватый ноготь макушку чешет, от дурацкого вопроса избавляясь как от насекомого?
Нет, все таки, медуза парашюта в синих водорослях губных и зубных - ВДВ. Ассирийское клеймо воина, хозяина, владыки.
А, впрочем, ведь еще не поздно. Еще можно успеть.
Там, во дворе мокрый и блестящий крокодил у лужи - дежурка со спящим за рулем водителем Иваном. С русою щетиной вокруг губ, чем не младенец, насосавшийся теплого и сладкого. Я отнесу его в гараж и уложу на ветошь, тряпки, изодранные зубами механизмов.
Сначала на пару с ветром носиться будем по бульварам и проспектам, чтобы затем с потоками дождя подплыть к колоннам, над которыми сияет вечным маем гирлянда "Коллизей" и флаги "Балтика".
Здесь мрамор пола просит коньков-дутышей, а скатерти столов - кругов наждачных, тарелок, украшенных огурчиком, лимончиком и веточкой египетских цветов укропа.
Ты знаешь, я ведь мальчиком учился бальным танцам. Ну, хочешь покажу гавота па, а можно ригодона. Ты будешь ржать до слез, до посиненья, а потом...
Да, что потом?
Потягушки Филиппова - целая симфония хрустов, трещат суставы, лопаются швы, попискивает браво стул и пол воинственно скрипит.
- Ну, ладно, Голова, пойду обходик сделаю. Сам знаешь, доверяй, но проверяй.
А ходит он беззвучно, поэтому на черно-белом и кривом экране монитора видеослеженья появится внезапно. Практическое акушерство - сначала огромная башка, потом сужающееся к низу тельце, и наконец две недоразвитые ножки - комната смеха на базе дешевых микросхем. Но, впрочем, когда он дошагает до приемной, пропорции фигуры восстановятся. Пускай идет, мы даже разрешим ему войти туда, где кожаные кресла и диваны, пейзажи в рамочках на стенах и новогодний серпантин разнообразных телефонных проводов. Позволим, так и быть, исчезнуть на минуту из поля зрения.
Отлично!
Имитировать вскрытие склада очень легко. Глупый пальчик датчика с внутренней стороны решетки реагирует на дружеский щелчок. Раз, два, и пинок сирены телу придает невиданное ускорение.
Да, надо бежать, нестись во все лопатки, чтобы успеть, вернуться к экрану монитора и увидеть, как без кителя, в одном ботинке, штаны роняя и подхватывая налету, начнет метаться от стены к стене Филиппов.
А когда его бобрик, заполнив собой моргающий прямоугольник, внезапно исчезнет, лишь на одно мгновенье, на миг в коридоре покажется и Нина, аккуратная, четкая и неотразимая, словно забытый морским танкистом в момент рывка табельный ТТ.

БАРГАМОТ И ГАРАСЬКА
На масленицу чудеса являются из помойки. Там, в штабелях и штакетниках из забытых рождественских елей среди зеленых иголок недавнего праздника с ветерком мимолетной оттепели заводятся желтые шарики цыплячьего пуха - летние гнезда снежинок. Из года в год в ночь волшебного преображения хороводы дурковатых ряженых на забытых свалках и пустырях ломают самые тонкие ветки, самые нежные лапки и вяжут маленькие букеты, пахнущие зимними звездами. Валенки танцоров поднимают белую пыль, а губы поющих превращают ее в сизый туман, на рассвете же весь праздничный урожай неизменно достается всякого рода утренним проходимцам. Так в город приходят мимозы и керосиновая радуга липнущего к ним целюлозно-целлофанного жира.
Грузчику первого универсама Андрею Гарасеву февральские цветы совсем не по душе. От вида мохнатых светлячков, роящихся на зеленом, на ум приходят капустные листы материнского огорода, изъеденные куколками белых бабочек. Вот роза семь-на-восемь - овощ здоровый и даже кажется, пахнуть обязана была бы сытными щами.
