Дмитрий Бавильский

ВЕНЕЦИЯ. ПИСЬМО


Привет, здравствуй...

В Венеции я все время вспоминал наш с тобой разговор двухлетней давности, про то, что тебе каждый год обязательно нужно бывать в Венеции - а иначе год выйдет неудачным. Я тебя понял. Там. Так как у тебя сейчас не самая лучшая полоса, то я все время ходил по городу как бы с тобой, был твоими глазами - как если в меня было бы вмонтировано передающее устройство: я постоянно транслировал в твою сторону некую информацию: плотным потоком виденное, слышенное, прочувствованное. Твое присутствие там вместе со мной было столь сильным, что я все время ощущал твое фантомное присутствие, извечный твой сплин, твою усталость.

Поэтому я и решил написать тебе письмо - вдруг волны, от меня тогда шедшие дошли до тебя с помехами или в ослабленном состоянии; вдруг твое принимающее устройство случилось в тот момент выключенным: чего уж добру-то пропадать. Тем более, если это - Венеция, твоя, моя - наша.

Тем более, что она, хочешь ты этого или нет, насквозь литературна. Хотя бы потому что, существует в виде текста еще до нашего с ней знакомства. В виде такого же длинного, панорамного текста-гравюры, точно из какой-нибудь умной книжки по семиотике, sic она hic существует и после.

1.

Моя Венеция случилась совсем по Томасу Манну: я приехал в нее по морю, с Хорватского полуострова Истрия - ну, просто буквальным, едва ли не текстуальным совпадением: "Так как он искал чужого, несхожего с обычным его окружением, и вдобавок, чтоб до него было рукой подать, то избрал для своего временного жительства остров в Адриатическом море, неподалеку от берегов Истрии, который в последние годы стал пользоваться широкой известностью; остров с красиво изрезанной линией скал в открытом море и с населением одетым в живописные лохмотья и изъясняющемся на языке, странно чуждый нашему духу."

Так все и было - Истрия, аккуратный провинциальный дух, "баланс сентиментальной коммерции", который еще со времен Стерна или Карамзина, как правило, складывается не в пользу русского путешественника. Ну, и описанное Манном обилие австрийцев (в нашем случае еще и итальянцев), и молодые люди ("по видимому, приказчики") из Пулы (у Манна почему-то Пола) и отложенная на потом истинная, истая цель - Венеция.

Пишу тебе об этом так подробно потому, что прибывание на Истре сделало возможным наше внедрение в Венецию именно со стороны моря: одно дело приехать туда на поезде, а совсем другое - войти в лагуну со стороны морского простора, да.

2.

Это случается практически мгновенно: вдруг она раскрывает свои ухоженные очертания, похожая на женщину, влажно раскидывающую ноги. Она пахнет водрослями и морем, как потная, похотливая стерва. По обе стороны от катера тянутся роскошные набережные (самое зрелищное в городе - именно набережные). Сероглазые дворцы с арками и колоннадой создают ритм, время от времени нарушаемый то там, то здесь, воткнутыми пузырящимися объемами соборов. Главное в них, конечно, купола, вскипающие, ажурные как мыльные пузыри, переливающиеся на солнце всеми цветами, доступными нашему зрению. Насыщенность пространства проступает постепенно. Ритм тоже постоянно набирает ход, накручивает обороты. С каждым мгновением городской ландфафт становится все изысканнее и изощреннее. Отдаленно все это напоминает Санкт-Петербург - та же самая растянутость ритма - точно берег охвачен растительным, но и точным, точеным орнаментом. Хотя у нас все просчитанее и инороднее. Здесь же - никакого плана, органика: со временем, время. Как бы каменная, окаменевшая природа. Но в первом приближении, когда изображение еще смазано - да. Ты углубляешься все дальше и дальше в эту невозможность и ждешь, что степень головокружительности будет возрастать до бесконечности; до тех пор, пока ты просто не свалишься в изнеможении, но нет. После вспышки-промелька площади Святого Марка, мимо Большого канала, мы входим во владения порта, в обыкновенное скопление бетона и жести, в барачное сиротство таможни - сказка заканчивается на успев начаться, вспыхнув и тут же отгорев: далее ничего подобного не будет. Собственно говоря, все что нужно, вы уже видели. Почти все.

