Эргали Гер

Стоило только представить себе этот кошмар, эту неловкость: замкнутое лицо Дуси, мягкий, но решительный отказ, внезапные пустота и тишина в воздухе - испорченная поездка, вот так всегда - нет, ne smagu. Уж лучше упустить свою женщину, чем вот так. Чем вот так упустить.
Не требовать ответа немедленно, нашептывал голос разума. Пусть возвращается в Москву, пусть подумает... Уж больно ты умный, как я погляжу, огрызнулся Акимов. Тоже мне, мастер позиционных войн... Не по твоей ли милости, умник, я все время вляпываюсь в истории?
Они спускались с Кальварийской горки к Зеленому мосту: на другом берегу сверкала стеклом и медью громада Оперного театра. Люди шли плотно, как на демонстрации, поплевывая с моста в реку и обгоняя переполненные, с торчащими из форточек вербами троллейбусы. Мост под ногами ощутимо, жутковато вибрировал, вместе с ним колебался надраенный медный маятник солнца. И дул ветер, гуляя над городом и вдоль реки, выдувая застойные запахи зимней спячки, и блеяло автомобильное стадо, и плыли к морю льдины-оладушки, и легкое головокружение не пугало, а веселило, точь в точь как после бутылки шампанского.

Девицы сами предложили отужинать в каком-нибудь "достойном заведении". Акимов честно предупредил, что денег у него кот наплакал, но Таня успокоила, сказала, что нет проблем. Ксюшка, по случаю тигры, согласилась остаться дома, только вызвонила себе по телефону подружку из соседнего подъезда, сопливую Кристинку, и строго предупредила, чтобы они там много не пили, особенно папа.
- Ничего, мы за ним проследим, - пообещала Таня, пряча улыбку.
Вышли на проспект (Ленина, Сталина, Гедимина, Мицкевича, он же "Брод", он же "Ерек", то есть Георгиевский проспект) в его высшей точке, напротив центрального гастронома - отсюда в оба конца проспект прогибался дужкой весов, уравновешенных Кафедральным собором на востоке и Знаменской церковью - на западе, за рекой; свернули направо, к "Неринге", и воочию убедились в популярности этого безусловно достойного заведения. Человек двадцать топталось у входа, столько же томилось у гардероба с одеждами на руках - это на два часа как минимум, определил Акимов. При таком наплыве даже ему, своему человеку в "Неринге", было неловко идти без очереди - как-никак в "Неринге" старались блюсти приличия - а кроме того, смущала возможная встреча с Илоной.
- А помнишь, мы проходили очень такой симпатичный пивной ресторанчик, когда ты рассказывал про гетто и взорванную синагогу, - напомнила Таня. - Ты еще говорил, что это первый частный кабак.
- А-а, "Стиклю"... Но я там ни разу не был, там ведь дорого.
- Дорого - это как? Двухсот рублей хватит?
Акимов дурашливо хмыкнул и сказал, что хватит и ста, если не бить посуду.
- Тогда no problem. Это далеко?
- Ну, в общем... Минут пятнадцать ходьбы.
- Боже, какая даль! Дусь, ты слышала?
- Слышала, - откликнулась Дуся. - Это, наверное, на другом конце города.
- Да, придется брать тачку, - подытожила Таня. - Хотя лично мне непонятно, на что живут таксисты при таких расстояниях.
Минут через пять по узкой, шириной в полтора легковушных корпуса улочке они подъехали к ресторану, постучались и вошли. Швейцар в ливрее с позументами торжественно вручил их гардеробщику, тот не менее торжественно принял одежды (верхние), причем даже потертой акимовской курточке были определены плечики, так что она сгоряча могла прикинуться кожаной. На столике перед зеркалом стояла ваза с букетом свежих роз, совсем как в журналах про красивую жизнь на Западе, а в зеркале перед цветами он углядел серебристую стрижку "каре", стебелек шеи, сосредоточенное личико Дуси: тонкие крылья носа, изящные лепестки век, капризные лепестки губ.
- Ку-ку, - растеряно сказал Акимов. Дуся, улыбнувшись, крутанулась и отошла, напоследок не отказав себе в удовольствии заглянуть в зеркало через плечо.
Их провели в полупустой, довольно уютный зал, посадили за столик с мраморной столешницей, близко соседствующий с другим, поменьше, за которым оживленно болтала какая-то литовская парочка; девицы сели по одну сторону, Акимов - визави Тани; метрдотель предложила меню, зажгла свечку и удалилась, пожелав приятного вечера.
