Вот, товарищи мои да товарки, бывало и таковое. А каковое не бывало, о таковом и не сказывают. А не сказывая, сохраняют пламёна свои нутряные, и от того существуют здоровыми чрезвычайно.
Жил да был в Москве поп, звали того попа Александром Лажиным, и был он человек добрый, хотя и чревоугодник. Любил он жену свою, да и деток любил, каковых было у него штук шесть или семь, не в детках однако дело. Чревоугодничал же он свыше меры, чревоугодничал всяческой пищей, от пельменей до калачей, но особливо же чревоугодничал он майонезом. Бывало, засядет на кухонке своей коммунальной, засядет, да пока весь майонез в дому не высосет, не встанет. Ходят к нему дьячки разнообразные, да и попадья ломится к нему в дверь, а он, греховодник, пока не закончит с майонезом, не отпирается. Стучат к нему, взывают к совести его, вопят, Христа ради да именем вождя всех народов товарища Сталина просят, отопри, солнце наше, отопри, гад ползучий, а он во всю физию свою ухмыляется да майонез себе на уста поповские да на браду окладистую возмазывает. Эй, - зовут его, - Александр-свет Иоанныч! - Да Александра-то Иоанныча будто бы и след простыл!
Что ж! И все бы ничего, да понесло как-то попа того на речку, на Яузу купаться. Жарища в те дни в стольном граде стояла немыслимая, если не сказать беспощадная. Вода в реках помутнела да зацвела, пески просолились потом пролетариев, служащих и интеллигенции, - никто не противился тому, чтоб опрохладиться, ни враг народа, ни правоверный красноармеец. Оно дело и понятное: геенна выбирать не могёт, кого жечь, а кого миновать, она себе шпарит, проклятущая, во всехние плеши, от самой запропащей и пустопорожней, до мыслящей гениально. Дак вот, стало быть, поперся поп тот Александр Иоанныч на речушку Яузу, откушав майонезу и запив майонез тот первостатейным советским квасом. Разоблачимшись на песчаном бережку, со стороны Устьинской набережной, откинув в тенистый буерак, в сонную ложбинку пляжа рясу и штиблеты, и оставив на теле лишь крестик да панталоны, сшитые попадьей из ситцу по образу и подобию шальвар, зашвырнулся наш поп в прохладную волну угаженной столичной речушки, нырнул, отплюнулся, фыркнул, чихнул, да и поплыл, жалковато дрыгая бледными поповскими членами своими, силясь изобразить из себя библейского левиафана или буржуйскую какую белорыбицу. И так загребаючи, выволокся наш Александр Иоанныч на средину Яузы, где течение бурноватое, гремит водопадисто, пусть даже это и преувеличение талантов славного того водоема. Да ведь ради красного словца не пожалеешь и пловца. Особливо ежели пловец - поп, элемент, так сказать чуждый, хотя и не совсем все ж чужеродный.
А тем временем некий писателишка, писателишка - не писателишка, но сочинительствующий в загнивающем декадентстве Амвросий Николаич Палестринов, вооружившись допотопным оружием, вроде мушкета, повесив его под нелетний плащ на нарочно к случаю сооруженную им бечевочную петлю, потопал к Яузе, только с другого берега, с Подгорской набережной, дабы там, в окончательном пункте своего шагания, совершить ужасное убийство, а потом, покаямшись на какой площади покруглее, упечься в острог с концами: с легким сердцем и самокритически воспаленной совестью. Однако же мушкет - он-от не молоток какой, али топор, нету в нем той деревянной части, чтоб для удобственного держания произведена была, а потому скользит строгое оружие в петле, да от неудобства походку Палестринова изменяет насмехательски. Но Палестринов пошатывается, а бредет к пескам, от геенны спасающим, к тому ж вспоминаючи героя своей повестушки "Фиговый лист эстета", Разбойникова, застрелимшего младую лань, девицу Наташеньку, не из алчности али нищеты, но из принципов исключительно философических, надеясь обресть спасение свое чрез красу невинно убиенной жертвы. - Что ж, - помышляет про себя Палестринов. - Ведь вот и мы докатились до своевольства, да супротив высшего разума прёмся, так неужто ж высший разум не ведает, что выползает поперек него какая букашка, да не включает немедля ее протест в себя, то есть не принимает протест тот за проявление собственного своего, разумьева, существа? А и я, замыслив своевольство сотворить, следую тайными тропами того же высшего разума, к вящей славе Рудольфа Штайнера и Андрея Белого во веки веков аминь! - Так раздумывает Палестринов, продолжая выхрамывать свой путь к речке, да поддевать скользящий под плащиком мушкет тощеватым писательским локотком. И не пужается он походку свою культивировать, потому как понятно: встречают человека по походке, а провожают по хромотке. Али не так, люди добрые?
