Эта фотография даже не была вставлена в ажурные прорези семейного альбома, а выскальзывала обычно глянцевой рыбкой из того остатка снимков, который всегда хранится между последними страницами и вызывает досаду своей неприбранностью на протяжении десятилетий.
И всякий раз ее нечаянное появление сопровождалось шелестом сдержанного неодобрения. Дедушка смущенно покашливал и опускал взгляд, тетка, напротив, надменно вскинув бровь, принималась оправлять ворот
блузки, а Бабушкины кольца и глаза сверкали намного холоднее обычного.
С фотографии же улыбалась, стоя на фоне живописных камней и обязательных барашков прибоя, родная сестра моего отца, Марина, вчерашняя школьница-медалистка, с угловатой фигуркой подростка и грустными глазами оранжерейного цветка, навсегда отравленного волшебной книжной пылью.
Ее ошпаренная первой встречей с солнцем кожа немного побаливала к вечеру, а в порез от ракушки на правой ступне забивался песок, и что-то давно забытое давало знать о себе, когда она смотрела на белые дома, отделенные от моря полем высохшей до серебряного звона полыни. И знакомая ей с детства страна сказок уже не слепила воображение болезненной белизной книжной страницы, превращаясь в обыденность быта и географии. И смущаясь, что сквозь легкий ситец ее платья темными пятнами проступает влага неснятого второпях купальника, Марина удивленно наблюдала, как золотится корабль Одиссея на смуглой этикетке винной бутылки, пока немолодой и широкий в кости Павел рассказывал ей, что в родне у него числятся греки и румыны, а двоюродного брата зовут Аристотелем.
"Он тоже считал себя философом, - слышала она, - и когда перебирал домашнего вина, то говорил, что открыл тайну жизни, после того, как понял: карта звездного неба хранится на морском дне, и рисунок на спине камбалы - негатив моментального снимка Млечной дороги." И все дальше за грань исходящего мелкими искрами морского пространства уплывали короткие Маринины воспоминания: выдержанные с блеском вступительные экзамены и портреты строгих академиков в сумрачных вестибюлях университета, где ее папа заведовал кафедрой.
А у Павла, на правой руке синел якорек и бледнела предательски незагоревшая полоска на безымянном пальце.
Но для Марины это уже не имело значения, потому что простыни и все ее тело едко пахли по утрам, наводя на странную мысль о соприродности мужского семени той белесой, склизкой массе, что скрывают от людей и солнца мелкие черноморские моллюски. Также (если прибавить сюда душный запах одеколона) пахло самое сладкое предательство, которое Павел смешивая со своей слюной, разносил языком по всему ее телу, в самые потаенные уголки, туда, где вокруг губ и сосков легкой тенью легла возбуждающая смуглость, сгущающаяся в области лона наподобие южных сумерек и где ее, нежные нижние губы внутри приобретали постепенно тот неуловимый призрачный оттенок, что встречается только у редких аметистов и отдельного вида медуз, чей ожог на этом побережье считается особенно болезненным.
А потом Павел возил ее смотреть тысячелетний город-государство, который раскапывают вот уже сто с лишним лет. Там было тихо, кое-где попадались выгоревшие на солнце палатки археологов и мирно пасущиеся коровы. Но Марину особенно впечатлили не подземелья, не ямы от жилищ и даже не развалины греческих капищ, а закрученные спиралями панцири виноградных улиток. Они почему-то в изобилии попадались на здешних холмах и были гораздо крупнее, чем где-либо на побережье.
Пока ждали катера, Марина лежала на песке, смотрела сквозь легкое колебание волн на подводную часть города и пыталась извлечь наружу острый йодный запах, тщетно силясь разжать вороненые створки мидий, и давя ногтем выброшенные на берег морские желуди. Она еще не знала, что остроклювыми домиками этих хитрых рачков корабли обрастают так же, как человек воспоминаниями. Ей просто казалось, что их мертвый скелет, вынесенный за пределы мягкого тельца, напоминает разрушенные человеческие зубы. И она вновь боязливо ловила глазами колыхание темной подводной тени, и с невольным отвращением, которое иногда появляется при виде крупной земляники на заброшенных погостах, вспоминала набитые землей спирали виноградных улиток из мертвого города, и удивлялась той странной медлительности, что появлялась в ней по мере того, как загар проступал сквозь кожу.