Впрочем, у Андрея обоняние так себе, а зрение и того хуже, кос он, кос безнадежнее учителя математики. Да, к тому же худ, худ и кости у него как будто бы все треугольные, куда ни глянь - везде выпирает какой-нибудь неожиданный синус. Зато силен - ладонью такая, что можно сковородку накрывать, но этого не требуется.
- Андрей! Кефир в отдел и варенец!
Молочные бутылки - словно пешки в шахматной игре, под сруб идут рядами и полками. А покупатели сплошь туры да ферзи на клетках кафельного пола, и, тем не менее, ничью фиксирует охрана ежедневно в двадцать один ноль ноль. Но, если честно, для Андрея Гарасева гамбит - всего лишь слово на этикетке марганцево-кислого одеколона из секции, в основном заставленной предметами мелкими, хрупкими, в сущности, никчемными, "Галантерея". Однако, упаковку средств личной гигиены, зубных щеток, например, или коробку мыла цвета простокваши он притаранить туда всегда рад.
Это потому, что оловянные солдатики бутыльков в железных касках пульверизаторов, соседствуют с зарницею, ходами тайными, засадами цветочного киоска ИЧП Баргамотов. Здесь за прилавком оберточными материалами шуршит Вера Киселева - девушка, рожденная, как и положено богине чушковских пацанов, из цельного куска сметаны. Карандашиками пальчиков, на безымянном синий ноготок, а на мизинце - красный, она банты сооружает, сплетая стружки разноцветных лент.
Андрей Гарасев, на правах матроса чушковского архипелага, всегда узкий клин своей физиономии просовывает в окошко веркиного камбуза и дружески стравливает пар:
- Мууууу.
Дескать, здравствуй, Вероника, мы-то с тобой не лыком шиты, понимаем, между прочим, что цветочки эти - курам на смех, коровам на съеденье, ну, если только высушить и для веселья одну, которая с колючками, братишке младшему заправить в банный веник.
- Ну, так ведь?
Почему-то девушка с лицом белым и гладким, как потолок, не обижается. Хотя в Чушках она давно не живет, на трамвае туда-обратно не мотается, резиновых сапог не носит, центровая, одним словом, но грузчика в тельняшке воспринимает правильно.
Гарасев это ценит и обычно у ларька надолго не задерживается, клиентов не отпугивает тригонометрической загадкой жилистой своей фигуры, но сегодня отчего-то дудка его носа не спешит освободить окошечко ларька.
- К матери-то на праздники поедешь? - спрашивает он, и тут же добавляет, от восторга позволяя глазам, как комсомольцам, окончательно разбежаться одному на запад, другому на восток: - Видала бы какую горку я, Семка и физрук залили на задах школы!
Все в организме Верки происходит медленно, неспешно, как в крынке, выставленной на холодок. Но пенка оборочек, рябь бисера формирование ответа обещают, даже гарантируют.
- Гараська, ты?
Неожиданности, как всегда, случаются в торговом зале, так что не зря заведующая не советует стоять к нему спиной. Грузчик выпрямляется. Блин круглой физиономии арендатора, хозяина мелкофасованной сено-соломы встречается с лезвием зазубренным Гарасевской.
- А, ну, точно, Верка же говорила, что ты здесь работаешь.
У Витали Баргамотова тоже мать в Чушках, да и сестра, но самого его не видел там Андрей наверное с тех пор как выпустились из шараги, то есть давно-давно. А вот девятку Баргамотовскую цвета смородины крученной случалось, и не раз. Скатится лакированной коробкой леденцов с пригорка, мурлыкнет в переулке и только фига выхлопа на веточке куста.
- Значит, рвешь тут пуп по мере возможностей?
Если конституция Андрея Гарасева - сплошной бином Ньютона, то шар Витали Баргамотова описывается элементарной формулой из трех копеек. Все у него большое и овальное, даже уши, не человек, а хлеб пшеничный особый, местами только кусочки корки голодный кто-то пощипал.