Стало быть, прется товарищ Палестринов напрямик к Яузе, замыслив в сердце своем недоброе, пусть и благородное с идейной точки зрения мероприятие. Мнится Палестринову, что сумеет он зло мира победить в один присест, а под злом мира он подразумевает в мечтаниях своих вождя мирового пролетариата, товарища Сталина.
Надо признать, готовился славный наш Палестринов к мероприятию вышеозначенному пристально. Почему бы вы думали он так, как бы на паре гнедых, чешет к замутненным водам Яузы? Да потому, что именно в этот тяжкий от солнечных лучей час по речушке московской поплывет в лодочке подышать испарениями зеленоватых волн вождь наш и учитель. Поплывет во френче, с трубочкой да с табачком, проветриться от канцелярских пылей тухлыми туманами рясок. Откуда же узнал милейший Палестринов об оном легком времяпрепровождении вождя? А вот ведь, слухами-то земля полнится, полнится, да не переполнится, под переулочками ползет, да из-под улиц выползает, по площадям стелится - словесами не пресытится.
Подошел к речушке Яузе товарищ-господин Амвросий Николаич, пока подходил, раз семь али осемь поправил мушкет в петле, идет, кармазинный, точно какой сготовленный морепродукт, жара ведь. А плащик его в потах весь просоленный, потемнелый. Тем сильней Палестринов напоминает тварь извратную подводных глубин. Растрепанный, возмокший, ну чистая крабина с клешнями! Выбрела крабина та, она же писателишка Палестринов, на бережок, и встала, как вкопанная, клешнями во влажный ил, ибо плащик прежде скинуть надобно, а как же скинуть его, ежели в петле с изнанки, и без того ослабленно, подвешено оружие смерти? Вот Палестринов и начинает подскакивать, забавно выделывая кренделя конечностями, да извиваясь, точно гад. Налево загнет телеса свои жалкие, плащик сымается, да мушкет норовит в ил шлепнуться, направо загнет их - мушкет держится, да и плащик сидит, точно вшитый, на Палестринове, и ни за что не обнажает его алчущих хлада загогулин. Вконец обессилев, Палестринов загибает телеса наперед, да так у него вроде выходит все по-ладному. И плащик сымается, и мушкет держится в петле накрепко. Тут Палестринов разоблачается, потягивается да поглядывает по сторонам - смотрит ли кто на его необычайно белесую шкуру.
Однако ж кто бы ни смотрел, люди добрые, сами знаете, посматривали-то в ту пору многие, но прямо чтоб так заметно никто не пялился. Вот и успокоенный Палестринов плюхается наземь, и быстрехонько эдак мушкет вынимает из-под груды плащовой, и впихивает его себе как бы невзначай в ветхие, даром что патриотски алые, трусищи.
