Александр Иванченко

Юбилей Анабель в Театре эстрады готовился долго и основательно. Вся московская, возбужденная до крайности, общественность мечтала попасть на этот праздник поэзии и правды. Расходы на празднество намечались столь богатые, что его загодя окрестили Лукойловым пиром. Вход был строго по пригласительным, распределявшимся в администрации Президента. Попасть на юбилей было делом чести, критерием общественной, литературной и политической значимости. Говорят, что список гостей составлялся Анабель совместно с Первой леди государства. Никто и ничто не было забыто: политики, банкиры, иностранные и российские дипломаты, главы торговых представительств, деятели науки и культуры, парламентской и уличной оппозиции, именитые спортсмены, военные, генералы и адмиралы, сержанты и старшины, ведущие телеведущие, конферансье, юмористы, иллюзионисты, сатирики, аллюзионисты, бывшие и нынешние цензоры, диссиденты. "Яблоку" было негде упасть",- как позже пошутит политик Явловский, глава думской фракции.
Ждали Крестовоздвиженера и Первую леди. Музыкальную часть праздника оформлял Президентский оркестр. Интеллектуальной изюминкой вечера был доклад Жоржа Мегабайтова о герое романа "Приглашение на казнь" Цинциннате Ц., его предсмертной муке. В заключение этой содержательной программы предполагалась коллективная помывка гостей в передвижной русской бане на шасси "Subaru", которую пригнал из Мытищ юмористический писатель Протопопенко, бывший совладельцем терм. Он очень старался развлечь гостей и даже лично потратился. Специальным самолетом должны были доставить из Сибири, родины Протопопенко, партию свежих березовых веников. В аппарате Президента поддержали эту неординарную идею и обещали способствовать. Автором сценария и режиссером юбилея Анабель был утвержден, на специальном заседании Президентского Совета, главреж театра Губком Марк Захария, в деталях разработавший грандиозную мистерию спектакля и накануне давший его генеральную репетицию. Знатоки утверждали, что это будет его лучшая театральная работа. Режиссер Театра-на-Бутырке, боровшийся с режимом спектаклями по поэме Лонжюмо, а также по другим произведениям героев романа, завидовал ему и замышлял собственный фантастический юбилей. Финансировал мероприятие некий инкогнито, по слухам, бывший вор-домушник, президент компании "Сим-Сим", сколотивший огромное состояние на изготовлении и поставках особых сверхсекретных дверных замков и теперь в обязательном порядке оснащавший ими всю Россию. Вокруг театра была выставлена президентская охрана. Забравшийся в оркестровую яму за несколько дней до праздника Бестыжев был с позором изгнан из театра, едва не поплатившись головою. Он прорвется в театр только к концу торжеств, под маской банщика-терминатора, то ли с шайкой, то ли с ковшом наперевес и с березовым веником подмышкой. Съезд гостей заканчивался; набережная Москва-реки ломилась от лимузинов. В Доме на набережной гремела музыка, хлопали хлопушки, взрывалось шампанское, носились, несмотря на строгий запрет пожарников, фейерверки. Бойко торговали матрешками, русским квасом, книгами Анабель и других героев романа. На плюшевом занавесе театра сияла золотая, положенная на бок, восьмерка, обращенная в знак бесконечности, стыдливо намекавшая на возраст юбилярши, а также на неистребимость ее жизни, ее поэзии и ее правды.
Гости, весело разряженные, румяные от духоты и волненья, толпились в фойе, не отвечая на призывы ярмарочного зазывалы Жбанецкого не стесняться и быть, как дома. Уже начиналась литературно-политическая кадриль, первый номер программы, а юбилярши все еще не было. Уже пробовали начинать конкурс костюмов и масок, но из-за опоздания виновницы торжества все это как-то сминалось и откладывалось. Контролеры на входе, впрочем, внимательно следили, чтобы никто из гостей не проскочил без карнавального наряда и отсылали домой тех, кто явился недостаточно в маске. Так, политический прозаик и прозаический политик Семен Апельсинов, пытавшийся выдать за костюм свой красный хохол, был немедленно отправлен восвояси, и только после того, как явился в театр с резиновой куклой, которую он соблазнял по ночам чтением своего порнографического романа, был пропущен. На входе стояло раскрашенное чучело генерала Фламинго, почти точная копия вояки, в полной полевой выкладке и с картой Кремля в планшете; каждый из гостей, по прибытии, должен был лягнуть (мужчины) или хотя бы ущипнуть (дамы) чучело, куда хочет. Кукушатьев, обряженный в мантию Верховного Милователя, председатель Секции по помилованию при Президенте, за этим строго следил, и никто не мог уклониться от этой демократической процедуры. Голова прозаика Кукушатьева была, как у гоголевского героя, в форме редьки хвостом вверх, хотя он и пытался для важности выдать ее за редьку хвостом вниз, но даже под клобуком Милователя это ему не удавалось. (Писательница Благолепская предательски ткнула чучело генерала булавкой.)
Гости важно прохаживались по фойе, исподтишка ревниво поглядывая друг на друга. Каждому его наряд казался лучше остальных. Самым удачным был признан потом костюм политика Жмериновского, облаченного в застиранное х/б и пилотку, подсунутую под погон рядового, русского солдата, босого, с шинельной скаткой через плечо, с краснозвездной пряжкой на толстом животе и с перекинутыми через плечо пыльными сапогами, которые надлежало срочно помыть в Индийском океане; он держался, как всегда, раскованно, хамовато, подмигивал дамам и пил на ходу баночное пиво.