Она полюбила долго, не шевелясь, лежать на мелководье, дожидаясь, пока малютка-краб безбоязненно подойдет бочком к пальцам ее ног, а мальки начнут бережно склевывать пузырьки воздуха с ее живота. А когда Павел, осторожно обняв, увлекал ее на глубину, Марине начинало казаться, что где-то в сознании, едва различимые, как тени больших рыб сквозь толщу воды, медленно проплывают очертания событий, явно перепутавших хозяев и эпоху. Возникало полное ощущение того, что кто-то преждевременно состарил ее будущие воспоминания. "Ведь я знаю, - думала Марина, - как пахла мокрая шкура быка, увозящего на себе неосторожную царевну."
И чем больше проходило дней, тем меньше замечала она оспинки на лице Павла, сутулость его фигуры, потому что поняла: на самом деле, когда ЭТО происходит, любовью с ней занимается совсем не тот человек, который отражается в дневных зеркалах, и который заражен временем как смертельной болезнью. Тут было что-то другое, состоящее из касаний, запахов и фантазий, тех фантазий, которые лежат в нас значительно глубже эротических картинок, и при внимательном рассмотрении оказываются ни чем иным, как смутными воспоминаниями. И Марина, абсолютно расслабившись, наблюдала, как эти фантомы, подчиняясь ритму толчков его плоти в ней, медленно проплывают с той стороны век в багровой мгле, вот-вот готовые взорваться узнаванием.
А когда все кончалось, ее немного удивляло его лицо. Такое обыкновенное, в бисеринках пота. Но даже если тот, другой, и успевал спрятаться, то оставлял осязаемые знаки своего присутствия. Даже не тень, хвостик от тени. Кроме того, Марина понимала: нечто подобное должно происходить и с нею, причем Павел, который во время любви никогда до конца не закрывал глаза, всегда следил за этой, другой Мариной сквозь неплотно прикрытые веки. Однажды она, чтобы уловить хотя бы слабое присутствие той, которую он видит, встала ночью и абсолютно голая прокралась на веранду, к старому зеркалу, но так и не решилась заглянуть в щербатую поверхность, где с таинственной скоростью сменяли друг друга серебристые тени. А успокоилась Марина только тогда, когда поняла, что ей вполне хватает дневных зеркал. Та, другая, которую настойчивыми толчками упругой плоти вызывал, не прикрывая глаз, Павел, больше не пряталась с наступлением света.
К осени она написала домой длинное письмо, где сообщала, что выходит замуж, и что с учебой придется повременить. А потом с тихим упорством, которое до того ей приходилось тратить на заучивание аксиом, несколько лет подряд пережидала шквал семейного негодования. Но Бабушка так и не простила "непутевую дочь", и снимок с живописным прибоем не был вставлен в ажурные прорези фотоальбома, дабы навсегда изгнать из памяти оставшихся - соблазны южного щебета и плеска.
Я родилась много лет спустя после этой истории, и отец иногда рассказывал мне о своей сестре Марине. И в моем воображении, а может быть в том поле малоизученных напряжений, которое именуют иногда генной памятью рода, и где есть свои сияющие магистрали и черные дыры, странные совпадения и скрученные спиралями вирусы страха, все яснее проступали с годами очертания никогда невиденного мной дома, гулкого от солнца, и ленивое поблескивание лимана на горизонте резало мне глаза, и явственнее становился ночной запах донника, который ковш Большой медведицы щедро черпал прямо с ближайшего холма...
Но главное - я чувствовала, как в каменном сердце моей Бабушки, матери Марины, прорастает, разрушая его, та грусть, с которой ребенок, никогда не видевший моря, слушает его, приложив ухо к розовому устью привезенной кем-то из дальнего путешествия раковины.
Очаков. Август 2001 года.
|