- Ну, а вообще, ништяк, что на тебя как раз наткнулся.
Фантики конфетные с гусеницами нулей оказываются в руке Андрея сами собой. - Короче, водки, только хорошей, пять пузырей и десять пива, нет, пятнадцать, - инструктирует Виталя, - на остальное возьмешь поесть, что тут у вас получше, заеду в семь, все тип-топ должно готово быть, и сам, как штык.
У Баргамотова еще один киоск цветочный имеется, там дальше, в универмаге, на шумном перекрестке, где таксомоторы глазками зелеными показывают колбасе вареной рельсового транспорта, давай вали, катись, родная, не выступаем в твоей весовой категории.
Каждый вечер строгая, как циркуль, Верка, дневной абзац закончив точкой картонки узенькой "закрыто", домой отчаливает с Баргамотовым. Всем интересно, он у них один, или же купчику с работницей всего лишь по дороге? Сегодня Андрей узнает, потому что в честь субботы сырной недели на борт возьмут и его, Гарасева.
- Ну, че, Гарась, жрач правильный. В напитках тоже разбираешься.
Из пасти открытого багажника струится пар, на заднем сидении чернявая толстуха, усатая как юнга, свет фар машины, выруливающей из двора магазина то в сугроб ударит, то по забору хлестнет - отталкивается от всего, подобно ластам уплывающего морского котика.
- С Маринкой-то знаком? - спрашивает Баргамотов, не оборачиваясь.
- В универмаге видел.
- Правильно, у меня работает, - птички виталькиных бровей порхают в зеркальце заднего обзора, - Скажи, симпотная?
Андрей кивает. Как же, как же. На самом деле, смуглые такие ему не нравятся совсем, их полуниверсам, честно говоря, есть и увесистей, есть и посуше, но когда они там без особого стеснения переодеваются в подсобке, сердце не радуется. В полутьме светиться кожа девичья должна, как пух, как чистый рушничок, а не маячить тускло, будто сыр рокфор.
- А ты, значит, Андрей.
- Ага.
- Чем угостишь?
В кармане Гарасева лишь красный, сигнальный флажочек "Примы", и он подумав, отвечает, что не курит. Между тем, совиные буркала фонарей, пикирующие с высоты вовсе не мешают белым зайцам поземки нестись во след, беспечно нарезать круги за уносящейся во тьму машиной. На Тухачевского у перекрестка тополя девятку замершую обступают суровой и решительной командой военно-полевых хирургов. Веер домов окраинного микрорайона похож на ледокола безнадежно ждущую во льдах арктическую экспедицию.
- Выгружайся!
На небе шевелится серпик молодой луны, словно неаккуратно ногтем проделанная щель.
- Блин, сам бы век не нашел Маринкин дом, - удаче радуется Баргамотов, как стоматолог по-хозяйски запуская обе лапы в пасть багажника.
В узком грязном лифте Вера свечкой жмется в угол, Марина колышется свободно по всему объему. Гарасев с ящиком в руках старается одной как можно больше оставить места, а вторую даже слегка локтем окоротить, чтобы не слишком расходилась.
На выходе Маринка неожиданно ему прописывают саечку и цокает розовыми зубками:
- А ты, однако, наглый.
Рябящий телевизор в комнате подстать обоям. Ест Вероника также, как разговаривает, мало, без охоты, и водка очень быстро ее усыпляет. Баргамотов и Маринка на валиках покатых плеч уносят липку во вторую комнату. А потом опять булькает прозрачная, между зубов скрипят колбасные колеса и кетчуп пузырится на губах.
Танцуют с хозяйкою квартиры по очереди, под соль на раны - Баргамотов, под синие туманы - Гарасев.
"Такая мягкая, - думает Андрей, руками обнимая жаркое и пухлое, ногами, словно кошку отгоняя назойливый половичок, - подушками, что ли обложена?" - Виталя, он насильничает, - кипит Маринка, в восторге от того, как Гарасев смешно и неумело пытается понять, ну, что же там под перинами боков? Когда она в очередной раз уплывает на кухню за снедью-медью - помидорами, грибками, огурцами, Баргамотов, пару мышиных норок носа уставив на собутыльника, вдруг фыркает:
- Гарась, а ты ведь Верку хочешь, точно?
