Эргали Гер

Тут бы и остановиться.

Эта мудрая мысль посетила его перед сном, после визита Илоны, блеснувшей вечерним платьем собственного пошива - черноволосой, зеленоглазой, с роскошными белыми плечами Илоны, на которую делали стойку все мужчины и все женщины в любой компании - она сидела в кресле напротив Акимова, далекая и чужая, а девчонки двумя клубочками по-домашнему, с кошечьей бесцеремонностью устроились на тахте: Таня читала, попивая шампанское, Дуся укорачивала ремень ягдташа. Илона забежала tik minuteliai, на минутку, с инспекцией и бутылкой шампанского: дома ее ждали коллеги-художники, празднующие успешное начало ярмарки. От нее громко, томно, навзрыд пахло духами "Venez", и она с легким недоумением погладывала на тахту - Акимов с облегчением отметил, что стороны не вызвали друг у друга особого интереса. Девочки плавали на тахте в нейтральных водах, другая сторона разглядывала их в микроскоп, как и положено даме в вечернем платье; Акимова несколько озадачило собственное отчуждение, не вполне легальное, скажем так. Мы выдохлись, подумал он, испытывая невесомое, шампанское ощущение побега: белые плечи Илоны еще маячили на причале, он даже зубной щетки не захватил. Он плыл, как плывут боксеры после нокдауна.
- O tu ne apsirikai, paneles siaip sau, - насмешливо похвалила Илона уже в прихожей. - Sekmes*. (* А ты не ошибся, барышни так себе... Удачи.)
- Ne jokauk (2), - пробормотал он, подавая шубу.
Пора тебя останавливать, Акимов, подумал он, когда все уже улеглись и сам он лежал в своей комнате на тахте, один, с тикающим будильником. За стеной, в Ксюшкиной комнате, еще скрипели диванными пружинами, переговаривались сонными голосами москвички; сама Ксюшка, счастливая, дрыхла под потолком, на антресолях между кухней и коридором. Антресоли были просторные, оборудованные под штатное место для гостей, притом двуспальное, Ксюшка зарилась на него регулярно, мечтая о своем маленьком укрывище от мира, но допускалась туда нечасто - для ребенка там было все-таки душновато. Весь вечер она не отходила от Дуси, по-честному поделив с папой гостей; Акимов, обеспокоенный таким раскладом, пробовал было урезонить дочь, но эти мелкие спелись и вдвоем без труда отражали его наскоки: похоже, Дусе веселей было с Ксюшкой, чем с их рассуждениями о Горбачеве и Дудинцеве. Так что большую часть вечера он провел со своей половиной гостей.
- Дусь, а ты с кем будешь спать? - донеслось до них из другой комнаты.
- С Таней, конечно, - тверже и звончей, чем следовало, отвечала Дуся, и на все последующие обольстительные предложения поселиться на антресолях отвечала хохотом и отказами. Сошлись на том, что она залезет на антресоли "в гости" и почитает на сон грядущий очередную главу про хоббитов. Акимов, освобожденный от ежевечерней читальной повинности, не сдержался, с чувством сказал:
- Какое чудо твоя Дуся!
- Дуська - прелесть, - подтвердила Таня без всяких там восклицательных знаков.
- Не будь ей восемнадцати... Можно подумать, что у нее куча детей, до того ловко она управляется с Ксюшкой.
- А ты полагаешь, к восемнадцати нельзя обзавестись кучей детей? - с непонятной многозначительностью спросила Таня, и он не нашелся с ответом, только пожал плечами:
- Ну, теоретически...
- Теоретически обзавестись кучей детей нельзя, это точно, - возразила Таня, и он рассмеялся, сообразив, что попал впросак.
Она опять подарила ему долгий задумчивый взгляд; Акимов лопоухим зайчиком пил чай и рассеянно улыбался, храня верность застрявшей на антресолях Дусе. Впрочем, он успел чуть-чуть изменить ей, подумав, что при ином раскладе с Таней не было бы проблем: в ней чувствовалось подспудное беспокойство, подмывавшее как раз не слишком красивых девиц вновь и вновь испытывать свои чары на посторонних, а за всем этим сквозил недоласканный одинокий ребенок, мелькавший на подступах к кухне, где пили водку и читали стихи...
Надо же, подумал Акимов, ворочаясь на тахте; неужели и Ксюшка, когда подрастет... Очень такая неприятная ассоциация выкатилась. Нет, надо остановиться.
