Наталья Смирнова

Наше понимание героя отличается от того, что подразумевали литераторы в прежние времена. Для них самым существенным являлось отклонение от нормы, враждебность ей и даже патология. Героями становились люди странные, оригинальные, одержимые маниями, неуместные в жизни действительной до полной обреченности на героизм.

Однажды сострадательная читательница упомянула в разговоре госпожу Бовари, совместив вымысел и реальность: "Бедная, лучше бы купила себе швейную машинку!", на что искушенный человек тут же возразил: "Тогда она не стала бы героиней романа".

Значит ли это, что попадание в герои обеспечивается разрушением жизни как естественного хода вещей, что автор должен непременно изувечить достаточное в себе самом бытие, что роман - это изуродованная жизнь, сияющая смертными брешами?

И что произошло бы с романом, если бы Эмма Бовари, ослушавшись автора, не встала на путь плотских страстей, а купила швейную машину?...

И можно ли представить себе героиней, пусть в самом негромком смысле, женщину, с которой за всю жизнь ничего не случилось? Она никогда не была счастлива, застыв в некоем ровном состоянии и живя в нем, точно в скорлупе, но и несчастия также обошли ее стороной. Заслуга ее, если таковая имелась, могла состоять лишь в том, что она представляла собой ту самую норму, об которую, как головой об стену, безысходно бьются истинные герои, или, говоря иначе, она представляла то безвестное серое пространство, которое служит их фоном. Служить, просто служить, ничего не значить, стоять в общем ряду, ничего не утверждать, ничего не отрицать, не попадать в кадр, не выступать с трибуны, не вести в бой - это самое простое житейское дело, и вряд ли можно ставить его в заслугу кому-нибудь.

В домике с фикусами вместе с героиней жили ее небольшая пока девочка, муж и старушка-свекровь. Отец девочки, муж героини и сын свекрови был коренаст, блудлив и простовато-хитер, как конь партизана Морозки, и отвлекался на всех женщин сразу, даже на женщин в сатиновых халатах, подметавших в бане опавшие листья. Его радостная беззаботность свидетельствовала, что такое существование и есть норма, настоящий порядок жизни, как он его понимал. Мать и жена терпеливо ждали его из долгих отлучек, и вполне возможно, что вся жизнь прокатилась бы по этой колее беспомощных ожиданий и нерадостных встреч, но однажды, в затмении, навеянном какой-то особенной женщиной, он выгнал жену из дома и напоследок дал ей поджопник в подъезде.

Он не собирался ее обижать, просто подтолкнул как мяч - катись отсюда, путаешься под ногами... Как ни странно, этот удар, который не был настоящим ударом, а так..., стал для героини неким моментом истины, как будто перед началом спектакля разверзся занавес и показал остовы неготовых декораций, на которых стоит и держится вся красота жизни. Она не испугалась голых деревянных перекладин, с сосновым духом в глубине, механике перекрещивающихся суставов, зубцов, крючков, блоков, шпагатов, открывшихся для обозрения, но в ней вдруг и навсегда остыла мечтательность, легкая, с хрупкими крылышками, девичья неосторожная доверчивость к жизни, ожидание сюрпризов. Осталась только походка, из-за которой со спины окликали "Девушка!", а обогнав и заглянув в лицо, извинялись, если такое случалось, "Пардон, мадам!".

Прошло два года, свекровь, получив вместо домика на окраине квартиру, перевезла туда фикусы, отыскала невестку с девочкой в общежитии, и они начали жить вместе с белоснежной старушкой, старавшейся загладить чужую вину, но без мужа, которого закрутила и увела женщина с необыкновенным, почти мужским голосом и редкой бородкой.

Они мало выходили из уютной квартиры с фикусами, завели швейную машину, оверлог, манекен и шили кожаные береты, сумки, модные пальто из шерсти с длинным ворсом и даже подвенечные платья, к которым свекровь умела делать розовые и кремовые, воздушные, как пирожное, цветы и длинные атласные перчатки с острыми треугольными пальцами или пальцами овальными, как виноград. Старушка могла шить, только красуясь каждым стежком и складкой на ткани. Все трое были замечательно одеты, и это единственное, что было в них замечательного. Игольное ушко пропустило их в мир, через него они видели и осязали реальность, и через него же реальность, прищурившись и разглядев их, дарила свои скромные милости и радости.

