Самыми заметными, даже громкими событиями культурной жизни Перми последних лет стали книги А.Гребенкина, С.Ашировой, Е.Звездиной, которые по всем признакам следовало бы отнести не к литературе собственно, а, скорее, к области литературного быта - это поэзия вполне любительская, эпигонская. Примечательно не столько количество графоманских книг (в конце концов, сегодня это вопрос предприимчивости автора или его близких), сколько качество их оценки - чрезвычайно высокой! - со стороны самых авторитетных в городе инстанций - властных и профессиональных. Маргинальная фигура графомана сместилась вдруг в самый центр литературной жизни: его хвалят все - от губернатора до специалиста-филолога.
Но прежде всего следует договориться о терминах. Собственно, что значит "графоман"? Слово это по видимости отличается от слов "опероман, балетоман, меломан, пироман" и т.д. Опероман любит слушать оперу, а не сочинять или петь ее на сцене, балетоман - смотреть балет. Пироман тоже любит лишь смотреть на огонь, и если что и поджигает, то затем только, чтобы насладиться созерцанием. То есть маньяк жаждет подвергнуться воздействию любимого объекта. Но ведь графоман-то пишет сам! Страсть писать вроде бы совсем не то, что страсть пассивно смотреть или слушать.
Однако это отличие - только кажущееся. На самом деле графоман тоже подпадает под власть. Власть письма. Письмо им пишет. Графоман - чистейший образец незамутненной власти дискурса. Это и есть его родовая черта. Если принять словарное определение графомана - как человека с болезненным пристрастием к писанию, сочинительству - графоманом можно назвать почти любого писателя. Но подлинный писатель отличается именно тем, что может из-под власти дискурса уйти. Он пишет, а не им пишут. Литература, как говорил Барт, есть "спасительное плутовство, ... хитрость, ... блистательный обман, позволяющий расслышать звучание безвластного языка, во всем великолепии воплощающего идею перманентной революции слова" . Литература - средство переиграть язык. На это графоман не способен. Здесь он простодушная жертва. Сметливый на многие уловки на пути, скажем, публикации собственных текстов, с такой игрой он не справится. Графоманский текст узнаваем своей заведомой шаблонной вторичностью, транслированием расхожих штампов. Обреченный повторять, графоман, как правило анахроничен в части поэтики, зато на уровне "проблематики" крайне озабочен "актуальными" этическими, эстетическими, философскими, политическими (любыми, что на слуху и в моде) вопросами.
Дабы избежать возможных упреков в пристрастном ироническом цитировании, приведем несколько полных текстов авторов, уже убедительно легитимированных в Перми.
Вот стихотворение из последней, 1998 года, книги Ланы Ашировой (Светланы Бедрий), которой предпослано доброжелательное напутствие ни больше ни меньше чем мэра и Председателя городской думы (и это не первый успех поэтессы у властей, предыдущую книгу С.Ашировой предварял губернатор):
Пирамидами принят Завершая незнанье,
pira'midami 'prin'at zawer'shaya neznan'ye
Придворный примат Пора совершить
Pri'dworn(i)y priцmat | pa'ra sawerцsh(i)t'|
А бездействию прима Узаконенность званья:
a bez'deystwiyu 'prima uzakonen:ast' цzwan'ya
Играет набат. Рожденный, чтоб жить.
ig'rayet naцbat | razgd'on(i)y shtop цzg(i)t' |
Бес свивает интриги -
bes swi'wayet intцrigi | (Транскрипция, естественно, дана
Звезда взаперти, автором. Чтобы, наверное, и негр пре-
zwez'da wzaperцti | клонных годов, не знающий русского, мог
Истребленного сдвиги насладиться "музыкой звуков" - так и
istreb'l'on:аwa 'zdwigi называется книга стихов С.Ашировой)
Сбивают с пути.
zbi'wayut s puцti |
Если литературный статус Ашировой поддержан местной государственной властью, статус Александра Гребенкина, поэта с большим трудовым стажем, подтвержден властью литературной - членством в Союзе писателей и должностью председателя Бюро пропаганды художественной литературы (есть такая организация!). Приведем здесь стихотворение, примечательное, кроме прочего, своего рода автокомментарием (по существу, автор обозначил и собственный тематический репертуар, и авторитетную для него традицию (Э.Асадов):
Я от тебя все чаще слышу, - Кому нужны стихи о БАМе?