3.

Здесь, в Венеции, необыкновенно тихо. Автомобилей здесь нет, промышленного производства тоже. Ни вода, не люди не нарушают твоего одиночества. Даже эти толпы туристов, напоминающие стаи голубей на главной площади города, что по зернышку склевывают впечатления, оказываются точно за непроницаемым стеклом безветрия (потому что говорят на непонятных языках?). Апофеоз беспочвенности. Апофеоз антиутилитраности: по этим улицам нельзя ходить, в этих домах нельзя жить: конечно, лучше декораций и придумать нельзя - на этом фоне так и тянет разыграть что-нибудь этакое. Себя, из себя, например. Любое движение, обрамленное улицами-стенами обречено на семиотически-семантическое излишество. Но жить здесь невозможно. Проблема "золотого унитаза": зачем? Красиво, манко, но и не более. Все время держать себя на уровне окружения, окружающей Среды невозможно, а провалы чреваты: не использовал красоту момента. Единственно возможная здесь - позиция временщика: лучше хапнуть - и вон.

Да, если птица - так голубь, если сувенир - то маска (я купил на мосту Риальто маску точно таких же размеров как и та, что висит (?) у тебя в кабинете за стеклом пыльных книжных полок), веер или желтый галстук. Чего здесь, при общем изобилии, действительно мало, так это растительности, всяческих деревьев. Им тут просто негде расти: тесно, пусто, гулко, глухо. Видимо, их количество на местном диалекте обозначает степень богатства: только самые состоятельные жители, обладающие дворцами и внутренними дворниками у дворцов, имеют возможность посадить дерево. Большинство венецианцев (если кто-нибудь тут все-таки еще живет) могут позволить себе только лишь цветы на окне.

4.

Оба они, конечно, подзарядку черпают из моря: вода, как известно, лучший проводник. Но, при этом, Питер - экстраверт, поэтому он, как может, губит, низводит людей: его некорфильская энергетика, лучи невидимые, но смертоносные транслируется во вне; Венеция же, напротив, - интроверт, она замкнута на самой себе, пожирает саму себя. Переполненная богатствами, она просто не в состоянии их вместить: все накопленное переливается через края, заливает низ и нужно все время смотреть под ноги, чтобы не оступиться (ты знаешь, меня там пробила аквафобия: я все время боялся упасть в канал или выронить фотоаппарат. Интересно, спрашивал все время тебя я, сколько же всякого бесхозного добра лежит на этом дне, сколько?).

Плюс голуби, разжиревшие и никчемные, как американские туристы. Конечно, Венеция одышлива и больна. Честно говоря, я намеревался увидеть разбитую параличем старуху-процетницу или графиню из "Пиковой дамы": последняя затяжка перед смертью. Но ничего подобного: день нашего прибытия (середина сентября!) был энергичным, солнечным и легким. По мостам струилась демонстрация какого-то экологического объединения, их красно-белые лозунги и флаги раскрашивали город в первомайский коленкор. А. Бенуа, который первый раз попал в Венецию в ноябре застал здесь снег: "Пошел снег, отчего получилась не одна мокрота, но и слякоть; в то же время стало сыро и холодно." Бродский так же предпочитал описывать Венецию зимой: "Ты дрожишь и ложишься спать в шерстяных носках... Только алкоголь способен смягчить удар полярной молнии, пронзающей тело при первом шаге на мраморный пол, в тапочках или без... Все истончает холод, особенно стены. Против окон не возражаешь, потому что знаешь что от них ждать. Они просто пропускают холод, в то время как стены его копят." Все верно - обилие воды лучше всего рифмуется с всепроникающей промозглостью, холодом и сыростью, красным вином и свежим сыром. Но сегодня жарко и сухо, день выдался как вобла каким-то пересушенным: под палящим, ни облачка голубым небом (точно на небе день, а в темном море и сумрачных каналах уже наступила ночь. Кстати, такая же точно тьма, будто бы ты уже по дну ходишь, в тех соборах, куда я успел зайти) я пытался проглотить Венецию всухомятку: ага, это понятно, и это... Но нет - Венеция оказалась больше чем я думал, больше меня и премного больше себя. Так что кусок встал в горле.