Дом, где они поселились, находился возле обувной фабрики, и обитателей района отличало разнообразие отеков и синяков на лицах - от табачно-желтых до фиолетово-вдовьих тонов, которыми они гордились как знаками отличия, причем женщины даже больше, чем мужчины. Жизнь их протекала напряженно и гордо, в блаженном пении и неистовых криках, семейно-уличных, вывернутых наружу, мятежах, собиравших кружки обывателей, которые с почтительной брезгливостью разглядывали неприятно-мясистые последствия. Среди сапожников присутствовал также художник, вся квартира которого была уставлена непроданными картинами. Находилось немало желающих купить, обменять или просто выманить, воспользовавшись его слабостью, восхитительно злые и мастерские картины, но не тут-то было!

Для начала художник предлагал покупателю пропахшие мочой и табаком посиделки с тараканами, выпрыгивающими из-за картин, долгие мутные разговоры с рыганьями и тяжелые напитки, все это в непомерном количестве и из лучших побуждений, а потом, беспричинно рассвирепев, лез в драку, которая должна была закончиться поцелуями, но до этого обычно не доходило, потому что любители картин, не в пример автору, быстро ломались. Глядя со стороны на эту жизнь, могло показаться, что сапожники прочитали и затвердили наизусть основоположника соцреализма и разыгрывают спектакль, точно по нотам, но вряд ли дело обстояло так, скорее основоположник ухватил горькую истину жизни, а именно утробную тягу к героическому художеству, в каком бы затрапезном костюме она ни выступала.

Местный сумасшедший Бориска беспрерывно выспрашивал на улице всех, даже детей и старушек с собачками: "Выпить хочешь? Выпить хочешь? Выпить хочешь?" Иногда ему удавалось услышать "нет", тогда он, зарумянившись, едва слышно шептал, делясь сокровенным и изумляясь себе: "И я тоже нет".

Когда героиня со старушкой задумали поменять трубы, краны, раковины и унитаз, пугавшие ревом и криками, словно зарифмованными с улицей, им пришлось познакомиться с сапожниками ближе, чем они могли надеяться.

- С тебя, мать, сто тыщ на третий этаж! - заявили они, глумливо переливаясь синяками и внося предметы, потеряли по дороге много нужных деталей, трубочек, кранов и крышку от сливного бачка, хотя кому она могла понадобиться? Но даже крышка сгинула по пути, заблудившись в закоулках загадочной природы сапожников.

Женщины по невинности позвонили в магазин, а из магазина приехали бритоголовые грузчики с резкими от напряженной юности голосами, на которых пало подозрение в воровстве, и разделались с отдутловатыми сапожниками в семь секунд, не тратя попусту ни слов, ни времени на слова.

Они отыскали в стайке внимательно притихших, но презрительных сапожников главаря и дернули за куртку так ловко, что остался только воротник, сиротливо обнимавший щуплую шею. Остальные, мгновенно прекратив ехидные выкрики, принесли и молча сложили к ногам победивших недостающие предметы, как трофейные знамена на площади.

Но все равно в них, притихших, была гордыня, превосходство традиции над выскочками и самозванцами, за ними стоял вселенский вопль "А вы понимаете, милостивый государь, что это такое, когда человеку некуда пойти?", а основоположник соцреализма, как и многие другие литераторы, любил и по-человечески понимал их. И чем они были тише и подавленней, тем очевидней, серьезней и существенней казались, ведь двуглавый орел, парная эмблема средневековых башмачников, не случайно выжил и стал гербом целого государства. И хотя ни в каких опросах общественного мнения они не участвовали, и на все выборы положили с прибором, однако загубить могли многое, особенно в частной жизни, а жизнь, собственно, всегда частная.