Дробь, пущенная невидимым охотником в глазенки беличьи Витали влетает в и без того кривой Андрея.
- Да, ладно, че смущаться, все свои, - кончиком вилки Баргамотов чешет шею, - Мне, если честно, эти кости малость надоели, на свежанинку потянуло. - Маринка, - коротким командирским движеньем он миску с соленьями перехватывает у девки, к полуночи заметно шире ставшей коридоров и дверных проемов, - вот посылаю Гарася проверить, живая там твоя подруга или же кони кинула.
- Эт правильно, - башкой кивает необхватная и валится на Баргамотова, остатками бубновой помады Витале предлагая захлебнуться.
В соседней комнате фарфоровая Верка, как прохудившийся мешок с сахарным песком, лежит ничком на плохо прибранной кровати. Руки высыпались на подушку, а ноги - парой ручейков на пол стекают. Привыкший к неодушевленным грузам Гарасев не сразу соображает, как к живому подступиться, но все-таки в конце концов укладывает крестиком и одеялом укрывает все то, что быть должно укрыто.
- Вер, а Вер... - шепчет он близко-близко придвинув свое лицо к голубому овалу спящей. Она отсутствует, ни звука, и маятник сережек неподвижен. Тогда Андрей геодезической треногой складывается у изголовья и силится радугу гусей на стене сфокусировать в одного светлого зайца, но глаза непроизвольно закрываются и наваливается черный кот. Будят часового микроскопические чаинки пыли в лучах зари. Какое-то время Гарасев улыбается широко и приветливо, но телепат из него никудышный, девушка не реагирует. - Вера, Вер... - зовет ее Андрей и снова никакой реакции, тогда Пифагорово безобразие подбородка ткнув в подушку, придвинувшись вплотную к щеке бескровной и немой неуклюжий грузчик гудит, как загулявшее животное: - Mууу.
И происходит чудо, его лица касается дыханье, тепло неожиданного выдоха. Куртку и шапку он находит быстро, по бесконечным стиральным доскам кривоколенной лестницы спускается на улицу. Сразу за домами рощи, справа мачты березового яхт-клуба, слева вечный беспорядок соснового, буксирно-каботажного затона, а дальше поля, овраги - молочные берега кисельного неба сибирской зимы, которое кто-то нелепый и нетерпеливый уже пытается растопить гудящей и слепящей паяльной лампой солнца.
- Скоро весна, - думает Гарасев. И это хорошо, это здорово, потому, что весной он, Гарасев, обязательно, обязательно женится.

ГАМБРИНУС
Весь декабрь и январь небожители пытались строчить стихи, и по утрам под ногами шуршали свежие хлопья мелко изорванных черновиков, а в феврале, окончательно расставшись с надеждой, просто хлестали горькую, закусывая желтой репой Луны.
А потом, как водится, внезапно нагрянул главный, смахнул решительно всю декандентскую дребедень со стола и на черных проталинах, словно борода рисованного солнца проклюнулись лучики переживших еще одну зиму храбрецов-первоцветов.
Гармошка спектра рявкнула фиолетом весенних аккордов, и только в демисезонном сумраке студенческого кафе никаких перемен, термодинамический ступор, изотермический идиотизм середины семестра. Бесформенный пятистенок без окон - словно раздутая с познавательно-просветительскими целями жестянка из-под растворимой бурды. Строки Гаудеамуса на стенах, сбегающие лестничными маршами от парящего у потолка разухабистого коньюктива к решительному индикативу плинтусов кажутся сухой инструкцией по разведению содержимого кипятком.
Здесь все привинчено, прикручено и законсервировано, все, кроме рюмочки за стойкой, бутылочки с зелеными искрами домашней бражки - официанточки Светы Клименко.