Для начала неплохо, решили они, и быстренько заказали себе всего понемножку: сельдя с грибами, салат из кальмаров и салат к пиву ("А это что такое?" - "Ну, это так, немножко с чесноком, немножко с майонезом, - пояснила официантка, - немножко с сыром и сухим хлебом, но очень вкусно"), сырные палочки, блины с икрой и, разумеется, пива - по два бокала.
- Пиво крепкое, - предупредила официантка. - Я принесу по бокалу, а вы попробуйте.
Пиво и впрямь было густое, бархатистое, клейкое, на вкус чуть сладковатое и с горчинкой - настоящее домашнее пиво, солодовый крестьянский бальзам. После первого жадного глотка очертания зала на глазах стали меняться к лучшему: углы сгладились, пространство насытилось цветом, музыкой, зернью и органично состыковалось с внутренним миром, примерно как дополнительная жилплощадь относительно основной. Хорошее пиво, определили Акимов, и девушки подтвердили: отменное, замечательное пиво, бархатный сезон для души.
Он с интересом поглядывал на соседний столик: тамошняя парочка, по виду студенты, самозабвенно болтала, при этом галстук у парня сбился набок, а рот разъехался до ушей; его пышнотелая, голубоглазая спутница раскраснелась и тараторила, отмахиваясь от собственной челки, слишком быстро и громко даже для жемайтийки, что практически невозможно, поскольку известно, что жемайтийцы нарочно обрубают окончания слов, чтоб быстрей тараторить; тем не менее. Однако, подумал Акимов. Надо бы поосторожней с этим пивом.
- А ты все понимаешь, что они говорят? - спросила Таня. Он кивнул.
- Это здорово.
- Здорово что?
- Ну, когда нет проблем в общении с литовцами.
- У меня куча проблем в общении с литовцами, - признался он. - Только у толстокожих бегемотасов нет проблем в общении с литовцами, женщинами, детьми, а я не бегемотас. Дуся заметила, что не похоже, чтобы у него были проблемы, по крайней мере с женщинами и детьми.
- Я хотела сказать, что ты здорово управляешься с Ксюшкой, - поправилась она. - Она у тебя такая - ухоженная, не затурканная, не вбалмошная, нормальный ребенок. Да и женщинам, похоже, ты нравишься.
Он удивился и спросил, почему она так решила. Дуся пожала плечиками, порозовела и еще больше стала похожа на красивый цветок, серебристо-розовую маргаритку. У него перехватило дыхание, как при скольжении с крутой горки.
- Это мы по себе так решили, - вмешалась Таня. Она с улыбкой поглядывала то на него, то на Дусю. - Потому что ты нам очень понравился, Акимов.
Он невнятно поблагодарил, сказал, что они ему тоже. Очень. Чрезвычайно.
- И жена у тебя была настоящая красавица, - сказала Таня. - Это ведь ее фотография у Ксюшки в комнате?
Он кивнул.
- Да, жена была хороша, - признался он, от смущения почесывая лоб. - Только, согласитесь, это несколько сомнительный комплимент - б ы л а...
- А еще нам с Дуськой очень понравилась Илона. Или она тоже - сомнительный аргумент?
Типун тебе на язык, подумал он, доброжелательно улыбаясь Тане, потом нашелся:
- Нет, аргумент серьезный. Тем более, что Илона - она и ребенок, и женщина, и литовка в одном лице. И раз уж вы полагаете, что у меня нет по этой части проблем, позвольте рассказать вам одну историю...
Барышни с удовольствием согласились; он отхлебнул пива, взглянул на их доброжелательно-любопытные мордашки и рассмеялся:
- А хорошо сидим, однако...
