Александр Иванченко

Наши микрофоны уставлены на Голгофе


Определяющим качеством нового времени, а, может, и истории вообще, является, увы, пошлость. Она проникает каждую клеточку исторического организма, спасая его (привет Протопопенко) от гибельного пафоса, как красоту древней скульптуры спасает (и охраняет) ее отбитая голова. Пошлость - не просто специя, приправа в острых яствах истории, она - условие выживания эпохи, понижающее опасное для жизни напряжение времени до его практического применения - кипятильника или утюга. Опо-знавательные знаки пошлости, предусмотрительно расставляемые самой красотой на границах понимания, оберегают ее пределы от посягательств толпы - искажения, профанации, эпигонства. И в то же время, когда по-шлость становится архетипической, она делается безусловно опасной. Мы живем в эпоху именно архетипической, обобщаемой каждый день пошлости, чему рецензируемый роман дает немало свидетельств. КАК признается читателю романа Бестыжев, самый страшный образ насилия, почерпнутый им из хроники Чеченской войны, - собака в ошейнике из патронов. Некто, называющий себя поэтом, с которым Бестыжев поделился впечатлением, объясняет герою, что бывают картинки и пострашнее - изуродованные снарядами дети, изнасилованные старухи, разбитые селенья,- не сознавая, очевидно, что всякая боль, страдание, мука все еще остаются частными, единичными и даже, странно сказать, исключительными, пока не достигнут какого-нибудь страшного обобщения в своем архетипе. Эта собака в ошейнике-патронташе, животное в сущности мирное, предназначенное скорее для охраны жизни, чем для ее разрушения, - такой архетип. За этим образом - действительно только смерть и уничтожение, как за образом каски-котелка или зажигалки из гильзы. Здесь смерть уже мимикрирует под свою противоположность, прикидывается бытием и жизнью, в чем острый взгляд различит онтологическую опасность. И, конечно, еще охотнее мимикрирует пошлость, выдавая себя за прекрасное и добродетельное. Когда я вижу, как мать и ее сын буднично рассматривают порнографическую газету, передавая друг другу разрозненные листки, я понимаю, что имею дело уже с неким опасным обобщением аморального, воплощенным архетипом, сигнализирующим обществу о неблагополучии, что падение достигло предела, и что это будет по-страшнее, чем иномарка какого-нибудь толстосума, расстрелянного в цен-тре Москвы из автоматов. В последнем случае необходимы лишь полицейские меры; в первом, боюсь, уже не будут достаточны и просветительские. То же и с архетипами пошлости. Архетипическая пошлость одинаково снижает пафос красоты и преступления; через нее возможно сообщение в оба конца, в оба полюса феноменального существования - от добра к злу и наоборот, чаще, разумеется, только в один конец, по закону энтропии. По-шлость растворяет в себе всякую исключительность и дает возможность участвовать в зле и пороке уже миллионам, причем не угрызаясь совестью и статьями УК - уголовный кодекс становится в эпоху пошлости единствен-ным кодексом чести и этики. Именно тотально победоносное шествие пошлости привело эти миллионы в ГУЛАГ. Филистер, обыватель, пошляк, гордящийся, что он ни свят, ни грешен, не совершает ни подвига, ни преступления, является на самом деле наиболее опасным для нравственного здоровья общества, поскольку редуцирует в себе (собой) его моральные импульсы, снижает их напряжение до фарса, иронии, анекдота. Соответственно, ведущими художественными жанрами эпохи становятся признан-ные формы пошлости: пародия, жэковская сатира, юмор. Романный юморист Жбанецкий - это Лев Толстой сегодня, этот факт хотя и не проговаривается, но отчетливо подразумевается в романе. Вот героиня романа Ариадна Судакова, член Президентского Совета, предлагает вернуть "всем" старикам отнятые у них "гробовые" деньги, дабы повысить рейтинг президента перед выборами, - пошлость, и опасная. Вот демократическая интеллигенция, коллективный герой романа, устраи-вает пышные сороковины по взорванному журналисту, и не где-нибудь, а в Театре эстрады - архетипическая пошлость. Вот исключенный из Союза писателей Пастернак принят обратно (через 30 лет после смерти) - не послать ли погибающему в лагере Мандельштаму сэндвичей с вашего барского стола? Вот Высоцкого награждают какой-то посмертной премией - я слышу, как обрывается его последняя струна. Начинается война в Чечне. Но у интеллигенции романа другое событие, куда как более важное - в Доме кино вручают ежегодную Нику. Собрался весь политический и киношный бомонд, билеты по нескольку сот долларов, шампанское рекой, орудия расчехлены, танки в Грозном. Нашей романной интеллигенции хотя бы для виду понуриться, разбрестись по домам, словечко, что ли, за гуманизм замолвить... Куда! Ведь не по-людски эдак, труса праздновать, когда людей убивают. Ведь нельзя же будет после этого о нравственности да гуманизме рассуждать, как у них заведено. Ку-да! Корреспондент спрашивает у устроителей праздника: а как это, мол, ничего, что там война, кровопролитие, так сказать, а вы тут того, хе-хе... празднуете? Да что!