Конечно, она сильно больна и еле ходит. Иссушенные солнцем и солью мощи. Не Грета Гарбо, но наша Плисецкая: ей 72, а она все еще танцует. Точнее, принимает позы. Глотнет из канала мертвой воды и снова как живая.

5.

Нет-нет, нос к носу, при ближайшем рассмотрении, она выглядит несколько по другому.

Славка рассказывал мне, что перед поездкой на Биеннале, они с Ириной (или Ира одна) читали Венецианские циклы Бродского и там, на месте сравнивали оригинал и оттиск. Вышло так, что я в это время читал "Замок" Кафки. Рифма вышла просто поразительной. "Весь Замок, каким он виделся издалека, вполне соответствовал ожиданиям К. Это была и не старинная рыцарская крепость, и не роскошный новый дворец, а целый ряд строений, состоящий из нескольких двухэтажных и множества тесно прижавшихся друг к другу низких зданий, и, если бы не знать, что это Замок, можно было бы принять его за городок. К. увидел только одну башню, то ли над жилым посещением, то ли над церковью - разобрать было нельзя. Стаи ворон кружились над башней."

Не город - сплошной проходной двор, воплощенная мечта Борхеса о каменном лабиринте: стены, стены, стены. Стоит только свернуть с натоптанной туристической тропы на узенькую дорожку какого-нибудь узкого каменного канала, и вся праздничность-предпраздничность пропадает. Ну, да, вода внизу, разве что вода, да небо сверху, полное жизни небо. Все остальное отцвело и отсырело, серые-серые, в разводах, стены, что твой абстрактный импрессионизм-экспрессионизм (в "Махабхарате" так и сказано: "мудрость стены.").

Точно не строили - лепили, как ласточки на склонах-берегах, осваивали сушу. Вот и пересушили: избыток влаги отзывается воспаленным зевом (хроническая, многовековая ангина) порталов, все остальное каменно или сыпуче.

Стены, стены, стены... То, что между - жизнь, плоть: улицы здесь имеют собственную, вне стен, телесность: осязаемые, плотные столбы, столбцы воздуха. Так, по старинным рецептам, настаиваются напитки. Вот что кружит голову на голодный (и поесть некогда) желудок.

6.

Венеция анторопоморфна, человечна: гримасы ее, странным образом, изменчивы и подвижны: перемещение солца, колебания волн - так, постоянно в движении, она не замирает не на минуту.

Венеция физиологична: на ее лице проступают следы хронических болезней и вчерашней пьянки. В отличие от других городов, как человек, Венеция тоже медленно исчезает, растворяется во времени и в воде. Ей тоже отмерен срок, она тоже конечна. Не предназначенная для жизни, она (поэтому?) тоже не имеет смысла, точно так же как не имеет смысла как человеческая жизнь, что точно так же постепенно исчезает, растворяется (значит ли это, что смысл в том, чтобы быть?)в окружающем просторе...

Туристы ей нужны как мертвому припарка. Как собаке - зонтик. Как градусник или кардиограмма: не лечение, но процедура, фиксация умирания. Туристы - это обострение болезненной лихорадки: такая, знаете ли, припадочная суетливость. Так смертельно больному, уставшему от большой температуры существу, на короткий период времени, в бреду, вдруг начинает казаться, что оно выздоравливает.

7.

Отсюда, со стороны, еще до, казалось, что Бродский выразил суть, запечатлел, отлил в типографских знаках и, сначала закрыл (стихами) тему, затем смертью открыл ея. Но нет - она по-прежнему существует в своем, автономном режиме. И Бродский ею не замечен. Стихи о Венеции факт его существования, а не ее. Люди более не в состоянии оставить на ее теле и малейший след, она уже давно перешла в иную категорию: теперь на нее могут повлиять только вода, ветер, разнообразные природные катаклизмы. А людей здесь как бы и нет, ну ползают по площади, клюют по зернышку... Все равно им не справиться, все равно, как бы не были, они равны в своей незначительности, ненужности.