Девушки рассмеялись; Акимов еще раз приложился к бокалу и стал рассказывать:
- Однажды мы с женой сидели в одной интеллигентной литовской компании, немного пили, говорили по-русски и по-литовски, потому что, во-первых, очень многие явления нашей советской действительности могут быть адекватно переданы только по-русски, а во-вторых, в хорошей компании после трехсот граммов языки и напитки смешиваются. И тут пришла в гости родственница хозяев: красивая, очень эффектная девушка, я на нее сразу глаз положил - выпила, послушала наши беседы, взглянула на меня и задумчиво так, как бы про себя заметила, что ненавидит русских. Случилась пауза, довольно неловкая, потому что хозяин дома - прекрасный, кстати говоря, скульптор, человек широкой души и очень строгих, таких чуть ли не азиатских понятий о гостеприимстве - так вот, хозяин дома был старый отсидент, и в его доме старались не говорить о политике, по крайней мере при гостях. Как в доме покойного о смерти. А кроме того, литовцам вообще не свойственна категоричность в личном общении. У них не принято это наше "срывание всех и всяческих масок", которое всегда заканчивается срыванием кожи заживо, и меня, к примеру, это вполне устраивает. А тут - все замолчали, и я невольно почувствовал себя притянутым к ответу, поскольку был, собственно говоря, единственным русским в компании. "А что так?" - спросил я у девушки. Она взглянула на меня как на пустое место и простенько так, как ребенок отвечает затверженный урок, пояснила, что русские - оккупанты, оккупировали ее Литву, и этого, по ее мнению, вполне достаточно. И заметьте, никто ей не возразил, а сидело в комнате человек десять, из них как минимум половина могли придти ко мне - и приходили - в любое время дня и ночи с любыми проблемами. Все очень молча ждали моей реакции. Вот вам и нет проблем.
- Да, мрачновато, - согласилась Таня. - И что же ты ей сказал?
- А что тут можно сказать? Хорошо еще, никто не вмешался - мол, что ты, Илона, пристала к Акимову, какой он русский, он же свой в доску, а жена у него и вовсе еврейка - это самый такой паршивый вариант, когда тебе по блату организуют прощение и ты сидишь, как придурок, по уши в чужой снисходительности... Да, сказал я, мы, русские, оккупанты, сорок там сколько лет назад заграбастали вашу Литву и мне до сих пор стыдно за это. Я до сих пор в общении с литовцами ощущаю из-за этого комплекс неполноценности, и очень рад, что она, Илона, об этом заговорила, потому что комплексы нельзя замалчивать, их надо выговаривать, это вам любой психоаналитик... Тем более когда речь идет о таких тяжелых, таких запущенных случаях. Ведь в той компании, где меня выставили оккупантом, я был не только единственным непечатным писателем, но и единственным, кто мог сказать, что именно в этом городе, на Липовке, лежат его деды и прадеды - только я и моя жена, хотя еврейское кладбище, где покоились ее предки, в конце пятидесятых сровняли с землей, а надгробными плитами замостили лестницу к Дворцу профсоюзов. И если мы, то есть я с женой, люди, на которых нет личной вины, все же испытываем комплекс вины, то, наверное, и Илона вправе ненавидеть людей, которые лично ей ничего плохого не сделали: у меня свой комплекс, у нее свой. Можно хвастать своими комплексами, можно спорить, какой покруче, чем, кстати, частенько и занимаются больные люди - но лучше лечиться.
- Красивый ответ, - согласилась Таня, пока он допивал пиво.
- Я бы сказал, несколько даже слишком. Присутствие красивых женщин прибавляет, понимаете ли, патетики.
- Надо думать, она прониклась? - спросила Дуся не без ехидства.
- Задним числом легко угадывать, Дусенька, - попрекнул Акимов. - В общем, да. Не прошло и полгода, как она стала моей любовницей.
- А как же жена?
- А жена ничего, - Акимов пожал плечами, - я жене о таких вещах не докладывал.
- Да уж... - Дуся задумалась. - Наверное, она все равно догадывалась.
- Еще бы, - жестко подтвердил Акимов. - Она у меня догадывалась обо всем.
Пусть знает, подумал он. Ты этого заслужил, дружок. - За мной много такого, о чем стыдновато вспоминать, особенно по женской части, - добавил он. - Я только год назад, после отъезда жены понял, какое это было безумие - растрачивать любовь красивой, верной, исключительно порядочной женщины, какой была моя жена. А я ее всю растратил.
Дуся замешкалась с ответом, Таня кивнула и закурила. Алкогольный нагруз, подумал Акимов. Он сидел и смотрел в пустой бокал. Самое время предаваться печалям.
- А как же Ксюня? - спросила вдруг Дуся.
К с ю н я, подумал он. Нет, не бывает таких Дусь. У них там в Москве совсем повылазило, должно быть, коли они не замечают таких реликтовых Дусь. Да и ты со своими слюнями...