Предвижу удивление ваше, товарищи мои да товарки, - али не промок бы порох в мушкете, когда б кто поплыл так с ним по волнам? Ведь Яуза хотя речушка и жалковатая, а все же ничуть не меньше мокра, чем моря-окияны? Дак ведь вот, Палестринов-то наш, замыслил убийство смертное, а все никак не продумал, ибо тороплив он был да мечтателен. Раз в ночи пришла к нему мысль взволнованная об очищении скверны с земли родимой советской, и так засела она в бошку его, так ввинтилась, что совсем набекрень сделала ему мозги, и покинуло его соображение разумное, да затопила его сердце торопливость. А ведь известное дело: поспешишь - супротив себя согрешишь! Так что, изо всего этого следовательно, что Палестринов и вовсе думать забыл про порох, и что порох - хоть и сухая субстанция, а порошок промокательный, так что нечего с мушкетами заплывы совершать, пущай даже и из благих намерений. Ибо мушкеты те в заплывах делаются непригодны для стрельбы.
Вот, люди добрые, оглядывается Палестринов по кругу, мушкет ему трусищи-то оттягивает, да звенит там болезненно холодным стволом, никто вроде не смотрит на Палестринова, и Палестринов впрыгивает в Яузу тощим своим беловатым тельцем, дабы поскорей заглушить звоны сызнаночные и опрохладиться поскорей в водах. И плывет Палестринов, жалким заплывом, по образу и подобию псины драной, да и так сойдет. Ведь Палестринов - существо скорее не водоплавающее, но пернатое, хотя и доведенное до крайности окружающей его действительностью.
И кабы смотреть на речушку на вонючую сверху, как будто бы стамши птицей или летающей какой тараканицей, то видно было бы из небесных хлябей, что по волнам навстречу друг другу близятся три разнородных предмета: плешь попа Александра Иоанныча, жидковатая рыжеватая шевелюра Амвросия Палестринова, да суденышко - первостатейными белилами покрашенное, звездою с молотом и с серпом украшенное, на корме флажок вьется аленький с кистями, с древком золоченым, в корму ту воткнутым. А в суденышке - сам вождь пролетариата Иосиф Виссарионыч Сталин, с трубкой дымящейся, и сушеный эдакий мужичок в мышином костюмчике и в пенсне, на пальцах - бриллиант с изумрудом, за поясом - револьверчик начищенный, - ну по всему видно, простецкий гребец. Вождь стоит, прищуримшись, глядит вдаль, а гребец, знамо дело, гребет, а что ему еще, гребцу, делать, при таких деньгах да таком начальнике!
А плешь-то Александра Иоанныча внезапно сделалась краснющей такой, не от натуги, и не от жара. Майонез во чреве попа нашего как осядет камнем, да как потянет Александра-то свет-Иоанныча ко дну, в илы сопливые! Да как забьется поп в волнах, как застонет, как взмолится Богу: "Видно, греховен аз, чревоугодие сотвориши, смертным криком взываю к тебе, отец наш небесный, спаси раба своего, ибо конец сей не достоен служителя культа, но достоен поганца и иноверца! Посему молю тя, оставь мне жизнь, дабы закончилась она смиренно в юдоли земной, а не в сей хладной жиже!" И взывая так, поп погружается в Яузу-речку, и погрузился бы совсем, кабы, подоспемши к нему, Палестринов не ухватил его за цепь с крестом. Цепь-то порвалась, и крест на дно ушел, а Александр Иоанныч меж тем ухватил Амвросия Николаича за патриотски алые его трусищи. Трусищи-то снялись сами собой, и мушкет в бездне канул, а Амвросий Николаич, поворотившись, захватил попа за плечи, а поп, было заново утопнув, захватил писателишку за шею. Так и бултыхались они, люди добрые, на одном месте, сцепимшись между собой, аки Давид и Голиаф, ежели бы не побеждал один другого, но спасал!