Конечно, можно было бы сказать, что без туристов Венеция оказалась бы пустой и никому не нужной; впрочем и это все враки. Повторюсь: ей не нужны фиксаторы и соглядатаи - под "рукой" у Венеции всегда самое доступное и отптимальное зеркало: вода. О каких еще оптических приборах может идти речь?

8.

Лучше всего в Венеции в музеях. Она и сама из себя вся сплошной музей, значит здесь, в залах, вне воды и неба, содержится, в квадрате, все-все накопленное (так на стенках сосудах происходят отложения солей). Соборы и церкви, расписанные Тинторетто и Тицианом, не в счет: утилитарность их, в сравнении с художественными собраниями, огромна: своими купалами они подпирают небо. Коллекции же, все тот же апофеоз беспочвенности, не преследуют никакой иной цели, кроме как быть ("а чтоб было...")вместе: чтобы все богатства, вот-вот, в одной горизонтали. В одной точке пространства.

Особенно это касается галереи академии, ихнего Эрмитажа, такого же необъятного и затоваренного искусством места. Живопись венецианской школы, такая же избыточная и жизнерадостная, как сам город, вытащенная из всех темных углов ослепших из-за сырости соборов, развешенная по стенам, свешивается виноградными гроздьями не только со стен, но и с потолков, висит, как паутина, в углах (раньше, по всей видимости, это были какие-то боковые декоративные панно, потом их выковорили и принесли сюда). Собранные вместе они наслаиваются друг на дружку, затирая, выталкивая собой других - Тинторетто вытирает Веронезе, Карпаччо Тициана. Или наоборот: залы образуют кольцо, поэтому можно идти как по часовой стрелке, так и против. В отличие от Эрмитажа, галерея академии не имеет окон. Свет тут искуственен и сладок. Окна тут, кажется, и не нужны - их заменяют холсты и панно: ну, выглянишь наружу и что: увидишь тоже самое: самый фантастический город вне времени и пространства.

9.

Вне времени: здесь некуда и некому спешить. Дома качаются на своих берегах: тик-так, тик-так, однако состояние их, сколько бы они не качались, остается неизменным: век человеческий все равно короче. Все, что обладает временем оказывается здесь из вне привнесенным, чуждым: мы, например. Или, там, всякие средства передвижения, корабли, катера, лодки.

Вне пространства: она же маленькая и сморщенная. Айвар сказал, это просто насыщенность каждого квадратного метра в Венеции повышенная, а так - пройти всю центральную часть, от площади до, к примеру, выхода на Гранд Канал в районе моста Риальто можно за полчаса. Если, естественно, знать как: по прямой-то там совсем ничего. Сумрачный, каменный лес с лысыми опушками площадей (неужели середина пути миновала?!)...

Вне пространства: нельзя сказать, что ты был в Италии. Нет же, нет: ты был в Венеции и только. Италия иное. Венеция по прежнему суверенная республика, охраняемая крылатым львом. Лиры в ходу здесь лишь по формальным признакам, главная же разменная монета в Венеции - уровень полученных тобою впечатлений. Можно пробежать по уличкам. Можно по лавочкам. Можно заглянуть в музеи. Можно - в галереи. Можно дополнить все это экспозицией Биеннале. Впрочем, это все мелочь, медь: не зря в "Набережной неисцелимых" Бродский более всего описывает местных людей: "содержимое кирпичных банальностей этого города всегда интересовало не меньше - если не больше - чем мраморные раритеты." Оставаясь в Венеции подольше, видимо, можно внедриться и в настоящее венецианское общество, вырождающееся в темных углах отсыревших паллацио. Но для этого нужно куда больше времени, чем нам на нее отпущено.

10.

Чтобы продлить впечатление, оставить его на потом, с дуру, я накупил книжек. Открытки и слайды, альбомчики и календари - все впустую, все мимо, проявлением болезненной венецианской ажиотации скупать все, что под руку попадается: вполне естественное, рефлективное желание урвать от этого праздничного пирога, или, точнее, торта! торта! хотя бы кусочек. Запастись, так хоть сухарями. Яркие и глянцевые бедекеры, в которых естественно ничего не отразилось: обычная живопись обычных, как воздух, музеев. Венецианское искусство действительно только в своей естественной раме. Все прочее - консервы.