- Ты хочешь спросить, как она решилась уехать без Ксюшки? - Он взглянул на Дусю, облитую розовым пламенем свечи, и постарался ответить по-честному, без надрыва: - Может, это звучит не очень выгодно для меня, но дело в том, Дусенька, что она меня - пожалела, да. Именно так. Притом это не окончательный вариант. Мы решили, что она должна сама адаптироваться в Израиле, а там - будем посмотреть... Я ведь никто, Дусенька, я нищий, мне приходится переводить дурацкие романы, чтобы прокормить Ксюшку, а одевать - одевать ее я уже не могу. Одевается она в то, что присылает ей мама.
- Это нормально, - успокоила его Таня. - Все так живут.
Парочка за соседним столом рассчиталась и встала.
- Вкусно кончить, - пожелала, протискиваясь между столиками, жемайтийка, протиснулась и пошла за кавалером на выход.
- Это как? - удивилась Таня.
- Это нормально, - успокоил Акимов. - Нормальная калька с литовского, провинциальный вариант "приятного аппетита". Таня хихикнула. Официантка принесла и поставила перед Акимовым второй бокал.
"Эх, Дуся-Дуся, - подумал он. - Боюсь, я надеруся." И в два глотка осушил пол-бокала.
- Между прочим, мы обещали Ксюшке присматривать за тобой, - напомнила Таня.
- За мной не надо присматривать, - заверил Акимов, надеясь, что это так. - А кстати, схожу-ка я позвоню. Он позвонил домой, трубку сняла Илона. О Боже, подумал он.
- Читаем Толкиена, - сообщила она. - Ложимся спать.
- Очень мило с твоей стороны, Илонка, - поблагодарил он, стараясь не поддаваться панике. - Прости подлеца.
- Nieko, nieko... Что-то ты разгулялся, Akimovas...
- Это... Ты не права. Сижу в "Стикляй", никого не трогаю.
- Даже так... - Он понял, что она прикуривает сигарету. - Понятно. Некрасивые, но богатенькие.
- Очень хорошие девочки, - запротестовал он для порядка.
Он услышал, как он затягивается, увидел ее спелые, красиво очерченные губы.
- Тебе Ксения передает привет и просит много не пить.
Скажи, что ты нас любишь.
- Я только что об этом подумал.
Она еще раз затянулась, оценивая ответ, потом сказала:
- Пока, врунишка, - и положила трубку.
Вот так тебе, подумал Акимов, косясь на горделиво скучающего швейцара. Судя по частоте затяжек, в Илоне плескалось не менее пятисот граммов коньяка. И она запросто могла остаться спать в его комнате.
Отпрыгался, парень.
Не надо было о ней трепаться, подумал Акимов. Ты сам все это наколдовал, сам наболтал, трепло, и теперь у тебя ноль шансов. Ноль.
- Ну, как? - спросила Дуся.
Он ответил, что все нормально.
- Там Илонка пришла, она и почитает, и уложит, так что можем сидеть, - сообщил он, играя беззаботного оболтуса.
- Ну, слава Богу, - сказала Дуся.
- Все-таки ты неплохо решаешь свои проблемы, - вставила Таня.
- Посмотрим-посмотрим, - пробормотал он. - Давайте в таком направлении и выпьем. Я предлагаю тост за Дусю - девушку моей мечты.
- Прекрасно, - сказала Таня. - За тебя, Дуська!
- За тебя, Дусенька, - Акимов отважно заглянул ей в глаза. - За девушку, которая мне очень понравилась.
- А что, бывают девушки, которые тебе не очень нравятся? - отхлебнув пива, спросила Дуся.
Таня прыснула, Акимов тоже едва не подавился.
- Да, - признался он озадаченно. - Бывают, да.
- А какие девушки тебе не нравятся, Акимов? - спросили девушки.
Он задумался.
- Наверное, такие, - он скорчил гримасу, - душевно черствые. У которых дырочки от гвоздя вместо глаз, а в дырочках щелкают арифмометры. За которыми идет великая сушь, потому что они все и вся выпивают до дна...
- У нас еще есть, - девушки показали бокалы, - мы поделимся с тобой, Акимов.
- Женщина должна аукаться на добро - так, наверное. И она не должна быть сухой изнутри, вот что я вам скажу. В нормальной женщине зло и добро увязают, как мухи в варенье, и от нее пахнет слезой, молоком, а еще нежностью, как от спелой груши. И формами она подобна груше, а не палочке от нее...
- Да ты консерватор, Акимов, - насмешливо удивилась Таня.