Политик Старохватова, этнограф и солист хора, пришла в кителе а ля Жмериновский, копии френча, в котором тот обычно появлялся на парламентских слушаниях; она ревниво посматривала в его сторону, нервно теребя на груди матерчатую гвоздику, и отслеживала его извилистые пути.
Поэт Андрей Лонжюмо, в шейном платке и пиджаке от Версаче, пугал гостей настоящей циркульной пилой, которую он таскал на плече как телекамеру, пробуя всем отпилить голову, но в шутку. Обутый в мохнатые зимние кроссовки, он лихо скользил по паркету на широких охотничьих лыжах, обтянутых оленьей шкурой, и, по-клоунски глумясь, разъезжался ногами вширь. (После отважного выступления в "Некрополе" поэт тут же, почуяв верхним чутьем, куда дует ветер, записался в комсомольскую экспедицию на Северный полюс и там, под уютной северной вьюгой, переждал непогоду.) (Привередливому читателю, не удовлетворенному этим неправдоподобно оптимистическим образом лирического поэта, автор на выбор предлагает две другие картинки (реквизит почти тот же): Лонжюмо, в шейном платке и клетчатом белом пиджаке у гроба знаменитого музыканта, в задумчивости полагающий в него белые гвоздики - не разом и мешкотно, как пристало бы горю или хотя бы сочувствию, а благоуханно медленно, торжественно порознь, как торжественно откладывает костяшки счет подслеповатый колхозный счетовод, подсчитывающий палочки виртуальных, обеспеченных реальным голодом трудодней, - полифонически медленно, цветок за цветком, лепесток за лепестком - как раз со скоростью 24 телевизионных кадра в секунду, позволяющей безошибочно идентифицировать персонаж; или, уже совсем сантиментально: Лонжюмо между сверкающими витринными дверями какого-то заграничного мотеля, весь в сквозняке калориферов, новых поэтических замыслов, ноющих вставных зубов и трехдневной ностальгии, человечно поглаживающий обутой в громоздкую зимнюю кроссовку с поролоновым языком дрожащего от этой пронзительной человечности котенка.)
Сатирик Жбанецкий, душа общества, и раньше-то не отличавшийся злым нравом, а теперь, пригретый властями, и вовсе растаявший как творожный сырок, напротив, бегал с надувными резиновыми вилами меж гостей и отважно, невзирая на лица, разил ими направо и налево: то лице-терьера Зубайтиса, то любителя кремлевских платоновских диалогов, советника президента по культуре, Куросавченко, то похожего на самого держателя вил градоначальника Поляничко, своего благодетеля, то - осторожно и вежливо щекоча - адмирала Лубянченко, то бывшего телохранителя президента Моржакова - и замахивался даже на главного оппозиционера Плюганова. Оппозицию, впрочем, Жбанецкий как-то опасливо обтекал, не смея ее даже задеть своими игрушечными вилами. Плюганов притащился на вечер с огромной, позеленевшей от времени, бронзовой ступой и, пыхтя, подагрически переступался с ней по паркету, толча пестом какую-то подкрашенную водицу. Лидер уличной партии Тупило агитировал всех присутствующих на ухо - в "матюгальник". Площадная демократка Краснодворская демонстрировала на подиуме Театра эстрады широченную юбку из триколора. Кинорежиссер Уприщев, автор бесконечной мыльной оперы "Россия, которую мы промечтали" пришел с продолжением сериала - "Россия, которой мы надоели". Литератор Кукушатьев, автор романа "Тучки небесные" и очерков о комсомольских стройках, крался вдоль стен в голубой мантии Верховного Милователя. Владислав Костников, бывший лейб-оркестрант, сосланный за какую-то провинность послом в некую католическую страну, и издавший там свой роман "Коитус с Президентом", угрюмо вживался в образ, бродя в одеждах францисканского монаха, то и дело конфиденциально отзывая дам в сторону и показывая им из-под полы какую-то трепещущую, как хобот слона, штуку - радикально фиолетового цвета. Некоторые из дам подходили к нему два раза. Магнус Магнус был незатейлив и ходил в одеждах американо-украинского патриота - в украинской вышиванке со знаком доллара на спине, напоминавшим даосскую монаду, и с врожденным брильянтовым перстнем на мизинце. Зеленые он называл хохлобаксами.
Член Президентского Совета Шигалевский-Корчагин, широко начитанный и брадатый, о ком с завистью шептались, что он все на свете читал, даже Крестовоздвиженера и Достоевского в подлиннике, автор нашумевшей статьи "Стоит ли наступать на тяпку", которого литераторы между собой называли б.б. (бес, пишущий о бесах - самое печатное толкование), пришел со ржавой тяпкой, болтавшейся за его плечом наподобие двустволки. Сельскохозяйственный публицист Черепченко, в окружении телекамер, фланировал по залу в лакированных лаптях на платформе и с тульской гармошкой подмышкой, аппетитно поедая рассыпчатые шматы орловской паляницы, толсто намазанные "Рамой". "Я - и "Рама": созданы друг для друга!"- выкрикивал публицист направо и налево. Проведя рекламную кампанию, пейзанин принялся возделывать необозримое паркетное поле Театра эстрады кустарной сохой, поднимая и выворачивая жирные пласты паркета, не переставая в то же время буколически журчать на гармошке. Телевизионный историк-мемуарист Эдгар Му-Эдзинский, доверенное лицо Клио и Крестовоздвиженера, загадочно осклабившись, как будто ему была известна какая-то последняя историческая тайна, исподтишка терзал тряпичного Сталина булавками и на "бис" повторял номер дамам. Редактор главной оппозиционной газеты "Позавчера" Холокостер, то ли за недостатком тиража, то ли воображения, ходил, с засученными рукавами и "калашом" наперевес, весь оклеенный словно почтовый ящик, логотипом своей газеты и как дама заискивал перед военными. Член Президентского Совета Ариадна Судакова, скучая в уголку, собирала пожертвования в цинковый гроб в форме жестяной копилки (для президентской кампании 2500 года).