Хорошо бы остановиться на этой ранней, радостной стадии легкой влюбленности, на этом бокале шампанского, детской стадии удивления, восхищения, благодарности, когда желание обладать, опрокинуть, трахнуть по-нашенски по-мужицки некое светоносное чудо и впрямь кажется чуждым природе любви, несколько содомитским, что ли... Остановиться на этом самом и м о ж е т б ы т ь - на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной - Puskinas - пока она и впрямь не блеснула, пока не ударила как обухом по лбу шальная догадка, что все возможно в этом безумном, безумном мире, где евреи двадцати трех лет увозят твою жену в Израиль; все, все возможно, даже - Дуся, даже - возможно ли? - любовь без крови, любовь-лазурь, любовь негасимая, предвечерняя...
Ну, ты заврался, осадил себя Акимов, с сожалением чувствуя, что на очередное самосожжение его не хватит - слишком мало пороха осталось в нем после отъезда жены. Даже на Илону душевных сил не хватало, так что отбой тревоги...
Он закрывал глаза, но световое пятно под веками неминуемо сливалось в бледное лицо Дуси: нежный профиль, нос с горбинкой, платиновый блеск волос, а дальше - шелк и сияние, прохлада кожи, табу, ноль балов, дальше он не смел и не хотел думать. Она была выше обыкновенных его желаний, это факт. Она вся была необыкновенное несбыточное желание, совсем не то, на что он мог рассчитывать в нынешнем своем тупике. Даже если он идеализировал - глупое какое слово - даже если он ничего не знал об этой девчонке, Таниной ассистентке по кипучей московской жизни - а это тоже, пожалуй, факт - ему было открыто нечто, чего не могли разглядеть/оценить ее столичные сверстники: редкостное сочетание нежности, теплоты, здравомыслия - и удивительной, музыкальной женственности, поющей о себе в каждом телодвижении, как поет, журчит о себе в свежей весенней зелени ручеек. В ней чувствовалась - не сила, нет, скорее - источник сил: целебная благодать, способная сделать сильным стоящего мужчину. Стоящего. Вот именно. Он огорченно засопел, засыпая. Так что отбой, сказал он в спину Акимову, уходящему по ночной тропе к своим островам, дворцам, гаремам, туда, где все это есть и будет у каждого стоящего и нестоящего, а сам остался стоять на седой, светлой на фоне ночного неба скале, поблескивающей в лунном свете сколами кварца. В небе горело девять лун, в которых легко угадывалась Дуся, а сам он стоял на скале, вдыхая запахи вереска и полыни.

На другой день - это была суббота - встали поздно, около десяти, к одиннадцати позавтракали и поехали троллейбусом на Антоколь: накануне, рассказывая о польском барокко, Акимов пообещал барышням костел Петра и Павла. За ночь сырость поела снег, в голубом небе плескался ветер, аккуратные старушки в белых платочках брели от костела им навстречу: служба кончилась, в храме было надышано и пусто. Девицы вошли под своды и растерянно замерли, словно на них набросили свадебную фату: щедрая, белоснежная с позолотой кружевная лепнина переполняла храм, дышала и пузырилась, как выпирающая из стиральной машины взбитая горка пены.
Мать честная, восхитился Акимов, давненько, года три, наверное, не заглядывавший сюда, и невольно возвел очи горе, к парящему в скрещении солнечных лучей куполу. Дуся с Ксюшкой прошли между рядами скамеек и стали рядом. Купол венчал их, всех троих, таких маленьких сверху, так показалось Акимову.
- А это что? - шепнула Дуся, взглядом указывая на серебряную раку посреди алтаря, украшенную живыми цветами.
- А это, - он с удовольствием взглянул на ее серьезное, взволнованное личико, - а это, проше пани, есть святые мощи нашего Казимира, небесного патрона Литвы, в честь которого ярмарка.
- Так он что, действительно был, ваш Казюкас? А я думала, он какой-нибудь такой, легендарный.
- Вполне легендарный, но - был. Правда, недолго. Вот, тут написано: в тысяча четыреста пятьдесят шестом родился, в восемьдесят четвертом почил в Бозе. Неполных двадцати восьми лет, как Лермонтов.