- А по-моему, демократ, - возразила Дуся. - Основные параметры заданы, и я бы не сказала, что жесткие... Как минимум треть женского населения в них укладывается.
- Вы обе мне льстите, - огрызнулся Акимов. - Я не консерватор, не демократ, меня лишили избирательных прав, поскольку я всегда голосовал "за"... И теперь я просто зритель в вашем театре. Преданный, искушенный зритель с третьего яруса...
Официантка принесла еще три пива, прибрала за столом и унесла пустые бокалы. Из еды остались только сырные палочки и блины с икрой, которые все трое, как выяснилось, уплетали впервые в жизни и с большим удовольствием. Девушки розовели в пламени свечки, двоились и улыбались, язычок пламени мерцал в зрачках, порхал по губам, а в мочки ушей пламя стекало янтарными каплями, до которых, казалось, дотронешься, а они прольются. Пиво работало безотказно, доброе пиво, и не хотелось думать о доме, оккупированном Илоной, доме, где их разорвет на здешних и пришлых, будни и праздники, жизнь и мечту - в свете пламени, на лету золотящем Дусин локон, все это казалось грубой, приблизительной, несправедливой неправдой, примитивности которой - Акимов чувствовал - нечего было противопоставить. Ты сам во всем виноват, говорил он себе, поражаясь изощренной мстительности судьбы: неправедность его отношений с Илоной настигла и ужалила в самый неподходящий момент. Ты сам - источник своих страданий, так что люби их, как самого себя. Легкое отчаяние гуляло в нем как сто граммов водки, пропущенных поверх пива: коктейль чувств, ерш переживаний с мятным привкусом трогательной, прощальной нежности. Они хорошо сидели в пламенеющем круге света. В лодке, плывущей по темным водам времени, монотонно хлюпающего в днище, с искорками мальков-секунд и минут-рыбешек, с подводными созвездиями часов.

- Поделимся? - предложила Таня, указывая на полный Дусин бокал.
- Допивайте, - разрешила Дуся. - Я, кажется, накушалась вашим пивом. Оно сытное как еда.
Таня по-честному поделилась с Акимовым и приподняла бокал.
- Вкусно кончить, - напомнила Дуся под руку, Таня вздрогнула и едва не выплеснула пиво на стол.
- Новый тост родился!
- Да ну его, - сказал Акимов. - Оставьте местечковым барышням. У меня другой тост.
- Хорошо, - согласилась Таня, - говори свой тост. А этот мы увезем в Москву. Заверните, пожалуйста.
- Один мой приятель, - начал Акимов, когда девушки соизволили успокоиться, - это любимый тост моего приятеля, замечательного умницы, подававшего большие надежды как поэт еще в те годы, когда все мы были слепоглухонемыми кутятами. Он говорил его в начале крутого, долгоиграющего загула, когда стол еще не заляпан и сверкают ряды бутылок, нарядные, как шеренги кавалергардов перед атакой - хорошо говорю, а? - и народ за столом еще свеж, но уже ангажирован. Говорил после второго, примерно так, бокала шампанского - за минуту до коньяка, за двадцать до водки, за десять часов до похмельных молоточков в мозгу. Не разбег, не полет занимали его, а именно момент отрыва от взлетно-посадочной полосы - очень тонкий, надо сказать, момент: не гульба-пальба, а скольжение в нее и взлет, радикальный отрыв от предшествующих застолью обстоятельств - вот оно, самое восхитительное мгновенье праздника. Так учил мой приятель, поэтом, кстати говоря, так и не ставший: он поднимал бокал, прислушивался к чему-то в себе - а мы прислушивались к нему - и совершенно непередаваемым голосом восклицал: остановись, мгновенье - ты прекрасно!
- Что-то знакоменькое, - заметила Дуся. - А его фамилие случайно не...
- Не может быть, - перебила Таня. - Люди так долго не живут. Ты, часом, живых динозавров не застал, Акимов?
- Нет, он не Фауст, он умней, - сказал Акимов, переждав очередную вспышку веселья. - Вижу, однако, ваше прискорбное равнодушие к философским дефинициям пития... Ладно. Скажу только, что приятель мой, при всей своей чуткости, никогда не не останавливался на третьем бокале. Собственно, он и не задавался такой сверхзадачей, Это самое "вкусно кончить" заложено в нас природой, логикой бытия - он всего лишь пытался обратить наше внимание на кайф настоящего, на прелесть стремления к цели, а не саму цель. Говоря обобщенно - на праздник жизни, а не дату смерти. Потому что, если следовать голой, жесткой логике бытия, цель жизни есть смерть. Но когда мы уже в о т т а к обобщаем, то даже самые прожженные прагматики предпочитают процесс - окончательному результату, верно?