Мол, время попусту не трать. Зачем же каяться в стихе,
Ведь лучше, чем Асадов пишет, Что позабыл о старой маме
Тебе, увы, не написать И всякой прочей чепухе.
Когда стихи ты прочитала
О красоте своей души,
Ты вдруг впервые мне сказала:
"Я спать пойду,
А ты - пиши!"
Стихи Елены Звездиной высоко оценили уже не власти, но профессионалы, эксперты: пермские филологи квалифицировали их как "суперуникальный Поэтический Космос" . Процитируем стихотворение, названное"Бемоль-желтофиоль":
Лавиной сель -
голубо-ель.
Пишу с листа,
к устам уста.
Восторг чудес на фа диез,
Восторга боль под ля бемоль.
Под лепестками черных крыш
Ты вся бемольная звучишь .
Теперь мы вправе добавить несколько важных штрихов к портрету графомана.
Во-первых, графоман в каком-то смысле даже не субъект своего текста, а его объект. За шумом дискурса он не способен расслышать свое настоящее "Я". Там, где автор собирается сказать о себе - выходят литературные штампы: "Я родился на русской земле...", "Я рос на суровом Урале...", "Я с временем не был на ты" (А.Гребенкин). Где не хочет - порой бесконтрольно "проговаривается" о себе: в самом характере отбора - темы, словаря, со всеми "ливнями чувств" и "розовыми бутонами" (С.Аширова), "хризантемно-коралловыми водами" и звездно-струйными шелками" (Е.Звездина). Но немыслима никакая проговорка о подлинной личности, глубинной индивидуальности. Не приходится говорить о каком-то "лирическом герое".
Во-вторых, графоман не различает границ культуры, у него нет системы отбора. Однако здесь есть принципиальное отличие от постмодернистской позиции: постмодернист, декларируя смешение, неразличение границ и стирание оппозиций, стирает их намеренно, он сознательно децентрирует свою позицию и оценку. Отказ от системы предполагает знание системы. Графоман же любит литературу и письмо без-умно. Он пребывает вне культуры, но сам, естественно, думает, что владеет ею вполне. Он даже ее как бы приватизирует. Стихи Елены Звездиной, например, пестрят упоминаниями Канта (с инициалом почему-то "Э.",) "Л. да Винчи", Камиллы Клодель, а Цветаевой, Ахматовой, Бальмонту, Андрею Тарковскому посвящены целые разделы книги. Отношения с кумирами у поэтессы самые интимные и фамильярные. "Я умираю/ над строкой твоей о лжи,/ Как не повеситься потом,/ Марин, скажи?" - это беседа с Цветаевой. "Как Вы светлы сегодня, Петя!/ Как трогательно злы" - это игривое обращение адресовано Чайковскому. Что есть безумие, как не преступание, неразличение границ? Культура же предполагает в первую очередь о-пределивающие ее различия.
В-третьих, эта "беспредельность" графоманской поэзии, ее подчиненность власти дискурса - прямой путь к пародии. Нет, графоман не стремится создать пародию сознательно (он, как правило, очень серьезен). Он использует тематические и литературные шаблоны, готовые литературные модели в неосмеивающей функции (пародической, а не пародийной, по Тынянову), в качестве образца. Но, стараясь точнее попасть в русло культурной моды, графоман этот образец (тему, прием) утрирует и невольно шаржирует. Гребенкин, например, усвоил скудный тематический репертуар советского квазифольклора 50-60-х (восходящий будто бы к некоей усредненной реалистической поэзии Х1Х века): милая родная сторонка ("Поклонюсь родному краю", любовь к женщине (целая книжка натужно-неловко названа "Явило ожидание тебя"), радость бытия ("Жить на свете радостно и любо") и т. д. Прилежная разработка главной - трудовой - темы ведется столь старательно, что решительно сбивается на известную пародию ("Я работал в леспромхозе. Бревна в кузов нагружал" невольно читаются как "Служил Гаврила в леспромхозе".
