|
***
Бей белый мяч ногой,
обутой в белый бутс.
Не спи, не рассуждай,
и пять доступных чувств
не мучай, не муштруй,
а выпусти на волю.
Ты знаешь - мне сия материя чужда.
Я не могу воспеть ни лени, ни труда.
Мне дела нет до тех, кто бегает по полю,
Печет доступный хлеб и подметает двор.
Поэт живет в долгу у времени и места.
И можно даже так: он выжига и вор.
Из печки мировой он похищает тесто,
И лепит из него забавные слова.
Риторика, мой друг - искусство лгать правдиво.
Вот булочка тебе. Закручена на диво.
Вот веточка тебе. Она еще жива.
***
Под диктовку писать. Под раздельную внятную речь.
Мокрый берег колеблем ударами ветра сырого.
Стало мне двадцать шесть. И от времени некуда бечь.
И снежинки летают над морем как Божие Слово.
Но сквозь черную воду, тугую и скользкую муть
Не прорваться ко мне ни ступая ступнями босыми,
Ни на лодке плывя под ее парусами косыми,
Ни на черном послушном считающем волны дельфине,
Ни по холоду воздуха (щеки опутает иней
темно - серыми иглами) или еще как-нибудь.
Бредит берег забвением. Девочка в козьем платочке
Смотрит вдаль. И глаза у нее разбухают как майские почки.
И косички ее от воды затвердели соленой.
Ей еще предстоит познакомиться с девой Горгоной
На задворках забытой, от плесени - темно-зеленой,
Старой статуей парка, в который Персей не придет,
Глядя в плоскость щита, не обрубит прекрасную шею.
Нет, всего лишь весна. Пусть растопит слежавшийся лед.
Не мечем, так лучом. И спокойней оно, и вернее.
***
Я царствую, пока душа моя - забота
ночным открытым ртом ярится на меня
и улыбается стекляшками звеня
сторожевых вещей укладывая соты...
все это болтовня, пустая болтовня
вы просто скажете - падения и взлеты
и лестницы чужой считает повороты
в веселой панике нарядная родня
чьи голоса звучат трагической шарманкой
прирученных вещей подручное сырье
они запомнили дыхание мое
и только зеркало на скудное житье
глядит усталой обезьянкой.
***
Светла как беглые тона
Из черной певческой гортани
она мелькала перед нами
и билась полая струна
Что умирает отворяясь
Затвердевает - и живет
Когда замерзшая сырая
ночная оторопь поет
на хлебе и воде взошедший
ощупанный слепым дождем
он растворяется и шепчет
а мы сидим и вести ждем
мы слушаем живую почву
и пробуем края Луны
мы видим мир со стороны
как он растет и тает ночью.
***
Нет мне прощения... Мой черно-белый бред.
Лезвие линии. Гравер безумный, слышишь,
Зря ты стараешься. Зря мне в затылок дышишь.
Сточится лезвие. Только прощенья - нет.
Только оставленный свет высоко в окне
Словно отравленный воздух
под ребра мне.
Словно сочащийся сладостью виноград
Каплют миры сквозь прорехи в дырявой крыше,
Я поднимаю ладони, чтоб стать повыше.
Я поднимаю ладони. Миры летят.
Мутные жгучие звучные их тела
В млечной испарине звездных пылинок тают.
Осенью птицы собьются в большие стаи
В небе, исклеванном взглядами добела.
осенью будет пейзаж застывать, звенеть,
вдруг очутившись под белой холодной чашкой
Но искрошит ее черная злая медь,
в скляночку хрупкую врезавшись нотой тяжкой
Как бы отсюда дать деру, пока тепло?
Ветром напугано, время в своих прорехах
Дудочку прячет простую
и копит эхо
Чтобы ответствовать звуку,
зиме назло.
Значит, звучи, пока можешь.
Пока - живой.
Нам все равно не дойти до тепла и сини.
Если тебе повезет, то на мокрой глине
Легкой неровностью скажется голос твой.
***
Самому себе не давал прохода.
И за это был нелюбим богами.
В оный день, числа, надцатого года
Захотел попить чаю с пирогами.
Но природа - нет, не со зла, случайно,
Потому что книга упала на пол,
Иссушила хлеб, распаяла чайник,
И как сирота наш герой заплакал.
Бедный человек! Пасынок природы!
Мирозданья враг! Выкидыш эфира!
Кушай черствый хлеб, пей сырую воду
Все равно -червяк - не уйдешь от мира.
Ты захочешь спать - не ищи ночлега.
Звездная труха сыплется на кумпол.
Тот кто убежал никогда не думал
что бывает кровь холоднее снега.
***
Легко в пустом садке. И в воздухе сплошном.
И в пыльном уголке сентиментальной сени.
Тогда, пожалуй, да. Тогда таки начнем.
Начнем писать тогда вступление к поэме.
Ведь главное - начать. А вовсе не сюжет.
Слова бы были. Да. А денотат найдется.
Представь такую вещь. Жил-был один поэт.
Сидел, стихи писал. А кушать очень хоцца.
Но, в вечной кабале у собственных идей,
Как доблестный Эней на острове Дидоны,
Он не служил нигде и кушал макароны,
Пил чай, курил "Дымок" и злился на людей.
Искусство ведь, оно бежит из царства целей.
Ты пользы в нем не зришь... Толпа, et cetera.
Но если у тебя семь пятниц на неделе,
от рыбки золотой и то не жди добра.
Все это чепуха. Мораль. Мораль. И только ?
Советский фельетон и русский постмодерн.
Но что же делать, ась ? Неужто лунной долькой
В бокале де бургонь приманивать Камен...
И шелестеть листвой над опустевшим садом,
И пузыри пускать над выжженной землей.
И рвать безвременник на клумбе восковой
Немой пророчице в награду.
Конечно, нет. Или конечно - да.
В снегу деревья спят, как пьедесталы статуй.
В лесу крестьянин спит, накрывшись теплой хатой.
Поэт не спит. Один. Встречает холода.
Он сочиняет сны. Их может видеть каждый.
Их видит весь народ. Рабочий и банкир.
И дворник на тахте, во сне страдая жаждой.
Их смотрит, матерясь, суровый бригадир.
Пусть люди мне твердят, что автор умер. Враки.
Он из окна глядит на спящий окоем.
И на пустой дисплей набрасывает знаки,
Он жив. Но только мы его не узнаем.
|