- А ты знаешь, что она женится?
А как же, на пороге так прямо и доложили, что Светка - чижик с новогодними перышками серебристых прядей выходит замуж. Димка Петров умыкнет ее из общаги, на тульском самоваре хрюкающего такси увезет в сталинский рай заштукатуренной волчанки и псориаза Притомской набережной. Тепло в комнате 201 скоро будет поддерживать лишь вялое лимпомпо центрального отопления. Стучись в другую дверь, товарищ дорогой.
- Да он уже ее увез, хозяин дескать.
Что значит дескать, Михаил Чесноков, объясни-ка? И почему хозяин сразу? Любимый человек, пора запомнить, что в организме есть лабиринты посложнее элементарной схемы гормонального обмена.
- Рассказывай, в твою Анжерку никакими романсами ее, небось, не затащить. Естественно, куда мне, ни геттингентской шевелюры, ни тенора димоновского, да и для мук сердечных метральный клапан мой как-то фатально не заточен, но не печалюсь, в самом деле, над головой полощется свежестираный шелк небес, под ногами сверкают кораблики луж, шмель южных морей вовсю шныряет над северной розой ветров. Дуди в дуду, играй подъем, айда на семинар, сгоняем партию в чапаева с доцентом, глаз - ватерпас, ноготь - алмаз и страшен ход конем, как твердый знак.
- Не, посижу, мне тут гораздо интересней.
Тогда, пардон. Покеда, Светик!
Ага, ну вот и приглашенье, открытка с восьмерочкой колец, похожих на остановленные кем-то, поваленные набок, лабораторные песочные часы. Виват, Академия, и узы братств твоих веселых и всеядных. Горланить "горько" и бисер мелочи метать позвал Дмитрий Петров не одну лишь только свою скамейку первой октавы, а чохом, разом, весь наш сводный университетский хор, и белую пену сопрано, и черный отстой баритонов.
Сад тенистый истомою дышит,
Весь полуденным зноем согрет.
Отлично, значит главный орнитолог ЗАГСа от зимнего безделья пробудился и вновь ведет учет мигрирующих птах, чирик-чирик - невеста, фьюить-фьюить - жених. Самое время сходить и убедиться лично, не потерял ли беглости и легкости арпеджио его наперсник, сын Менделя, изобретателя генетики, ученья о системе координат икс-игрек.
А, кстати, ты, Чесноков, с народом? С коллективом, воспитанным гусарскими усами, которые Иван Степанович Викулов, капельмейстер, он же художественный руководитель, так долго рисовал, и по сей день рисует перед нами своей стрекозьей палочкой? Или резиновый сапог разорванного сердца не в силах справиться с сезонным половодьем чувств?
- Тебе какая разница?
Да в общем никакой, я просто в роли казначея выступая, слежу, чтоб складчины баян всенепременно растянулся во всю ширь могучей кубатуры своих мехов.
- А что, им одного большого человеческого счастья мало?
Представь себе, несъедобные плоды благородного розария ухода требуют, внимания, заботы, и потому, естественно, одобрен Димой и Светой список кое-каких предметов бытового назначения, снабженных вилкой для втыканья в штепсель.
- Дуэтом, что ли одобряли, а капелла?
Не копенгаген, откровенно говоря, работаю с бумажками, как и положено уполномоченному по хозчасти. Ты можешь сам узнать подробности.
- Ага, так я и сделаю.
То есть со всеми вместе, все-таки пойдешь хлебать органику бесцветную и через стол тянуться за огурцом, пупырчатым, словно подошва кеда.
- Если займете.
Вот жаба, неужто ты и в самом деле думал, что контакт случайный различных частей тела, с ему сопутствующим трением скольжения, верчения, качения ведет к необратимым изменениям в соприкасающихся организмах? Откуда подобная механистическая дикость и стадно-племенной детерминизм в духе магистра с ножиком Гальвани?