- говорит директор ДК Глузман, он же депутат. Мы тут, конечно, думали, мараковали, но пришли к выводу, что такое мероприятие отменять никак нельзя, очень важно, жизнь-то продолжается! Тут композитор один, песенник, не думая о секундах свысока, подскакивает, микрофон у директора выхватывает и говорит: "А чо? Мы ничо! Никакой бомбардировки Грозного не будет, этого не может быть, потому что не может быть никогда!" Так прямо и сказал и со значением добавил: "Иначе все мы тут сумасшедшие!" Что стало с Чечней и Грозным читатель к концу романа узнает. А сумасшедшие до сих пор не в Кащенко, до сих пор что-то снимают и вручают. Замечательная в романе интеллигенция. Слово "Бог" и "Отечество" с прописной буквы пишут. Что это как ни пошлость (с большой буквы)? А вот уже сверхархетип (в нашем смысле) - восстановление Храма Спаса-на-крови - этому сюжету автор романа и его герои уделяют немало своего творческого времени, и они, разумеется, все за. Если исключить идеологические конъюнктурные (политические и клерикальные) соображения, остается почти невинная попытка вернуться в прошлое, смоделировать его из негодной субстанции настоящего, эксплуатация чужих достижений и констатация творческого бесплодия нового времени - прежде всего. Самое смешное, что здесь опять просматривается похвальное намерение "реконструировать", то есть, исказить историю: никакого, дескать, насилия и разрушения не было, мы, гордые потомки, наследники Октября, все это отменяем, - но восстановление такого прошлого - не равнозначно ли новому разрушению и даже больше того? Восстановить Парфенон или приделать отбитые руки Венере - кому бы пришла в голову такая человеколюбивая идея? Какое насилие над вкусом, историей, живыми, мертвыми, памятью, искусством, верой, Богом. Ведь это одно и то же - разрушать памятники и "восстанавливать" историю. Потому что история, какой бы кровавой и разрушительной она ни была, любое ее, даже самое темное содержание (другого у нее не бывает) - сама является памятником, и несравненно более значимым, чем любой материальный памятник. Парадоксально, но разрушения, войны, исторические катастрофы человечество хранит в своей памяти глубже и оберегает их тщательнее - как созидательное, позитивное целое, и любое изъятие из этого целого переживается нами в конечном счете еще болезненнее, чем реальное разрушение. Я бы даже сказал, что негатив наличной, актуальной истории переживается нами как позитив Истории с большой буквы. Человеческая память актуализирует, одушевляет любое психологическое содержание, независимо от его личностной окраски: умерший друг для меня так же реален, как живой, а с течением времени эта форма его существования в моей памяти становится единственно возможной. Другой мы, в сущности, не признаем - даже для себя. Обращаюсь к тем, кто умеет додумывать свои мысли до конца, а не подавляет их, как только они вступят на опасное для традиционного гу-манизма поле: точно ли мы хотим воскресить своих мертвых - или мы хо-тим лучше любить их неживыми? То-то и оно. По здесь рецензенту лучше остановиться и отправить читателя в стерильный мир рецензируемого романа. Продолжаем нашу затянувшуюся экспертизу. Вот герой романа Андрей Лонжюмо, человек с простой украинской фамилией, сообщает читателю в интервью журналу "Фитилек": "На Крещение у меня в Палас Отеле была выставка" (на каждом слове - логическое ударение) - чувствуете, сколько тут младенческого, подноготного эгоизма, изнуряющей пошлости, кривлянья, неправды - я бы мог сочинить об одной этой фразе роман почище, чем роман М.Астурба. Это же песнь торжествующего себялюбья, лебединая песнь маленького человеческого "я". Этот же герой дает название автомобильному концерну - АВВА, не стесняясь на весь мир признаться, что для него деньги и есть Бог, Абсолютный Дух, Брахман, Атман, Аллах и Яхве в одном лице (Авва - Бог, Отче) - за это не оправдаться уже никакими рифмами. Если только можешь, АВВА Отче, чашей этой нас не обнеси. Современное моление о чаше в саду российского безобразия. Чайка - плавки Бога, как сказано. Истинный поэт всегда присутствует при туалете божества. На вручении ежегодной премии "Треух", которую Лонжюмо организовал вместе с банкиром Сосновским для взаимной рекламы, поэт даже обещал премировать в будущем самого Господа Бога - за его долготерпение и невмешательство. По-видимому, имелся в виду Бог Московской Матриархии. Главковерх, наверное, примет премию (если до тех пор не соберет налоги со своих подданных и акцизы за ввозимый алкоголь). Ничего удивительно-го, ведь он с ними заодно. Другой герой романа, тоже поэт, посланный корреспондентом ТВ в Святую землю, ведет свой пасхальный репортаж из Иерусалима: "Мы начинаем свой репортаж от Гроба Господня"- с той же бодрой комсомольской интонацией, что и прежде - раньше он вел свои репортажи о Первомайской демонстрации с Красной площади. Может ли быть такое? Рецензент ничего не преувеличивает, так он прочитал у М.Астурба. Причем, романист не скрывая любуется своим героем и хотел бы, вероятно, подражать ему. Их микрофоны установлены у Гроба Господня, на Распятие у них была презентация. Мы ведем свой репортаж из Иерусалима. Наши микрофоны установле-ны на Голгофе. Слетается черное воронье. Вот вбивают первый гвоздь. Второй. Третий. Какая жалость: один из легионеров прибил себе палец молотком. Ему будет оказана срочная медицинская помощь. Солпадеин - это двойной удар, который сокрушает сильную боль. Крест поднят. Распинаемый алчет правды. Имидж - ничто, жажда - все. Христа протыкают копьем. Солпадеин: мощное средство против боли, бьющее точно в цель. Несчастный испускает дух. Мой секрет прост: я выбираю о.би. Оставайтесь с нами каждое Воскресение. Аминь.

оглавление следующая глава
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

SpyLOG

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1