Театральный режиссер Ефратов, чья беспримерная смелость была широко известна в богемных кругах (когда-то в своем театре "Соучастник" он поставил пьесу драматурга Юртова "Комиссары", не получившую цензурного разрешения, за что прослыл прогрессивным и гениальным),- гонял по фойе на электрокаре, пытаясь сбросить на вираже подскакивавшую на платформе актрису Коровину, бывшую прежде у него в премьершах и даже партнершах, а теперь расколовшую театр и ведущую с ним нескончаемую судебную тяжбу. В постмодернистских сумерках, охвативших современное театральное искусство, Ефратов считался крепким реалистом, потому что в спектакле "Пивовары" раздел актеров донага, а некоторые народные и заслуженные даже ездили у него по сцене на электрокарах, развозя продукцию и перевыполняя план. Дородная Коровина, краснощекая дама рязанских кровей с ужимками балетной примы, в смертельной хватке впилась в загривок Ефратова, пытавшегося скинуть ее на повороте.
Деревенский писатель Рассудин, в пимах и пыжиковой шапке, только что прибывший самолетом из-за Уральского хребта с последним словом западносибирской правды, лидер партии ВПЗР, с унылой физиономией уездного праведника убеждал присутствующих спасать озеро Иссык-Куль и Родину (не малую, а большую). Окуневич, в тесном костюмчике сутенера и с бутафорским кортиком у бедра, ловко ухаживал за дамами и шептал им на ухо какие-то сальности. Литератор Педофеев, автор нашумевшей баллады "Зулусская красавица" и статьи "Поминки по постсоветской литературе", одиноко бродил по фойе с глиняным горшком в руке - с какими-то чахлыми ростками в растрескавшейся земле и с надписью на горшке: "Комнатные цветы зла".
Поэт-бильярдист Угорь Фиглярский, член комиссии по нацпремиям, из года в год проталкивавший свою поэму "Эко" ("Экологическая ловля рыб в Беларуси") на национальную премию, но так и не получивший ее и придумавший теперь под себя другую - "Болдинские сезоны" (которую он сам же, по слухам, и спонсировал - впавший в счастливое советское детство академик Хохлачев протежировал ему), ходил, гримасничая и ужимаясь, с бильярдным кием в форме удилища, с намотанной на него лесой и болтающейся блесной, цепляя гостей крючком. Болдинские сезоны Фиглярского протекали в основном в бильярдной, в которой он играл и сочинял по маленькой. Поэт оппозиции Гугняев не был так метафоричен и ходил по фойе простым сэндвичем, с плакатами на груди и спине, размалеванными под американский доллар. На плакатах значилось: "От объятий швейцарского банка,/ От его сионистских щедрот,/ Ты спаси нас, родная Лубянка,/ А иначе никто не спасет." - От него шарахались, как от бубонной чумы. Юморист Протопопенко шумно передвигался по фойе, ловко маневрируя на паркете, влача на инвалидной коляске макет Некрополя, из которого торчали повапленные гробы погребенных в нем литераторов - Педофеева, его самого, Герца, Лонжюмо, Мегабайтова и других. Писательница Зося Благолепская, владевшая тайными литературными приемами, пришла на бал в камуфляже, в голубом берете десантника и погонах ФСБ и ГРУ одновременно; она стояла в углу, презрительно скрестив руки на груди, с хищной лаской вглядываясь в присутствующих.
Военный прозаик Бочкарев, , Председатель Генофонда, автор киноэпопеи "Избавление" и трилогии об интеллигенции, шнырял меж гостей в рваной хламиде Диогена, с "красным", как он его называл, "фонарем гласности", и, подозрительно вглядываясь в черты каждого, бубнил, направляя свет в лица гостей: "Ищу человека! Ищу человека! Хотя бы одного русского человека!" Холокостер помогал ему наводить фонарь, отворачивая в то же время свет от себя. Главный редактор журнала "Стяг" Баркалов, также военный прозаик и бывший друг Бочкарева, в пейсах и косоворотке, шумно проследовал в компании своих льстивых рецензентов, которых он оплачивал из одного заокеанского фонда. Управлял кавалькадой критик Чуб (бывший у Баркалова заместителем), прежде автор официозных, заказанных на Старой площади, заметок, печатаемых на первой полосе "Литературных ведомостей" под псевдонимом Облитератор, ныне радетель "иной" литературы, похвалы которой кормили его сегодня точно так же хорошо, как похвалы соцреализму - вчера. Критик Чуб, еще с младых ногтей постигший веселую науку пресмыкаться и предавать, с грациозной улыбкой интриговал теперь против своего шефа с помощью приятеля-банкира Мытарского, который прекращал финансирование журнала всякий раз, когда Чуб давал отмашку. Редактор, измученный его ядовитой лестью, понемногу сдавался, готовый уже уступить журнал своему заместителю, чего тот и добивался. Сам Баркалов только что прибыл с заседания редколлегии журнала, где он устроил разнос своим нерадивым сотрудникам за то, что те в хвалебной статье о нем, при перечислении самых великих писателей земли русской, пропустили сибирского писателя Алтуфьева впереди него, Баркалова. Критикесса Ивантеева, сноха Окуневича, угодливо возразила, что они действовали согласно Кириллу и Мефодию, что русский алфавит достаточно просторен, и что в нем достанет места всем великим писателям, не исключая и зарубежных - но Баркалов ее на полуслове оборвал и сказал, что никакого, тем более русского, алфавита он в своем журнале не потерпит, что Алтуфьев на самом деле писатель совсем на другую, ближе к концу, букву, и что он еще разберется в том, какую роль сыграла Ивантеева в выдвижении Окуневича на Нобелевскую премию - Ивантеева тут же прикусила язык. Чуб, тонко проведший эту акцию по дискредитации, исподтишка подсмеивался над обоими. (Сейчас Баркалов возмущенно рассказывал своим рецензентам о происшедшем, и те обещали поставить Алтуфьева на место.)