Они пошли к выходу, подгоняемые звонким дребезжанием ведерных дужек - две пожилые польки протирали мраморный пол - и в левом нефе наткнулись на Таню, задумчиво стоящую перед громадным войсковым барабаном магната и воеводы Паца. А это что, спросила Ксюшка. Это Таня, сказал Акимов. Про барабан он ничего не знал, кроме слова "литавры". Штука была страшная, заскорузлая, толстокожая, тотчас вспомнились слоновьи бивни перед Острабрамской иконой и знакомо засосало под ложечкой: от барабана, должно быть, веяло в свое время потом, кровью и степью, а теперь ничем не веяло, только тлом, умершей вещью.
- Постучим? - предложила Таня.
- Давай! - загорелась Ксюшка; Акимов зажался и сказал, что может не надо.
- По разику, - уточнила Дуся.
- Без меня, - предупредил он, ускользая на выход. За его спиной девицы по разику стукнули. Звук был неживой, дряблый.
- А что с ним случилось, почему он так мало жил? - спросила Дуся, когда они вышли за ограду и пешком через Жирмунский мост побрели к рынку. По Вилии плыли круглые льдины-оладушки с сахарными бело-снежными кромками, ветер рыскал по берегу как невыгуленый пес, ошалевший от запахов мокрой, грязной, свалявшейся бурой шкуры земли, встречные граждане тащили новенькие корзины, рамы, бочонки, основательно запасаясь для продолжения жизни, ну и вербы, конечно. Сталкиваясь, льдины под мостом шипели и наползали одна на другую, в долине реки стоял ровный шуршащий шорох, и от этого шороха, если не смотреть вниз, казалось, что река ползет и шевелится...
Шалея, Акимов рассказывал о Казюкасе все, что знал, даже несколько более. Его Казюкас был набожным, неловким юношей, чтившим книжную премудрость выше житейской. И он обладал великим даром любви - той веселой, душевной любви ко всему живому, которую древние греки отличали от плотской и называли агапе - но земной любви не познал и был одинок, как ни один человек в княжестве. Он отвергал насилие, хотя, по факту рождения, был одним из его символов, избегал политики, стремился жить в мире с ближними и не желал им того, чего не желал себе - невыносимого для книгочея бремени власти, богатства, знатности... За глаза его так и звали - Казюкас, словно был он не королевич из рода Ягеллонов, а какой-нибудь пастушок, б о л е з н ы й. И он угас, заболев скоротечной чахоткой, которую современная медицина считает одной из форм аллергии на жизнь - угас, избранник агапе, ушел прямо на небеса. И стал символом Литвы, отказавшей верховную власть польской Короне.
Дуся шла рядом; рассказывая, он мог следить за ее реакцией, видеть ее утонченный профиль, заглядывать в ее личико не украдкой, а по праву - она сама спросила его о Казюкасе и он не мог, при всем уважении к ней, ограничиться теми двумя-тремя фактами, которые смутно помнил. И он успел полюбить своего Казюкаса, пока дарил его Дусе.
- Агапе на канапе, - глядя на них, насмешливо срифмовала Таня.
- А вот и неправильно, ударение на втором слоге: агапе. - Это уже детали, - отмахнулась она, явно забавляясь его взволнованностью. - Ты ко мне несправедлив, Акимов. Он соображал, что сказать, пока они не расхохотались. Ну и ладно.