С.Аширова и Е.Звездина усваивают другой расхожий стереотип, представление о том, какой должна быть поэзия, - исповедальной, но при этом загадочной, чуть непонятной, насыщенной сложными символами. Они сочиняют по усредненной модели модерна начала века. Ахматова и Цветаева безвинно становятся здесь "основателями дискурса" (Ахматова в том призналась - "Я научила женщин говорить"). Аширова смутно понимает, что в духе этого канона - т.н. "звукопись", и злоупотребляет грубыми, навязчивыми аллитерациями: "Всем женьшеням с жжением не справиться... В неглиже на высохшей меже...", "не расточай, о чернь, чарующих объятий" и т.п. Такой нечаянный пародист (не помышлявший ни о какой пародии) сам становится пародийной личностью - вроде Гаврилы или Эллочки-людоедки. (А.Гребенкин и в самом деле стал прототипом фельетонного героя Мошонкина в местной газете "Губернские вести").
Зато нет никого графомана злободневнее .Он бежит впереди прогресса, имитирует актуальные культурные мотивации, и эту имитацию читатель охотно принимает за правду. Гребенкин живо приметит "как быстро научились лгать,/ власть обретая, демократы", когда "Союза нет, но есть Россия", и сочинит целый сборник гражданской лирики ("Вериги"). Книги С.Ашировой прямо отвечают на теперешний массовый спрос, у них популярная "духовно-прикладная", если можно так выразиться, направленность. Что в моде у масс? Народная магия, народная медицина, как стать счастливой... С.Аширова объясняет читателю в предисловии, что ее стихи мало просто читать (вслух, обязательно вслух, сверяя, чтоб был терапевтический эффект, по транскрипции правильность звуков). Сначала рекомендуется найти, медитируя над заботливо помещенной возле каждого текста фотографией (открыточно-тривиальные пейзажи), "природную мудрость", и уже с нею пуститься "по лабиринту стиха". Тут же (семейное чтение - все в одном флаконе) стихи для детей; ежедневная их декламация обязательно должна исправить дефекты речи. Следующим шагом от поэтессы можно было бы ожидать книги с кулинарными рецептами и стихами для каждого знака Зодиака, с помощью которых можно делать хирургические операции или, например, заряжать воду. И в самом деле, новая книга С.Ашировой "Жимолость жизни", согласно анонсу, "поможет самостоятельно устранить причину заболевания" . Впрочем, и уже имеющаяся в наличии рекомендована профессором, доктором и дважды академиком "в качестве пособия по совершенствованию самосознания", а врач 1 категории утверждает, что "внутренняя гармония", найденная "при помощи этой книги", "есть надежное средство для профилактики и лечения многих заболеваний, в том числе ... СПИДа" .
Разгадка популярности графоманской поэзии - как раз в полном ее соответствии массовым читательским ожиданиям. Не испытывая никаких злых чувств в адрес по-своему наивных (хотя и очень пробивных) сочинителей, зададимся вопросом о специфике литературной ситуации, сформировавшей и самого графомана, и его успех, и его читателя. Почему графоманы устраивают и даже радуют публику? Почему они так жизнеспособны: ведь ни скудость средств, ни гибель издательств, ни отток к житейским проблемам великого русского читателя не мешают активному умножению этой стихотворной продукции? Что именно породило графомана, что понудило людей неглупых признать его настоящим поэтом?
Присмотревшись, понимаешь, что каждый из успешливых наших героев заполняет свою идеологическую и поколенческую нишу в пермском провинциальном контексте.
Шестидесятилетний А.Гребенкин, например, поддержан прежней властью, он и теперь связан с компартией, НПСР, с газетами "Коммунист Западного Урала" и "Звезда", где задают тон поколенчески и идеологически близкие ему люди. Ранее Гребенкин был легитимирован, как положено, через соответствующий институт - Союз писателей - и сам закрепился в Бюро пропаганды. Он поддерживает и формы функционирования литературы своего времени: пропагандирует искусство (свое по преимуществу) в любых возможных аудиториях, вплоть до детсадов. Кстати, внешний облик его книжек - тоже сколок времени: желтая бумага, невыразительная обложка, большой тираж.