11.

В меньшей степени это касается современного искусства из фонда Пегги Гугентхейм, что растекается совсем недалеко, в двух кварталах от Академии: но то - специфика современного искусства. Впрочем, и странности местоположения музея: вот уж действительно, ниже уровня моря, оазис - пространство полной вненаходимости, цветущие, обильные сады со скульптурами Миро, Арпа, Бранкузи, Джакометти и Мура; и, тут же, чуть в стороне могилка самой Пегги и десятка ее детишек: даты их жизни, выбитые на могильном камне (как и невероятное их количество) помогают понять, что сумасбродка схоронила себя рядом со своими собаками. Хорошенькое место. Гиблое.

12.

В музее фонда окна присутствуют. Можно даже выйти на балкон и оказаться на территории Большого Канала: мимо семенят гондолы, пробегают спортивные моторки, переваливаются с бока на бок водные трамвайчики. Постоишь, понюхаешь морщинистый воздух, потрешься носом о его бархатистые складки - и снова в норку музея. К шедеврам.

Я понял, что более всего мне по душе - именно классическое, авангардное искусство ХХ века. Актуальное, тоже, конечно, хорошо, но в нем возможен значительно больший простор для спекуляций. Ибо оно на доверии работает. Классика именно что своей проверенностью хороша: умнейшие, не чета мне, люди проверили и подсказали. Как не вспомнить Беньямена. В эпоху технической вопроизодимости объектов искусства, на смену "ауре природных объектов" пришла добавочно-прибавочная стоимость: единственная возможность хоть как-то сохранить его сокральность, недоступность.

Недостатком авангардного искусства оказывается его легкая тиражируемость: экспонаты фонда Гугентхайма не добавляют ничего к своим возможным копиям. Мы узнаем новые варианты и нюансы уже знакомых авторских стилей - и все. Авангардная живопись - тот случай, когда репродукция оказывается вполне аутентичной, говорим ли мы о экзальтированности Поллока или метафизичности Дельво или де Кирко. В случае с подлинниками разница в восприятии зиждется на рефлексии форматов: натуральные Дали и Поллок оказывается менее монументальным, чем хотелось бы и вообще могло бы быть; кубисты, перенесенные из глянцевого бедекера на шершавый холст тускнеют и покрываются пылью. Практически ничто не оправдывает наших завышенных ожиданием ожиданий. Впрочем, это не только с Венецией так.

Самыми интересными объектами экспозиции оказываются скульптуры. Во-первых, из-за объемности, объема. Во-вторых, их много труднее "подделать". Может быть, только они и сохранили аромат подлинности. Особенно это касается мобилей Колдера и "перегоревших спичек" Джакометти: при всей их оригинальности и органичности, выглядят они далеко не идеально: видны следы механической обработки материалов, пот работы. Легкость и простота конструкций приходят в противоречие с едва ли намеренно явленным несовершенством.

13.

Ну, да - к шедеврам.

Коллекция Пегги Гугентхайм с одной стороны репрезентативна (на этом ковчеге обязательно должно быть каждой твари - по паре), а с другой - и своевольна: имеет полное право! Даже по самой развеске картин, по количеству объектов на душу той или иной персоналии, по явленности оных в каталоге можно составить полное представление о ее склонностях и предпочтениях: кто-то в явном избытке, а кто-то представлен случайными, абы было, работами.

Из всех направлений она, видимо, чаще всего выбирала, ох, уж, эта женская логика, сюрреализм; из самих сюрреалистов Эрнста (его более всего), Миро, Магритта и де Кирко, из абстракционистов - все тот же Поллок. Ну, Пикассо это сам Бог велел. Клее, там, Миро. Как, видимо, и обилие скучного до зевоты итальянского футуризма: специфика местного филиала обязывает.