Редакция "Дивного нового мира", предводительствуемая и.о. редактора Базилевским, бывшим журнальным библиотекарем, явилась на праздник почти в полном составе - прямо с колен, то есть из храма Николы-на-недотыкомках, где она отмаливала грехи после игры в рулетку. Все площади журнала были сданы бывшим редактором Булыгиным под казино каким-то кавказско-подданным, что помогало православному журналу в его нелегкой борьбе за выживание, как моральное, так и материальное. Булыгина Базилевский недавно вытолкал на пенсию, шантажируя старика налоговой полицией и обещая ему взамен выдвижение на нацпремию. "Все одно старпер не дотянет",- ухмыльнулся в бороду Базилевский на заседании редколлегии, и та единогласно поддержала кандидатуру. Куропов, редактор газеты "Московский пустомолец", бегал в фуражке отставного военного министра Драчева, с которым они были закадычными друзьями, и который пожаловал ему, по выходе на пенсию, казенный "Мерседес" (за который Куропов министра в своей газете ужасно раньше критиковал). Прозаик Апельсинов явился, как уже сообщалось, в петушьем гребне панка и с резиновой куклой Мадлен, которую он соблазнял по ночам чтением своего неприличного романа "Это я, Семочка". Два гороховых шута (оба в гороховых пальто), корреспонденты радио "Фри-Фри Ностальжи" (бесконечно ностальгирующего по советской власти), Дойч Марка и поэт-дадаист Ильяс Дадаидзе, в шутовских колпаках-микрофонах в форме отполированных лингамов ("фаллосов" по-русски), приставали к гостям с просьбами дать им интервью для их прокоммунистической радиостанции. (Дадаидзе, кроме того, то и дело выскакивал на улицу и спрашивал у прохожих, что они думают о завтрашней погоде, немедленно посылая донесения в Мюнхен, дабы у Конгресса Соединенных штатов, финансирующего "Фри-Фри", ни на минуту не возникало сомнений относительно прогрессивной направленности радиостанции.) Размашистая блондинка Алена Сухотруб, поэтесса, юродствующая во Христе, явилась на юбилей в мужском костюме блаженной Ксении Петербургской - в оперных лохмотьях и старательно взбаламученных волосах, но в заколке и туфельках от "Ле Монти". Алене недавно была выделена в Перепелкине дача по ее слезному заявлению, поддержанному Московской Матриархией, в котором она уподобила свое шестимесячное стояние в очереди на перепелкинские дачи стоянию Симеона Столпника; Священный Синод в своем обращении в Литфонд подтвердил ее длительное стояние на столбе - и ей была немедленно выдана дача недавно умершего писателя Мазайского, автора комедии "Живьем". (Критик Чуб, назначенный провидением в дачные соседи Алене, получит дачу за публикацию в своем журнале литературных мемуаров председателя Литфонда Пылаева, уже нацелившегося на печатание новой порции воспоминаний в журнале "Дружба малых народов" - дачи в запасе еще имелись.)
Писатель Будулай Герц, с трубкой и в костюме цыганского барона, знающий всем своим коллегам цену, но уныло таскавшийся на все их тусовки в надежде, что они выдвинут его на премию Нобеля, прятался за пыльной шторой и со скукой наблюдал за действиями Нобелевского номинанта Окуневича, пристававшего к дамам. (Интриговавшая против Герца Благолепская, в этот момент наблюдавшая за обоими, уже замышляла выдвижение на шведскую премию своего собственного, еще не написанного романа под условным названием "Как мы и как нас".)
Только что прибывший из-за океана публицист Сумятич, бывший редактор перестроечного "Фитилька", напечатавший незадолго до отъезда в Америку антиамериканский роман "Лицо акулы" и читающий теперь лекции о передовой американской демократии в Колумбийском университете, прошмыгнул в театр без костюма, ссылаясь на дальнюю дорогу и свою и так похожую на маску физиономию. Бывший председатель Конгресса защиты мира Мейлах Бодровик предъявил на входе свою лубянскую выправку - и ему беспрекословно поверили. Генерал Уркашов, представленный пятимесячной русой бородой, точной копией лефортовской, но теперь обесцвеченной, а не черно-бурой, огласил на входе свое тюремное воззвание, которое кончалось словами: "И тогда в России больше не будет ни мэров, ни сэров, ни пэров, ни кхмеров!" - и тоже не был задержан. Кинорежиссер Михайленок, сравнивавший себя с явлением природы, пришел на праздник с автографом лучшего друга физкультурников и отца всех народов, оставленным царственной рукой на тексте Российского гимна, написанного его папашей, Михайленком-старшим - перед ним почтительно расступились. (На ехидный вопрос, заданный ему однажды на встрече со зрителями, как, мол, так получается, что клан Михайленков процветает при любом режиме, не попахивает ли тут приспособленчеством и прочая, режиссер Михайленок невозмутимо ответил, что ветры истории не колеблют горы, и Волга течет при любом режиме.)