Сорокалетнюю Аширову поддерживают, санкционируют тоже ровесники - мэр, глава городской думы и, наверное, консультанты губернатора. Дискурс власти срабатывает здесь с абсолютной полнотой: поэтессу не просто хвалят, но рекомендуют выпускникам школы в добрый путь, то есть насаждают, как картошку. Ее книжки очень современны: китчевые, глянцевые, с рекламой Центрального рынка, курорта "Усть-Качка", продукции завода "Камкабель" и т.п. Апология маскульта и нормальный бизнес.
Е.Звездина, ровесница Ашировой, не печется, кажется, о выгоде и народной любви, ей важнее "нести что-то тайное миру". Ее книжки, напротив, скромны и даже бедны, изданы крайне малым тиражом. Такой "тетрадизм" должен, кроме прочего, греть сердца филологов, ее "лоббистов". Есть, у них, конечно, иные мотивы: одни поддержали ее из добрых чувств хороших людей к неожиданно родившемуся во враче поэту (неважно какому), другие - из той самой тяги к "сложной" и "красивой" поэзии, плененные "звучальной лунностью тревог". Такая поэзия удобна для среднестатистических литературоведческих построений: художественный мир, хронотоп, космос... (Подобные стандарты-колодки применить к штучной столичной поэзии куда трудней).
Как видим, литературные репутации сегодня определяются абсолютно внелитературными, скорее бытовыми факторами: поколенческая близость, личное знакомство, провинциальные комплексы. Пресса и эксперты, включенные в общее поле, при этом становятся лишь средством артикулирования все тех же позиций. В городе, по сути, нет литературной критики: писать некому (критиков, да и просто журналистов, у нас не учат), да и особенно негде: все газеты, например, из-за безденежья стали не ежедневными, а еженедельными, литературных журналов в Перми просто нет.
И проблемы материальные здесь важны отнюдь не в первую очередь. Кроме графоманов, иных поэтов у нас, кажется, и нет: живые творческие силы устремляются в столицу, оставшиеся здесь не способны организовать свой успех, новые силы не воспроизводятся в отсутствии литературной жизни как таковой.
Литературное поле Перми сейчас бесструктурно: нет актуальных иерархий, нет настоящих оценивающих инстанций, слабы редкие литературные институции. Старая система функционирования литературы, державшаяся на вертикали литературной власти, ориентированная на столицу, уже не работает. В недавние советские времена центр (столица) и периферия (провинция) находились в отношении подобия, но как большое и малое: Урал - частица России. Поэтому здесь всем было ясно, какие идеи принимать, как писать, как действовать цензуре - так, как в Москве. Теперь вертикаль власти разрушена: потерял былой авторитет Союз писателей, отменена цензура. Но вместе с цензурой вымирает и институт профессиональных редакторов: из-за элементарной нищеты закрылось Пермское книжное издательство - с этой стороны приструнить графоманов некому.
Новая, рыночная, система функционирования, не работает тоже: умерли, не дожив до расцвета, издательства новые, коммерческие. Будь С.Аширова уверена, что ее книги будут продаваться только потому, что они интересны читателю, не искала бы она столь активно покровительства властей.
Надо прямо признать, что альтернативные художественные практики, на которых возлагались большие надежды в начале 90-х годов, в этой ситуации оказались отодвинутыми на периферию. Лидеры 80-х (В.Дрожащих, Ю.Беликов) и дебютанты 90-х (А.Колобянин, С.Стаканов), не получившие устойчивого признания и поддержки, не посягают на свою территорию и почти не создают собственных институций ("Монарх" - скорее продолжение личности организатора, Ю.Беликова, чем собственно литературная группа). У нас нет салонов и клубов, а если есть ("Пилигрим"), то нерегулярные и неспециализированные по направленности.