Фигуративность, впрочем, как и беспредметность полная, скоро утомляют. Самыми стойкими и несгибаемыми оказываются дискурсивные образования переходного, мерцательного характера. Радует беспройгрышный Джакометти, его тоньше тонкого фигурки: я свеча, я сгорел на пиру... Так просто, так страшно. Так честно. О острые, неровные края его бесголовых недочеловееков страшно ненароком пораниться. Бронзовый, он один, кажется и создает в своей имманентности, это "уникальное ощущение дали, как бы близок предмет не казался"(по Беньямену это главное свойство ауры).

14.

И еще о Пегги Гугентхайм. По всей видимости, женщины более способны к восприятию прекрасного? Странное дело: во всех музеях Венеции стоят очереди в женский туалет. Буквально во всех, что я был. Если выпало тебе родиться мужчиной - проблем никаких. Но если ты фемина, потребление прекрасного сопряжено с рядом весьма существенных неудобств.

Искусство более не требует жертв: оно уже давно принесено в жертву самому себе; оно пожирает себя, подобно Венеции, кусающей свой хвост, поэтому ему тут как нигде уютно. А что тут еще делать? - Искусство смотреть.

На Биеннале убеждаешься - с одной стороны, современным искусством может все, что угодно, но с другой - им может стать торлько бесполезная вещь. Чем бесполезнее, тем вернее. Все, хоть сколько нибудь утилитарно значимое (живопись или, более или менее, традиционная скульптура) отходят в сторону декоративно-прикладного искусства, дизайна, упаковки быта. И, наоборот, инстраляцию не поставишь у себя дома или даже во внутреннем дворике. Ибо она не только непреносима, но и взыскует лабороторной стерильности выставочного контекста, где на нее не налипают бациллы извне привнесенных смыслов (или налипают в меньшей степени).

15.

Биеннале дает уникальную возможность фиксации духа времени в самом насыщенном, концентрированном виде. Когда в нем уже прорастают зерна будущего. Этакое ВДНХ инопланетных достижений. Гигантский ускоритель сознания.

Конечно, трудно быть оригинальным в ситуации, когда все уже давно придумано. Но размах творческой фантазии и свободы (художники-то самые лучшие!) поражает. Не потому ли живопись оказывается здесь в подавляющем меньшинстве: ну, не выдерживает она более конкуренции с гонками медиальных соблазнов. К тому ж, картины теперь умеют делать все - вспомните хотя бы Арбат. Основная проблема живописи в том, что зритель имеет дело с окончательным, навсегда свершившимся фактом. То есть, по сути, мертвой сущностью. Никаких взаимодействий, кроме пассивного созерцания, такое общение не предполагает.

Да, живопись устарела. Она теперь часть дизайна, декоративно-прикладного искусства. Дырку в обоях красиво закрывает. Кстати, самыми последовательными приверженцами живописи выказали себя именно Россия и Америка, представившие дискурсивно похожие выставки: нечто вдохновленное немецким экспрессионизмом (с Российской стороны им вдохновлялся Максим Кантор). Другая тенденция, исподволь проявившая себя здесь - чем больше государство, тем менее интересна, более холодна и официальна его эскпозиция. И тут не в политике дело, а в какой-то выхолощености самого социума. Вот Грузия, подснявшая в российском павилионе небольшой закуток, со скромной, но изящной и остроумной инсталяцией, выглядела куда актуальнее своего имперского соседа.

16.

Со стороны эти гигантские залы кажутся полупустыми. Основное содержимое их - замороченные инсталляции, многомерные конструкции, сооруженные из подручного материала. Айвару более всего понравилась Реббека Хорн, соорудившая духовой оркестр из каких-то разбитостей: кирпич, куски жести и глины. Он даже попросился здесь сфотографироваться.

В Греческом павильоне убрали пол, обнажив какие-то гигантские цистерны с хтоническими веществами. В экс-Чехословацком (на два суверенитета домик пока один) весь его объем заполнили стрелы, летящие сразу во все стороны, так что не пройти и не проехать. В южнокорейском домике все заполнено гигантским количеством маленьких, в спичечный коробок, картинок. Вышло очень похоже на наш концептуализм, на Гришу Брускина с его "Фундаментальным лексиконом."