" Женщины! - прочувствованно сказал напоследок один из выскочек-грузчиков с трибуны крыльца. - С кем вы связались? Это же быдло! В следующий раз обращайтесь к нам!" Женщины не знали даже, как благодарить героических грузчиков.

Весной, когда все нарядны, как бабочки, дела их пошли так хорошо, что они купили участок земли и засадили его кабачками и клубникой. Когда жизнь совсем наладилась, свекровь неожиданно заболела гриппом и поболев недолго, умерла во сне от осложнения, остановившего сердце. Героиня закончила за свекровь ворот шелковой мужской сорочки, заботясь о ровности и красоте каждого, самого мелкого стежка, но ее не отпускало чувство грубой утраты, как будто перед дальним путешествием обчистили на вокзале.

Бывают люди, потеря которых превосходит любое переживание, даже по-женски глубокое и долгое, и то, что не затянулось, остается зиять тревогой, словно одинокий фонарь на улице, убивающий матовым светом ночной покой.

На похоронах героиня увидела мужа, он выглянул из-за неохватной бабы, уже другой, без бородки, но тоже необыкновенной, которую уважительно придерживал за спину, и подмигнул, чему-то как всегда радуясь. Сапожники тоже самолюбиво увязались на кладбище, кто ж им запретит, они правила знали... У могилы все замолчали - говорить было некому. Тогда из-за деревьев выступил человек, и утирая слезы, рассказал, что старушка, когда-то работавшая в детдоме воспитателем, сделала из него человека. Но видно было по его обтерханному пальто и криво постриженным волосам, что ничего она не сделала, он как был, так и остался сиротой и беспризорником, и от этого дождь на кладбище походил на начало вселенского потопа, а под его торопливыми струями совершенно неважным показалось кто, что, из кого, для кого сделал или не сделал.

За столом, когда согрелись, беспризорник оказался человеком в дорогом джемпере с разгульными прозрачными глазами женолюба, которые он ласково переводил с героини на ее пятнадцатилетнюю дочь, и смотрел не в глаза им, а куда-то ниже, словно одобрял выделку кожи. Сапожники на поминках вели себя смирно, незаметно опрокидывали рюмки, а также пили компот, старательно отводя мизинцы. Только один возмущаясь уверял соседа, что никогда не ссал в подъезде, лучше он ... себе отморозит, чем будет ссать в подъезде, хотя никто его в этом не думал обвинять, и непонятной была страстная горечь, с которой он твердил одно и то же.

Через неделю после похорон героиня усадила девочку за швейную машинку, и та жала на педаль, весело напевая, как птичка, будто с этим родилась. Девочка ни с кем не дружила, никуда не ходила, кроме школы и танцевального кружка, словно бы ее игольное ушко было совсем узким и не требовало широты впечатлений, ничего нового и неизвестного, а девичья доверчивость к жизни просто овевала все, за что она принималась, но ничего не предъявляла, довольствуясь всем, словно питалась воздухом.

Знакомая, работавшая в брачном агенстве, чтобы не платить за блузку с атласным воротом, выбрала из альбома несколько фотографий героини, сопроводила их текстами "Блондинка с голубыми глазами хочет познакомиться..." и запустила вокруг земного шара. Начали приходить письма на разных языках с фотографиями мужчин, магазинов, бассейнов, автомобилей, девочка рассматривала их с любопытством, а однажды попросила денег на словарь. Кот тоже интересовался коробкой, в которой яркими фантиками шуршала чужая разноцветная жизнь.

Чтобы не платить за кожаный пиджак на подкладе, знакомая из агенства предложила ей долгосрочный кредит на покупку лицензии на швейное производство и пообещала двух подручных и клиенток. Когда праздновали оформление, знакомая привела мужчин из горадминистрации, которые "пригодятся". Двое ушли, а третий незаметно уснул на диване, и его не стали будить. Утром гость извинился и попрощался, а к вечеру вернулся и спросил: "Можно я у вас переночую?" Героиня позвонила знакомой, чтобы узнать, как зовут того, в темно-синем свитере. Та посмеялась, но сказала.