Слушай, доказано, по-крайней мере биологи всех школ и направлений во мнении едины, синичка - существо порхающее и двуногое, в котором воплотилась вся сумма романтики и веры, накопленная человечеством. - Красиво говоришь, а закурить не дашь?
Я бросил. Извини, апрельский ритуал.
Подобно всему сущему, я на просушке. Лучшее время для прогулок - пора, когда еще не атакованные кровососущими и медоносами над головой порхают одни лишь катионы свежести и анионы ясности, чистый продукт активности ближайшей к нам звезды.
За вечным круговоротом воды в природе можно наблюдать, просто шляясь по внутренним дворам любимой альма матер. Крупная пшенка умирающего снега, компотный чернослив праздничной грязи, в прорубях сизого хоккейного поля можно глазастых рыбок половить, а можно попытаться восстановить былого поединка ход по этим вот обломкам ископаемых ворот и клюшек. Отлично! Жизнь не засаленная книжка-шпора с химическими формулами бесполезных телефонных номеров, она с бусинками сегодняшних луны и солнца, расхристанный и беззаботный отрывной календарь. Какое, кстати, число у нас? Неужто красное? Ну, наконец-то! Ботинкам придаем необходимый блеск и насыпаем горошек галстучный в воронку узкого узла. Наш выход! Да, и вход, конечно, наш. В студенческом кафе нет окон, но двери ровно две, такое заведение с раздельными посадкой и высадкой. Кто говорил, что банка? Автобус! Кубрик подводной лодки. Вы не пропустите меня поближе к перископу?
Ветерок так любовно колышет
Яркой зелени пышный расцвет;
Укропчик с рыбкой, петрушечка с салатиком, а от таежных вершков и корешков у благородной жидкости в бутылке цвет политуры. И тем не менее, плесните, други.
За молодых!
- А ты знаешь, что Светка и отсюда сваливает.
Вот как, уходит, увольняется веселый стриж! Действительно, какая жалость, теперь со стенок точно соскребут слова Возрадуемся, напишут готикой Аве Мария или же Патер ностре, и наконец восторжествует нетрум, над вселенскими искрами хмеля верх возьмет средний род местного кофе.
Что ж, повод требует немедленно двойную, дадим сойтись бокалами, пусть капли упадут на стол, как ноты бравого вступления, а после с удалью аккордеона мы быстренько все вместе выдохнем, пропустим и вдохнем. И ухнем, пора, ей Богу, да вырубите эту фудзияму, затянем что-нибудь достойное события, не даром же мы хор, такой же неотъемлемый от универа, как уд и отл.
Пой, ласточка, пой,
пой не умолка-а-ай,
песней ты душу мою успокой,
пой, ласточка, пой.
- А вот этого она как раз и не умеет.
Мишка, мерзавец, знать не желаю, что она умеет, точнее, мне это и без тебя известно очень хорошо, да только суффиксы давно-прошедшего не могут будущее образовывать. Гипотезу профессора реальной морфологии Введенского о заднем ходе времени не подтверждает астрономия, наука о раке, лебеде и щуке. Ты двоечник, бесперспективный и безнадежный, девчонка поступила верно, выбрав отличника, смотрящего вперед.
- Плевать, пойду сейчас и просвещу Петрова.
Не выйдет.
- Это почему?
А потому, человек, пусть даже и местоблюститель, которому салатницу надели на уши напоминает идиота с расстегнутой ширинкой, рассыпавшего принародно и винегретный меленький горох, и кубики свекольные мозгов. Нет, гадом буду, засмеют. Ой, мама, разнимите же их кто-нибудь!
- Димка, карасик, в чем дело, ты почему такой взъерошенный?
- Ты даже не представляешь, Светка, какую хрень несли сейчас два этих полудурка.
- Какую, миленький?
- Ты не поверишь, типа того, что мы пожались на закуску, а водка мариинская - отрава и дерьмо.
- Да не расстраивайся, я их знаю. Попросту оба - законченные алкаши.
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

SpyLOG

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1