Девиз этого года звучит нейтрально: "прошлое-настоящее-будущее. "От "прошлого" здесь, в первую очередь, сами павильоны стран-участниц: многие из них строились еще до войны (как, скажем, наш). И еще, пожалуй, выставки нескольких классиков постмодерна, от Лихтенштейна до Кабакова и Кунца. "Настоящее" проявляется в жгучей тематике. У кого что болит. Это - экология (под потолком скандинавского дома растут деревья), политкорректность (голландское видео транслирует драку трех стариков), этнические войны. Не зря первую премию получила акция югославской художницы Марины Абрамович "Балканское барокко": сидя на огромной груде окровавленных костей, она обтирала их тряпицей, пела им колыбельную. "Будущее" намечается обилием видео инсталляций и компьютерных технологий. Хотя в одном зале оно уже наступило - здесь показывают квадроскопический фильм Марико Мори "Нирвана". Одеваешь особые очки и погружаешься в виртуалку с ветром и запахами. Семь минут в прямом эфире.

17.

Опыт Биеннале важен еще и потому, что всего этого у нас, в России, нет в принципе. Здесь, у себя дома мы заведомо живем в прошедшем времени - пользуемся устаревшими технологиями, покупаем вышедшую из моды одежду. Про искусство и говорить нечего - оно у нас все еще не уровне Х1Х века. Конечно, состояние это оказывается более комфортным, чем попытки соответствовать остроте сегодняшнего момента. Но в прошлом, скованном окаменелыми и давно мертвыми смыслами, ты не сможешь почувствовать себя свободным. Не идти на поводу у сделанного, но изобретать нечто собственное, сопереживать у тебя на глазах возникающему, - что может окрылять сильнее! Не из-за этого ли женщины, природой назначенные к рождению нового, оказываются главными посетителями выставок и концертов?

18.

После того, как железный занавес пал, свобода передвижений дала ощущение доступности мира в его цельности. Сидя на одном месте мы не можем оценить реальных или гипотетических возможностей, предоставляемых эпохой. Люди начинают путешествовать. Однако тайна времени ускользает от них и здесь - коллекционирование впечатлений, их количество, не переходит в новое качество. Взять ту же Венецию: народ праздно шатается по площади Святого Марка, кормит голубей, разглядывает недоступные витрины. Приращения опыта не случается: красиво, но не больше.

Венеция существует и ее можно даже потрогать руками. Но, пожалуй, это единственное, что нам доступно: осязательные впечатления: влажность, холод, нагретый на солнечной стороне чуть выше комнатной температуры, шершавость. Это как легкоатлет, который, кажется, бежит с нами рядом, протяни руку - и... Но мы-то знаем, что он уже давно обогнал нас на несколько десятков кругов. А круги эти уже давно имеют тенденцию к увеличению: чем меньше времени остается, тем сильней этот невидимый разрыв.

И мы бежим за этими впечатлениями, зная, что потом все равно придется возвращаться к своему разбитому корыту; и мы изо всех сил стараемся забежать хоть немного вперед, хоть как-то опередить это самое зловонное время. Но все зря, все за зря: поезд из Ромашкова опять опоздал, мы все опять-опять, опоздали родиться потому как родились слишком рано.

19.

Ты знаешь, я кажется понимаю, почему тебе важно бывать там время от времени, желательно каждый год (то есть, через равные промежутки) и на себе самом ощущать отвоеванные водой сантиметры полезной площади - совпадая с ней не так страшно умирать. Поэтому смерть осенью, когда природа готовиться уснуть, имеет все преймущества перед зимней спячкой под снегом или перед весенней распутицей-в-грязи.

И мы получаем это подтверждение со стороны и, чуть-чуть, отпускает, и можно не думать до следующего раза, который может и не случиться; ты постоянно откладывай эту думку на потом. Так легче. Венеция готовится ко сну: трясет перину, взбивает подушки. Прогревает отсыревшие простыни с рваными кружевными оборками. Да... Пускай тебе сегодня приснится как этой черной, чернильно-черничной, ни зги не видно, зимней ночью мы бежим с тобой по воде ако по суху из этого пустого и мертвого города на какой-нибудь случайной лодке, куда-нибудь, куда-нибудь, на какую-нибудь волю.



07.11.97.

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

SpyLOG

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1