И вот к тем Давиду с Голиафом подруливает суденышко белоснежное, звездою с молотом и с серпом украшенное, на корме флажок вьется аленький с кистями, с древком золоченым, в корму ту воткнутым. А в суденышке - сам вождь пролетариата Иосиф Виссарионыч Сталин, с трубкой дымящейся, и сушеный эдакий мужичок в мышином костюмчике и в пенсне, на пальцах - бриллиант с изумрудом, за поясом - револьверчик начищенный, - ну по всему видно, простецкий гребец. И глядя на бултыхающихся, отец всех народов вопрошает, а кто это, говорит, кого здесь спас? И прознав правду всю заковыристую, всю, да не всю, да кусочки правды, ведь не зря народ говорит, неправда выплывает, а правда потопляет, прознав про геройство товарища Палестринова перед товарищем Лажиным, решил товарищ Сталин наградить обоих.
Вот кличет он своего гребца в мышином костюмчике, и бормочет ему на ушко что-то говором своим чудным, а у того только щеки дрожат да пенсне набок съехало, но помалкивает он, не идет супротив вождя. Кинул гребец бечеву Давиду с Голиафом, те словили ее и в суденышко вползли. Встали, как вкопанные, оба голые, один бел да щупл, другой - бел да пухл. Губы у них синюшные, зубы стучат, глаза в пол опущены. Оглядел их товарищ Сталин, оглядел с ног и по самые макушки, посередке ввинтился взглядом в них, да и усмехнулся невзначай. А потом сказал им речь простую. Я, дескать, наградить решил вас, товарищи, за ваше геройство. Думаю, мол, что обоим воздам по заслугам. Вам, товарищ Палестринов, звезду героя повесим на вашу чахлую грудь, а вас, товарищ Лажин, отпущу восвояси с эдаким чревом.
Тут поникли главами оба - и поп, и писателишка. Али не рады вы своим наградам? - так вопросил их вождь и отец. Али не заслужены были они обоими вами? И воспряли духом и писателишка, и поп, воспряли, глянули они на усищи товарища Сталина, ибо в очи ему никто не смел посмотреть. Закивали согласно они, закивали, да заржали, да забили себя в мокрые груди кулачищами, да взвыли они от радости и от свободы! Подивились веселью тому и вождь, и гребец, подивились, да делать нечего: и вот отпустили Александра-свет Иоанныча по добру по здорову, не заметимши, что он поп, элемент, так сказать чуждый, хотя и не совсем все ж чужеродный,
ибо цепь его с крестом покоилась в илах сопливых на дне Яузы, а Амвросия Николаича наградили звездой геройской за спасение утопающих, не узнамши, что тот, сочинительствующий в загнивающем декадентстве, с мушкетом был изначально, ибо мушкет его заглотнула какая-то Яузская тварь извратная, то ли рыба, то ли жаба.
Что же еще сказать вам, товарищи вы мои да товарки! Наши-то герои - суть существа человеческие, а, стало быть, ничто им не чуждо совсем! Вот, господин-товарищ поп Лажин церкву-то свою оставил, да стал он заправским служивым, и дослужился он до такого чина, что губа не заворачивается произнесть. А Палестринов, писателишка, тоже не лыком шит оказался. Сменил он фамилию, из Палестринова стал Балериновым, да написал романишку "Пальма старшинства", противуположенный той повестушке, героя там величали Розановым, и был он секретарь парткома или около того, и спас он девушку простецкую, Наташеньку, и накормил ее, да и сделал ее консомолкой, и потом они по страсти вселенской совместно за коммунизм боролись. Опосля наградили Палестринова за романишку, а он все писал да писал, да и немало других орденов урвал, только позабыть не мог мушкета своего, все снилось ему, что товарищ Сталин мушкет тот у жабы из чрева вырвал и определил по нумеру, чей он, да и пожелал Палестринова зарубить топором по бошке, али молотком каким в темя бабахнуть.
Ну так вот, а товарищ Сталин сам тоже жил-поживал, и немало сотворил чудесного, пока не помер. Один гребец, сказывают люди, остался, да и тот потом тоже не выжил. Дак оно так и есть: все там будем.
2001-2002
|