Они подошли к рынку с тыльной, непарадной стороны - народ выпирал за ограду как разбухшее тесто - условились встретиться на том же месте в случае, если потеряют друг друга, и сходу ввинтились в толпу. Акимов хватился Ксюшки, когда приперло, но та уже скрылась из виду вместе с Дусей и кричала откуда-то: "Папа, Таня, мы здесь!" - он рванул на голос, работая локтями и шагая то по ногам, то по лужам, Таня следовала за ним в кильватере, наконец настиг, вырвал Ксюшку из Дусиных рук, велев держаться его - тут и горловину ворот проскочили, стало полегче. Их вынесло на отшиб площади, к свежесколоченной сцене, на которой, азартно топая клумпами, наяривали литовскую польку какие-то полупрофессиональные поселяне и поселянки в национальных костюмах, в соломенных шляпах и париках типа "ах, мои янтарные косы" - означало сие, надо полагать, смычку партии и народа, официальное признание властями народного праздника, который в прежние, доперестроечные годы прекрасно обходился без их признания, стало быть без ансамбля. Впрочем, гармоника со скрипкой ярмарке не помеха, урезонил себя Акимов; не клумпы его раздражали, а власти. Тут же, сбоку от сцены, какой-то гениальный кооператор поставил трейлер, оборудованный под буфет, даже с СВЧ-печкой - во голова! - и лихо, играючи срубал башли на кофе и бутербродах; согревшись горячим кофе, поплыли дальше. Под поросячье Ксюшкино верещание миновали живой ряд с котятами и щенками, попугайчиками, хомяками, свинками, далее - монопольный ряд аквариумистов, серьезных красномордых мужчин, пасущих невольничьи стада золотых рыбок (дело, надо думать, нешуточное, на то намекала и кровяная, живая вермишель мотыля), далее - оборотистые прапорщики-отставники вперемежку с цыганами, алкоголиками, ушлым трущобным людом: ножи с наборными ручками, наборные пластмассовые браслеты для часов, трубки и пепельницы с назойливой темой рогатого-бородатого, книги - Белинский, Гоголь, Дрюон, Кочетов; гипсовые кошки-копилки, хрюшки-копилки, мопсы, психеи, лебедя, писунчики, предназначенные висеть на дверях туалетов - поганенькие такие мальчишки - курские водяные свистки-соловушки, девятый вал, утро в сосновом бору, бессмертные деревянные орлуши с крыльями, ворованная сантехника б/у, подсвечники, бра - бры - и, конечно же, облупленные коньки-дутыши, лет двадцать пролежавшие на чердаке. Акимов, пьянея, брел по рядам, по разливанному морю ярмарочных, лубочных красот, вброд-по-колено переходя это чужое/родное море базарной эстетики, синее море со щуками и лебедями, срисованное с дешевых ковриков его детства, и знакомый с детства базарный бесшабашный азарт бил по мозгам газированной кисло-сладкой отрыжкой.
Ксюшка, сломавшись на котятах, тихо поскуливала. Он четко, дважды объяснил ей после кофе, что покупать ничего не будут - только смотреть. Смотреть глазами, трогать руками - пожалуйста; денег у них оставалось в обрез, только на еду.
- Какое убожество, мама родная... - поравнявшись с ними, сказала Таня. - А мы вчера ничего такого не видели, правда, Дусь?
- Мы просто не доходили до этих рядов. Давайте выбираться отсюда.
- Выбираться? - Акимов удивленно взглянул на Дусю и ненароком зацепил взглядом такие гипсовые отливки и такие всклокоченные, с такого ураганного бодуна рожи производителей за прилавком, что... - Ой, девушки... Вот так и стойте, не оглядывайтесь. Это не для слабонервных. Они обернулись раньше, чем он договорил.
Овальные раскрашенные отливки изображали мерзкого изумрудного котяру с вызолоченными усами и похабным грязно-розовым бантом на шее. Прыгающая надпись поверх ублюдка латинскими буквами извещала: k o t i k a s. Аналогичная тварь, только розовая и безусая, именовалась p i o s i k a s.
- Это уже цинизм, - определил Акимов. - Не желаете п р и о б р е с т ь?
- Н-нет... - призналась Таня.
- А жаль, я бы... Друг, почем опиум для народа?
- Прошу трешку, - сообщил друг, просияв нахальной, со свежевыбитым зубом улыбкой. - За две с полтиной отдам.
- За две, - уточнил подельщик. - Бери, не пожалеешь - красиво!
- За рубль взял бы, - согласился Акимов. - Обе.
- И сдачи червонец, да? Широко живешь, парень.
- Смотри, пожалеешь, - предупредил первый. - Скупой платит дважды.
Тут уж и девицы развеселились.
- И не стыдно вам искусством торговать - при детях-то? - съязвила Таня.
- Гулялй, сестренка, - сказал подельщик, теряя к ним интерес. - У вас своя свадьба, у нас своя. Выпить хотите?
- Tikras rusiskas biznis, - заметила проплывавшая мимо дама; Акимов, посмеиваясь, потащил девиц дальше, в эпицентр ярмарки.
- А что она сказала? - допытывалась Таня. - Что это и есть русский бизнес? Так ведь правду сказала...
Он не успел ответить, потому что хватился Ксюшки и тут же услышал сбоку ее звонкое причитание:
- Пап, ну папочка, ну купи, пожалуйста, ну только это!..