В результате - нет среды. Когда прошлые институции не работают, а новые не родились, культурная изоляция усугубляет культурную аномию: никто не знает, кто есть кто, и любой желающий волен делать свой назначающий жест.
В Москве графоманов должно быть никак не меньше. И даже больше: там выше процент вообще грамотных людей, да и журналов-издательств, что тоже стимулирует авторов. Но в столице графомания канализируется на периферию литературного процесса, тогда как у нас пребывает в его почетном центре. Там шире контекст, а значит, и возможность самоотнесения, сравнения (хотя патология-то графомана именно в затруднительности самоопределения в культурной ситуации, но ведь не все же вовсе безнадежны). В столице больше и продвинутых оценивающих инстанций, там более развитая стратификация: много групп, клубов, изданий - возможен выбор. Шире спектр оценок. Москва глядит на Запад, он - немаловажная, а в некоторых широких кругах и главная оценивающая инстанция. В столице развитая внутрилитературная рефлексия: судя по обзорам "Вавилона" в Internet, основные темы дискуссий в литературных клубах - сугубо специальные литературные проблемы: жанровая принадлежность, особенности версификации и т.д. Для Перми этот уровень интересов просто непредставим.
Подведем итоги: Пермь стремительно впадает в сугубый провинциализм. У нас свой хронотоп. По времени мы анахроничны, донашиваем старые моды. Пространственно - мы маргинальны, и торжество графоманов - это только манифестация, частный случай общей тенденции.
Обидно, ведь это не единственный возможный вариант существования провинции. Провинциальность сама по себе - не оценочное, а географическое только понятие. Есть города, где, кажется, не оглядываются на свой провинциальный удел, где литературная жизнь строится наново и не нужно рабски копировать образцы. Об этом свидетельствуют уже одни только провинциальные журналы - саратовская "Волга", самарский "Цирк Олимп", нижегородский "Urbi". Сосед-Екатеринбург - тоже пример развитой и активной культурной инфраструктуры. Не видно пока опыта успешного развития потенциала региональной самобытности. Возможно, это существенный в будущем путь - скажем, параллельно тенденции к политической самостоятельности регионов. Пока же наш культурный изоляционизм, ориентация на собственные таланты и оценки приводят к маргинализму, выраженному уже не в дурных стихах одного-двух не очень грамотных авторов, но к маргинализму и пародии как культурной позиции. Собственно, три героя этих заметок словно бы пародийно замещают сложившиеся на сегодня "вакансии поэта": А.Гребенкин - это "типа", как говорит Курицын, традиционная лирическая поэзия (наверное, это место А.Решетова, совсем не предприимчивого), С.Аширова - "типа массовая литература", Е.Звездина - "типа элитарная".
Пародийность, похоже, становится макропринципом нашей провинциальной жизни. Графоман же его представляет чисто метонимически. Любопытный факт: недавно областная газета "Звезда" перепечатала из "Мегаполис-экспресс" под рубрикой с трепетно-серьезным названием "Деликатная тема" обширное исследование-рекомендацию Зуфара Гареева о том, как женщине выбрать любовника, исходя из покроя пиджака, внешней конституции, формы усов и т.д. - явную, но не распознанную местными газетчиками пародию на многочисленные подобные руководства. Вот так, пребывая в зоне пародии, пародию мы не различаем. Пребывая на краю культуры, мы вполне безмятежны. Что ж делать, если, как Феклуша в "Грозе", мы знаем, что за городом Калиновым живут люди с песьими головами, и ох как хорошо, что тут далеко от московских волнений; вот Осоргин, например, всю жизнь радовался, что он провинциал.
Для этого ему, однако, надо было прожить всю жизнь в Европе.
Совсем не обязательно нам всем туда ехать. Но лучше читать книжки и не думать о песьих головах. Лучше бы все же разделить обязанности, кто на что учился: кесарю - кесарево (власть пусть обустраивает цивилизованное, связанное с внешним миром пространство и поддерживает профессиональные институции), слесарю - слесарево (незачем потакать народным суевериям), а если назвался филологом - учись разбирать слова и что-то осмысленное и ответственное делать для культуры. Иначе вместо "провинция" неизбежно читай "пародия".
|