Банкиры, политики и телекомментаторы держались вместе и особняком. Зубайтис, с картонными державой и скипетром, карабкался на импровизированную ледяную горку, похожую на трон, но тут же скатывался с нее. Премьер Толстогузов, в лохмотьях Сизифа, задыхаясь, вкатывал на гору огромный камень из папье-маше, вытирая со лба пот и имитируя нечеловеческое усердие; что-то тяжелое все же оттягивало его карманы и мешало работе. Бывший Предверхсовета Лукьянин, поэт и депутат, пишущий под псевдонимом Артем Весенний, с макетом карманного парламента под колпаком, читал кучке гостей стихи из своего нового сборника "Вьюнок Советов". Генерал Пельменников, один из реабилитированных путчистов, в группе оголившихся до пояса военных и патриотов, сочинял новое "Слово к русско-подданным".
Политик Явловский, в шотландской мини-юбке, намекавшей на самую древнюю профессию, суетливо перебегал от одной группы политиков к другой, презирая и одновременно заискивая перед каждой, подобно представительницам этой древней специальности. Бывший премьер Гейдаров, в бескозырке своего военно-морского папаши, с надписью на ленточке то ли ВМФ, то ли МВФ (в мелькающем свете прожекторов все двоилось), весело хохотал над анекдотами Жмериновского. Плюганов о чем-то задушевно беседовал со Старохватовой. Юрист Бабуинов, лидер карликовой парламентской фракции, с гусарскими усами, красиво седеющей прядью и тяжелыми бабьими гузнами, жался к стене, пряча от гостей нашитую на штаны красную заплату, похожую на зад макаки (он обменивался информацией с советником президента по культу Куросавченко, наряженным удалым коробейником, с набором мыл и шампуней в лотке, помогающим ему проходить, куда нужно).
Банкир Кусимский прибыл на юбилей в черной рокерской майке с надписью ЯНТВ, которую одни расшифровывали как "Я - НТВ", а друтие как - "Якобы неангажированное телевидение". Ведущий аналитической программы "Подлоги " Полироев, прибывший в сопровождении агентов спецслужб (вместо карнавального костюма), подчеркнуто держался от Кусимского в стороне, но повсюду сопровождал страстным взглядом своего хозяина. Автор нервно-паралитической программы Швондерович тоже ассистировал Кусимскому, ежесекундно сообщаясь с ним по мобильнику. Звукорежиссер Вздоренко, синхронно озвучивавший банкира Сосновского повсюду, даже у писсуара, семенил за хозяином петушком (в смоле и перьях). На чисто-конкректной, уголовно распахнутой груди Вздоренко голубела выколотая телевизионными авторитетами надпись: "Счастье - это когда тебя нанимают". Банкир Сосновский явился с целым действующим карманным кукольным театром в табакерке, балаганом из художников, артистов и музыкантов, среди которых мелькали заводные фигурки Благолепской и Лонжюмо (последний прямо тут же, на сцене этого игрушечного кукольного театра, поэтически сравнивал чуткий нос Сосновского со скрипкой Страдивари, демонстрируя действующие модели элегантного носа Сосновского и скрипки). Сосновский вытаскивал табакерку из кармана и показывал всем, как она действует; за сверкающим голенищем кукловода торчала семихвостая плеть, а в швейцарских банках у него имелась сумма. Поэт и политик Лукьянин завидовал ему, ибо его театр был не столь послушен и управляем, и из швейцарцев он знал только швейцаров. Ведущий программы "Рефлектор" Сладкевич ходил по театру с параболическим зеркалом, которое беспощадно отражало только его самого, и заискивал перед политиками и банкирами, пряча отражатель за спиной. Раб, изо всех сил изображающий из себя свободнорожденного. Сладкевич, благодаря волшебным свойствам своего пристрастного зеркала, был недавно назначен директором телеканала и уже уволил за несговорчивость двадцать сотрудников, не подозревая, что скоро уволят его самого. На каждого действующего политика у него было заведено досье, и оно постоянно пополнялось с помощью его лубянских друзей. Бывший хранитель тела Моржаков, не знавший кого теперь охранять и потому скучавший, охранял самого себя: гремел бронежилетом и раковиной между ног, в какой играют хоккеисты, то и дело сообщая о происходящем куда надо по радиотелефону. Адмирал Лубянченко торговал у входа юбилейными значками, с ловко вмонтированными под профиль Анабель "жучками".
В фойе бойко торговали демократической и патриотической прессой - "Литературными ведомостями", газетами "Позавчера" и "Московский пустомолец", сочинениями Бочкарева и Рассудина, Магнуса и Гугняева, Герца и Окуневича, Педофеева и Протопопенко, Кукушатьева, Лонжюмо, Благолепской, только что переизданным альманахом "Некрополь", экономическими трактатами Гейдарова и Явловского, политическими комедиями Жмериновского, этноисследованиями Старохватовой, а также сочинениями Нилуса, Плюганова и Гитлера. Действовал передвижной музей восковых фигур, в котором все узнавали всех, но никто - себя. Все смешалось; бойко функционировала политическая и книжная лотерея, в которых разыгрывались места в правительстве и парламенте, а также четырехтомник Анабель и тамиздатский роман Костникова "Коитус с Президентом". На несколько десятилетий вперед составлялись списки лауреатов всех существующих литературных, музыкальных и театральных премий. На полную мощность работал буфет.