Она прилипла к прилавку, за которым старушки торговали иконками, четками, крестиками, длинными леденцами-сосульками и фигурными пряниками: лошадки, зайчики, петушки, хрупкие рассыпчатые сердечки, похожие на подушечки для иголок, свежеиспеченные сердечки, облитые разноцветной глазурью...
- Давайте я, - не выдержала Дуся. - Выбирай, Ксюня. Та, оглянувшись на папу - Акимов кивнул - набросилась выбирать: два леденца, лошадку, зайчика - нет, лошадку не надо, лучше сердечко, вон то, розовое. Дусиных двух рублей не хватило, он полез за мелочью, но Таня опередила. Эх, подумал Акимов. И пусть, подумал он. Ладно.
- А зря ты не купила отцу piosikas'a и kotikas'a, - сказал он Тане, пробираясь с Ксюшкой за руку через завалы бочек, корыт, связки корзин и лукошек - отсюда, с изделий зимних хуторских промыслов, только и начинался Казюкас как таковой. - Я говорю, он был бы в восторге от такого подарка!
- Ой, да ты что, - отмахнулась Таня, - он бы нас с Дуськой из дома выгнал!.. У него совсем другой вкус!.. А где Дуська?
- Вон, впереди, - он даже в толпе без труда выделял Дусю: она разглядывала художественное плетение узлов, последний писк моды под названием макраме; макраме, канапе, агапе, на второй слог. - А зря, зря... Хорошие люди шестидесятники, но страшно далеки они от народа!
- Я так не считаю.
- А зря, зря... - бездумно бубнил Акимов, не слыша себя, шалея от давки, от гомона и напора толпы. Их несло в эпицентр ярмарки, в самое сердце Казюкаса. Вокруг нахваливали товар, созывая ротозеев и покупателей, чуть ли не в открытую пили и единожды в году зашибали большую деньгу студенты Школы Искусств и Художественного института: глина, фарфор, керамика, кожа, янтарь, металлы, фенечки на любой вкус - серьги, броши, сумочки, кошелечки - с ума сойти! - а еще дальше хиппари, торгующие нецке и колокольчиками, красиво пели под гитару и флейту. На сто тысяч народу - ни одного милиционера в форме, сообразил вдруг Акимов. Базарная воля кружила голову - а другой в этой стране и нету, подумал он: базарная да воровская. Сто тысяч народу свободно и радостно оттаптывали друг другу ноги, мерзли и обрывали друг другу пуговицы на скользкой, грязной рыночной площади, весело торговались, приобщаясь к азарту приобретательства, к роскоши грубовато-сердечного, доброжелательного общения; даже клянченье милостыни, даже воровство казались здесь не сказать законными, но вполне традиционными промыслами - и редкое, удивительное чувство раскрепощенности, осмысленности происходящего, не свойственное прочим формам массового волеизлияния граждан, бродило в этой праздничной разноязыкой толпе, похожей на оттаявший муравейник. Какие-то молодые люди в страшных языческих масках прибавляли оживляжу, шныряя по рядам с трещотками, дуделками и свистелками - за маской Акимов углядел напряженное, сведенное судорожным весельем лицо. Далее шли бесконечные ряды ритуальных верб - черное, зеленое, золотистое, розовое - засушенные цветы и колосья, опрятные засушенные старушки, а между ними - кришнаиты, тропические бабочки с разноцветными Бхагаватгитами: харе Кришна, харе Кришна, Кришна-Кришна, харе-харе...
Ксюшка, заглядевшись на них, в медитативном темпе жевала своего зайчика.
- А вон твоя подруга! - воскликнула Таня; Акимов увидел Илону, лицо ее маячило бледным пятном среди подвешенных к стропилам игрушек. - Ой, какие классные куклы! Дусь, Дуська, иди сюда!
Они подошли, поздоровались; Илона куталась в шубу, но все равно дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения. Она похвасталась, что лучшие куклы ушли, остались так себе, кликнула какого-то Арунаса и велела налить sveciams по треть бокальчика коньяку. Акимову подумалось, что литовское "svecias" звучит холоднее русского "гость", сохраняя этимологический привкус слова "чужак"; выпив, он почувствовал положенные сорок пять градусов и переменил мнение. Лицо Илоны горело румянами ярче, чем у иных кукол, но оставалось белым как мел, только вокруг глаз сквозь грим и тени проглядывали синяки - Акимов постарался не думать о том, как долго и вообще как гуляла она накануне.