- Уж больно круто ты обобщаешь, Акимов, - сказали девушки.
- Это так, для разгона. Просто я тоже хотел дернуть время за хвост, чтобы оно притормозило, время, приподняло чадру и показало нам - настоящее. Настоящее, утекающее в песок, исчезающее, пока я формулирую этот тост, этот запах духов, стеарина, доброе пиво и ваше благосклонное внимание... Эту душевную атмосферу взаимной доброжелательности людей, знакомых, между прочим, чуть более суток... Я могу сказать о любви? О любви-агапе, дарующей не страсть, а свободу, первичную остроту чувств, когда ничто за столом не мешает быть добрым, юным, великодушным - и влюбленным. Я могу сказать о любви?
- Можешь, - позволила Дуся, а Таня насмешливо уточнила:
- Похоже, что можешь о чем угодно...
- Тогда скажу... - Акимов помедлил, проглатывая насмешку, но проглотить не смог и ответил: - Извини, Танюш, я понимаю, что разболтался, но я всю зиму молчал как мышь, только шуршал бумажками, так что... О чем бишь я... Так вот, о любви. О незримой, в воздушном платье агапе, дарующей свободу от уз земного тяготения - какое спелое слово, а? - о той, что надкусывает яблоко наших чувств и уходит. Она уйдет, вся в сладком соку, а мы останемся, потрясенные ароматом свежести, первозданности, чистоты собственных ощущений... Я пьян, да? А вот и нет - просто это не поддается формулировке, не поддается фиксации. Короче, останемся без нее. И я хотел бы почтить ее присутствие сейчас, сию минуту, пока я держу ее за... шлейф, пока душа распахнута настеж, пока чувствую, глядя на Дусю, этот самый момент отрыва от взлетно-посадочной полосы. Остановись, мгновенье, говорю я. Ты - прекрасно!
- Amen, - сказала Таня, и даже Дуся кивнула, соглашаясь, после чего возникла официантка и положила перед Акимовым счет. Все расхохотались. Натикало им восемьдесят семь рублей с копейками; почтив их память минутой молчания, Таня спросила:
- Ну, а дальше?
- Дальше - не знаю, - признался Акимов.
- Дальше - надо идти домой, - подытожила Дуся. - А не хочется.
Да она все понимает, подумал Акимов, удивленно взглянув на Дусю: подперев щеку ладошкой, она задумчиво смотрела на пламя свечи.
4 - Неужели ее никак не удержать? - спросила она.
- Кого?
- Ну, эту - агапе. Неужели она всегда уходит?
- Похоже, что так, - подтвердил Акимов тоном эксперта. - Вот мы сидим, как сидели когда-то они, по-братски делим жидкий хлеб и говорим о любви... Это странно, что мысль моя все время как бы бегает по кругу, но взгляните: на закате античности, в первоначальные христианские годы в память о последней вечере устраивались агапы - вечерние трапезы для всех членов общины... И там, за общей трапезой, братья и сестры старались остановить мгновенье - через вино и хлеб, плоть и кровь Спасителя приобщались к той самой вечере, ее прощальной, светлой печали, любви предзакатной и негасимой... Но даже они не смогли приручит агапе. Она ушла, потому что уходит всегда. Если ты, разумеется, не уходишь за ней, как святой Казюкас.
- Но почему?
- А потому, - Акимов развел руками. - В рассуждении агап это выглядит так: они были запрещены уже к четвертому веку как пиршества, на которых, по весьма сдержанному определению, иногда случались беспорядки. Полагаю, им тоже не всегда удавалось остановиться на третьем бокале. - Банально, - сказала Таня.
- Банально, - согласился он. - Стало быть, абсолютно универсально.
- Выходит, единственный способ не упустить агапе - это уйти? - спросила Дуся, и он прочитал в ее серых глазах не "уйти", а "уехать".
- Отсюда, во всяком случае, уже пора, это точно, - ответил он. - А что касается агапе, Дусенька, то следование ей до добра не доводит. Ты, наверное, забыла из моего рассказа о Казюкасе: он был одинок, как ни один человек в княжестве... - Это он говорил уже на ходу, сопровождая девушек к выходу.

далее