Провинциальный писатель Капитон Дикштейн, допущенный на праздник лишь в качестве стюарда, но все равно счастливый этим, в белом накрахмаленном фраке носился как угорелый с подносами на голове, промокая лысину бумажной салфеткой, ловко угождая каждому, весело отзываясь на призывы гостей: "Капитош, принеси того-то", "Капитош, со спаржей", "Капитон, еще". За ловкость и изворотливость его обещали куда-нибудь включить. Они работали на пару с детской писательницей Кэти Фиалко, дамой из литературной прихожей, допущенной сюда тоже из милости, и которую все запросто называли здесь Катькой-фиалкой. Фиалка, телом нескладная, как Собакевич, но в делах юркая, как Ноздрев, тоже в крахмальном вырезном переднике, с угрюмым звоном развозила шампанское и коктейли в тележке и немо застывала перед каждым гостем, ожидая, когда тот обратит на нее внимание. Она всегда, даже тратя гонорар, молчала, словно соображая о чем-то метафизическом, просто удивительно, как она написала свои несколько рассказов, что подразумевало хоть какую-то речевую деятельность. В последние десять лет она не написала, из-за постоянной беготни по тусовкам, ни строчки, зато объявляла из года в год на журнальных обложках публикацию своего несуществующего романа, да распечатывала в периодике старые, давно изданные, рассказы. Недостижимой литературной вершиной она считала прозу Кукушатьева, поскольку тот пользовался при написании своих повестей словарем синонимов и уголовно-процессуальным кодексом. Заправлял всем, даже стюардами, режиссер театра Губком Марк Захария, дававший где-то за кулисами праздника своим ассистентам указания. Он был как никогда доволен, все шло по сценарию, некоторое беспокойство вызывала только все еще отсутствующая Анабель и, конечно, Первая леди, без которых праздник не мог состояться, но чутье художника подсказывало ему, что они прибудут вместе.
Публика тоже уже было начала волноваться и сомневаться, когда Анабель, вместе с царствующей особой, прибыла наконец в запряженной цугом карете. Первая леди в домино и костюме от Диора легко соскользнула со ступеньки и следом за ней Анабель в шляпке от Крамского и ботфортах от кота Базилио - последняя, как всегда, навеселе, но и, как обычно, великолепная, великосветская, велеречивая.
Все столпились у входа посмотреть, как вновь прибывшие расправятся с чучелом генерала. Первая леди была, как подобает, лаконично-аристократична: небольно щелкнув Фламинго веером по носу и шепнув ему на ухо с мягкой укоризной "Дурашка!", она тут же упорхнула под сень охраны и свиты, зато Анабель насторожилась, как гончая.
- А ну, дай ему, Анабель, ниже пейджера!- подбадривали поэтессу гости, подталкивая ее к генералу. Кукушатьев направлял удар. Анабель, ломая руки и кусая губы, вдруг разогналась, как конькобежка, и, подпрыгнув, как кенгуру, весело въехала генералу двумя ногами ниже пряжки. Чучело крякнуло, согнулось пополам, но все-таки удержалось на ногах, закусив обшлаг.
- Вот тебе от электората!- сказала Анабель, отдуваясь, суча ногами по полу.- Будешь знать, как баллотироваться!
- Молодец, Анабель!- кричали гости.- Дай ему еще!
- Возбужденная Анабель разогналась было снова, но была остановлена Кукушатьевым, Председателем по помилованию.
- Хватит с него, Анабель, побереги силы. Ты ведь у нас виновница торжища как-никак,-
сказал Кукушатьев, насилу оттаскивая ее от генерала (нетвердо владеющий русским языком Кукушатьев как всегда все перепутал).
- Получил по гамбургерскому счету! Вдруг стеклянные своды Театра эстрады расступились, и прямо сверху, откуда-то с самых небес, на головы гостей хлынул Крестовоздвиженер, запутавшись в парашютных стропах, домотканной парче своего рязанского пафоса и судорогах мучительного косноязычия. Он даже не взглянул на присутствующих. Однако прибыл, как все, в карнавальном костюме, не смея нарушить обычая и стиля эпохи. В наглухо закрытом, как словарь Даля, френче цвета хаки и пионерском галстухе поверх, в гольфах и испаньолке с кисточкой, он ловко прогнал по паркету театра, ведя правилкой, полированное красное колесо, грохоча им как извозчик. Чем сорвал бешеную овацию.
Некто, мучимый завистью, задумчиво сказал соседу (не глядя на него), когда аплодисменты стихли:
- Как ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, до завтра?
- До завтра, я думаю, доедет, - сказал сосед.
- А до послезавтра-то, я думаю, не доедет?
- До послезавтра не доедет, - согласился сосед.