Каждый день женщина садилась за машинку, дочь, возвращаясь из школы, занималась письмами и даже сама что-то писала, заглядывая в словарь, человек в темно-синем уходил и возвращался каждый вечер, удивляясь сам себе, потому что никто не звал и не держал его, просто хотелось вернуться сюда, а не в другое, загрубевшее, саднящее от несбывшихся желаний место, покупал на ужин рыбу и овощи, дни шли без горестей и радостей, меняя одеяние деревьев и цвет неба, но не меняя сути жизни, потому что она меняется, если меняется вообще, медленно, неприметно, и каждый шаг требует героических усилий.

Однажды девочка подошла и показала письмо. - Мы с Дэвидом, когда чинили мотоцикл, разложили инструменты на газете. Вглядевшись, я прочел ваше объявление и подумал - а вдруг это судьба? - перевела девочка.

- Он архитектор из Лондона, а живет в Кейптауне, ему там нравится, тепло и солнечно. Вот так! - она помахала фотографией, где на фоне ослепительно-бирюзового бассейна щурился загорелый иностранец с добрым, как у породистых собак, лицом и в полотняных штанах. - А это картина его сына Дэвида. - Картина изображала красного крылатого коня, вздыбившегося над синей водой с черноволосым мальчишкой-всадником в трусах. - Это автопортрет. Он научил детей строить авиамодели и рисовать картины. Я напишу ему?

Через полгода девочка закончила школу, получила паспорт, аттестат, перевод и улетела в Кейптаун. Потом прислала бланк, требующий согласия родителей на брак, и приглашение на свадьбу, она выходила замуж за архитектора. Героиня разыскала мужа, почему-то одного. - Возьмешь меня к себе? - спросил он. - Возьму, - легко согласилась она, не подразумевая ничего обидного. - Сторожем на склад. - Он мрачно сплюнул, но все-таки поехал в нотариальную контору заверять бумагу и в окно трамвая внимательно и печально разглядывал женщин.

Дочь вернулась через год. - Не могу больше, мальчишки пристают, требуют еды, пугают. То мышь подсунут, то змею. Ужас, сколько там змей, все время под окнами шуршит. Если бросить банан в кусты, начинается сражение... Нейл не хочет учить меня рисовать, хочет лежать в постели с зашторенными окнами. А как жарко-то, господи, и никакой надежды на зиму. - Она открыла окно, отломила сосульку, засунула в рот и засмеялась от счастья. - А я беременна! Сказали, что будет девочка, я обещала, что рожу и вернусь, иначе ни за что бы не выбралась.

Нейл присылал жене деньги и просил возвращаться как можно быстрее. Также он писал безответные письма теще, которые дочь не думала переводить, так что героиня даже не подозревала об их существовании.

Потом пришла посылка с картиной Дэвида, опять автопортрет с крылатым красным конем, только всадник был без трусов и торчала маленькая писька.

- Это он нарочно, - уверяла дочь. - Они все обалдуи, дети малые. С ними не повзрослеешь. - Девочка ласково отвечала на письма, благодарила, но не хотела в Кейптаун, а вместо этого села за машинку шить чепчики и подгузники. Осенью она родила дочку, назвала ее именем умершей бабушки "Анна", и они стали жить вчетвером, не счастливо и не несчастливо, и умерли, как положено, каждый в свой срок, не изведав каких-либо особенно красивых и необыкновенных чувств, кроме чувства благодарности за то, что стриженых овечек бог бережет и, когда может, укрывает от ветра.

Здесь, вероятно, следует сделать вывод о том, что романа из подобной жизни получиться не могло, потому что она бедна и угловато-невзрачна, что это совсем не та бледно-шафранового цвета барежевая ткань, из которой шила платье госпожа Бовари для своего единственного бала в Вобьесаре... и что вероятнее всего, даже и рассказа из такой жизни не вышло бы, не случись по соседству сапожников с их народным героизмом, которым, как горьким перцем, была приправлена вся история.