- А эта тигра, она сколько стоит? - спросила Дуся.
- Эту тигру никто не любит, а стоит она всего пятьдесят рублей, - весело посетовала Илона. - Ксюша, ты почему такая грустная?
- Ого, - скзала Дуся. - Кусается тигра.
- Ты, Илона, все-все игрушки продашь? - свирепо спросила Ксюшка.
- Я надеюсь... Но мы с тобой другие сошьем. К следующему Казюкасу сошьем много-много кукол и станем богатыми невестами. Правда, я уже богатая невеста, но я тебя подожду... - Она рассмеялась, дразня Акимова ослепительной улыбкой, потом сказала: - А пока сама себе выбери подарок, любую игрушку, хорошо?
Ксюшка ахнула, задрожала и расцвела, и долго цвела, разглядывая кукол, потом лукаво переглянулась с Дусей и выбрала тигру. Илона ревниво расхохоталась.
- O sita mazyle, sviesiaplauke, gal ir nieko, - заметила она, когда, покончив с обрядом благодарения и прощания, девицы пошли по рядам дальше, и Ксюшка, утонувшая в объятиях тигры, с девицами. - Tu su ja dar ne megojai?(3) А эта малышка, светленькая, вроде ничего...
- Net ne galvojau (4)
- ей-Богу, - признался Акимов, радуясь, что может отплатить чистой правдой. - Я так тебе благодарен, Илонка...
- От меня ты пока ничего не получил, - ответила Илона, очень довольная собой. - Nieko... Приходи вечером в "Нерингу", если твои девочки тебя отпустят. As paskambinsiu! (5)

Он кивнул, побежал догонять своих девочек и наткнулся на них буквально через десять шагов: Таня разглядывала изящное серебряное колечко с тонким, в восточном стиле рисунком на голубой капле эмали.
- Спроси у него, сколько стоит, - шепнула она; Акимов, кашлянув, обратился к хлюпающему носом длинноволосому парню:
- Kiek kainoja sitas ziedas? (6)
- Не супранту, - заученно извинился парень. - По-русски, пожалуйста.
- Он говорит: по-русски, пожалуйста, - слету перевел Акимов.
Таня рассмеялась, перехватила колечко другой рукой и зубами потянула с левой руки перчатку. Акимов разговорился с хозяином: оказалось, тут их целый десант из Строгановки, третий год ездят, а в этом году ва-аще атасная ярмарка, скупают как сумасшедшие, словно в последний раз - вот, одно колечко осталось, берег для своей герлы.
- Клевое колечко, - согласилась Таня. - Сколько такое?
- Семьдесят пять рублей.
Акимов ахнуть не успел, как Таня расплатилась и осторожно, чтоб не порвать, натянула на руку с кольцом перчатку.
- Все, - объявила она. - Кажется, я купила все, что хотела.
- Тогда пошли, а то я замерзла, - сказала Дуся.
- А я ни чуточки, - просипела Ксюшка в объятиях тигры. - Он такой шубчистый, такой теплый, мохнатенький... Хочешь, дам погреться?
- Хочу, - сказала Дуся, обрадованно раскрывая объятия. - Давай.
Вот эти две, подумал Акимов, озарено глядя на дочку и Дусю. Эти две, и никого больше не нужно для счастья. За глаза хватило бы этих двух.

Домой возвращались пешком, вниз по Кальварийской, быстроты ради разбившись на пары: он с Ксюшкой, Дуся с тигрой и Таня с колечком - обгоняя толпу, перескакивая лужи и грязно-серые, траченные солнцем баумкухены сугробов. Голод, холод, ярмарочный азарт словно подталкивали в спину. Сделай что-нибудь, нашептывал Акимову голос разума. Придумай что-нибудь, она же завтра уедет, навсегда уедет, нельзя же вот так - знать, что она лучшая женщина в твоей жизни, и не сказать ей об этом, не попытаться остановить, схватить за руку - в конце концов, ты мужик или нет? Ты сам перестанешь себя уважать, если не попытаешься схватить ее за... Что-что? Ах, да: мимо каждого пробегает лошадь удачи, но не каждый успевает схватить ее за... уздечку, наверное. Или стремя. Или холку. Вцепиться ей в стремя, в холку, напрыгнуть сзади, как леопард.
Вот-вот.
Нет, не смогу, подумал Акимов. Ne smagu.(7)

далее