- А я так думаю, что оно и сегодня не ехало, вздохнул некто и отошел восвояси. Больше его во весь вечер никто не видел. Крестовоздвиженер между тем, раззадоренный успехом, натащил колесо на свою толстую талию и принялся его бешено вращать, как циркач. Веселью цирка не было границ. И тут еще откуда-то просочился сквозь стены бывший генсек Сергачев в тесной джинсовке и с родимым пятном во всю лысину (по которому Холокостер с Гугняевым тут же кинулись вычислять число зверя), и, подражая Крестовоздвиженеру, принялся катать по фойе огромную, с Пизанскую башню, пиццу. Пицца щедро распространяла сытный аромат печеного теста, чесноку и новеньких, только что со станка, долларов - за рекламу товара было уплачено. Генсек тоже сорвал жиденький аплодисмент, что Крестовоздвиженеру чрезвычайно не понравилось. Обиженный легкомыслием публики, он тут же, прямо на коленке, набросал свой новый антисоветский рассказ, который назвал "семичастным".
Задребезжал звонок - все повалили в зал. Начиналась торжественная часть. Перед самым началом действа незапрограммированно выскочил на авансцену лице-терьер Зубайтис и, ловко вскочив на шестигранный лотерейный барабан, астматически задыхаясь и перебирая ножками, принялся бешено вращать каток. В огромном стеклянном барабане бесшумно пересыпались какие-то радужные бумажки, а Зубайтис разгонял и разгонял его ногами, все убыстряя бег. До начала торжеств он предлагал быстренько сыграть в беспроигрышную лотерею и просил поторопиться: никакие претензии от опоздавших приниматься не будут.
- Я, как Главный Приматизатор России,- надрывно выкрикивал он,- предлагаю всем вытянуть по одному чеку! Беспроигрышному! Приматизационному! Только по одному - но зато! Начали!
- Ур-ра!- полезли гости в беспорядке на сцену и стали выхватывать из бешено вращавшегося барабана расцвеченные бумажки.
- Поздравляю вас!- все никак не умея остановиться, задыхался от скачки Зубайтис.- Поздравляю вас, граждане! Большая удача! Фортунель! Амбра! Теперь вы все - приматы!! Да здравствует приматизация всей страны! Ур-ра!
- Ур-раа!- не сдержал своего искреннего порыва академик-филолог Хохлачев, тряся брыльями как старый морж.- Какой прекрасный русский язык! Мы все должны учиться у него!
- Ур-ра!!!- покатилась по Театру эстрады канонада счастливых восклицаний, потрясая хрусталь люстр.
Потные, пыльные, счастливые, гости уже рассаживались по местам, с любопытством разглядывая бумажки. Все окончательно улеглось только через полчаса.
Центральная, собственно юбилейная, часть вечера была довольно скучна. Поэзия Анабель, хоть и собравшая столь представительных гостей, мало кого интересовала. Все ждали заключительной, неофициальной части, когда можно будет наконец снять костюмы и маски и от души помыться в бане, невзирая на лица. Протопопенко уже приказал подогнать термы к самому выходу. Он замышлял уже грандиозный демократический эпос - "Книгу Мытия" и провел переговоры о будущем бестселлере с иностранными издателями. Пока вращался барабан, корреспонденты радио "Фри-Фри" и "Ухо Москвы", ведущих отечественных и зарубежных газет брали у него интервью о будущей книге. Туго соображавшая Катька-Фиалка, безмолвно стоявшая в углу среди недопитых стаканов, сунув руки под передник, размышляла, пустят ее в баню вместе со всеми или нет. "Наверное, не пустят,- решила она,- или заставят подавать мокрым пиво."- и стала ненавидеть Протопопенко. Капитон Дикштейн, вконец выдохшийся, но причастный, уже колол лед и разбрасывал его по пивным кружкам. Он очень старался, чтобы его выдвинули. Положенная набок золотая восьмерка, скрепляющая половинки занавеса, разодралась - и сцена обнажилась. На ней, в окружении своих преданных друзей - Мегабайтова, Будулая, Тибула Бурцилавы, Лонжюмо, Жбанецкого, Магнуса Магнуса, Благолепской восседала Анабель, сияющая и молодая. Магнус Магнус, впрочем, даже среди товарищей, сидел как-то на отшибе, то ли не чувствуя себя в этой компании своим, несмотря на многолетнюю дружбу, то ли подчеркивая этим уникальность своего литературного положения. Вся авансцена была заставлена цветами, а букеты все прибывали и прибывали. Сначала друзья публично предавались мемуарам о еще здравствующей Анабель, потом наперебой, вперемешку со своими, читали ее стихи, а она сладко жмурилась под вуалью. Затем были те же самые стихи в авторском и артистическом исполнении. Потом благодарные грузинские поэты, переведенные Анабель, читали свои и ее стихи по-грузински. Потом были поэтические инсценировки с кинжалами, тигровыми шкурами и плащами. Некоторые политики и диссиденты, сбиваясь и путаясь в собственном и авторском косноязычии, тоже делали приятное юбилярше. Анабель ловко всовывала политикам свой перевязанный кокетливой ленточкой четырехтомник, невнятное что-то и метафорическое бормоча насчет того, что врата ее самой, как и врата ее поэзии, открыты для них, как двери их кабинетов - для поэта. (В этом месте все присутствующие насторожились.) В заключение Тибул Бурцилава исполнил свою коронную песню "Это для друзей строят кабинеты", чем вызвал шквал рукоплесканий демократов. Собственно, зал приветствовал барда стоя. Оппозиция кисло подхлопывала, но тоже встала. Наконец, когда прибой аплодисментов смолк, на сцену поднялась Первая леди и приколола к атласной груди Анабель Звезду Героя. В гробовой тишине Первая супруга страны зачитала Указ Президента и выдала чек на сумму. Зал неистовствовал и гремел, пока из-под вуали Анабель сбегали слезы.
Заворочавшееся на галерке чучело генерала Фламинго пробурчало басом в самый неподходящий момент:
- Бог даст день, Бог даст и пиццу! На галерку полетели пустые пластмассовые бутылки и скомканные стаканчики из-под мороженого.
- Либо петтинг, либо маркетинг!- отчаянно грохнул генерал, чем вызвал возмущение всего зала.
- Молчать, грубиян! Не сметь! Не сметь!- топала Анабель ножкой, осыпая с лица пудру.
- Солдафон! Гуталин! Фельдфебель!- неслось на генерала со всех сторон, и генерал, ужимаясь, стушевался.
- Двухъярусная койка!- огрызнулось напоследок чучело, почесывая в паху, но его тут же опять зашикали. Прибежавший из буфета Дикштейн выстрелил в генерала пробкой.
Шум стоял невообразимый. Все старались перехамить генерала.
Праздник был под угрозой срыва, но все спас как всегда ведущий:
- А теперь, пока готовят сцену, камлать!- выскочил под прожектор Жбанецкий и, вертя по-бабьи гузнами, выкинул руку к выходу.
- Камлать! Камлать! Камлать!- высыпались, сбивая друг друга с ног, в фойе гости, образуя шумный хоровод.
- Возьмемся за руки, друзья!!- прорычал, окончательно скрывая связки, конферансье.- Чтоб не пропасть по одиночке!!
Гости, взявшись за руки, начали вместе со Жбанецким скандировать, отпихивая локтями всех чужих и ненужных. Шум и гам стояли такие, что каждый слышал только себя.
- Возьмемся за руки, друзья!
- Ох, взялись...- проворчало в углу чучело, не попавшее в хоровод.- И не пропали!- Но его, кажется, никто не слышал.
- Мы хотим жить комфортно! Мы хотим жить комфортно!! Мы хотим жить комфортно!!! - взявшись за руки, причитала самозабвенно публика и бешено кружилась в хороводе. Выстрелили из углов фойе пушки, набитые конфетти и серпантином.
Сверкающая, переливавшаяся в разноцветье и праздничном возбужденьи толпа кружилась, словно пьяная, в безумном танце и, зажмурившись, камлала свою священную мантру. Первая леди, приплясывая, сломала каблуки; Моржаков скинул бронежилет и раковину; все словно сошли с ума, повторяя магические слова, раскачиваемые пароксизмом ритма. Потом, охнув, словно с сожалением разомкнули круг и вытянулись в цепь, заскользив по паркету. Сверкающая чешуей змея извивалась в свете мечущихся прожекторов, призрачно перетекая из знака доллара в юбилейную восьмерку. Гости захлебнулись от восторга. Поэты, прозаики, политики, диссиденты, сатирики, режиссеры, банкиры, корреспонденты - все слились в карнавальном действе, окружая себя воем, жемчужно переливаясь из знака в знак. Прожектора, возбужденные толпой, не знали устали, пушки не переставая палили, хлопушки хлопали. Оркестранты наяривали цыганщину, Михайленок снимал массовку для своего нового патриотического фильма с прицелом на заокеанскую премию, Шигалевский окучивал грядку с посаженными в нее двадцатипятицентовиками. Отряды президентского ОМОНа охраняли Поле Чудес. Чучело генерала Фламинго тихо материлось в углу.
Потерявшийся в общем торжестве Марк Захария, утративший контроль над спектаклем, не выносивший затерянности в толпе и чужом успехе, вдруг выскочил под свет прожекторов на подиум и, выхватив из-за пазухи какую-то красную книжицу, поджег ее от фейерверка. Она вспыхнула ярче карнавальных огней. Обжигая пальцы, он вертел ее, как фокусник, в руках, не отпуская до самого последнего мгновенья, как бы жалея расстаться с книжицей, а затем бросил ее наземь и принялся с ожесточением топтать. Все как завороженные смотрели на огонь, не смея верить увиденному. Огонь поднимался все выше и превращался уже в костер, как откуда-то из-за кулис выскочил с боевым кличем пожарник, с огнетушителем наперевес. Направив раструб в костер, он пустил пену, но огонь разгорелся еще ярче. Наблюдавшая за происходящим Фиалка хорошо видела, что книжечка совершенно не тронута огнем - напротив, она становилась от него еще целее. Фиалка первая сделала это открытие, и ее вдруг осенило.
- Партбилеты не горят!!- грохнула вдруг она посреди праздника, разъяв свое вечное молчание, и, выхватив свою красную книжицу из-под передника, тоже бросила ее в костер.
- Партбилеты не горят!! Партбилеты не горят!!- грохнуло в ответ эхо - и гости, сбивая друг друга с ног ринулись к костру, выхватывая на ходу свои красные книжки и бросая их в пламя.
Сначала робко, словно не доверяя огню, потом все смелее, швыряли они в костер свои заветные книжицы - у подавляющего числа присутствующих они были. Куропов, Черепченко, Куросавченко, Вздоренко, Судакова, Зубайтис, Сумятич, Явловский, Гейдаров, Благолепская, Кукушатьев, Полироев, Шигалевский-Корчагин, Баркалов, Ивантеева, Чуб, Бодровик кидали свои несгораемые книжки в огонь и плевали в костер. Руководящий орган ЦМС, почти поголовно состоящий из членов КПСС, манерно прогалопировал к жертвеннику, заголяясь. Последним прискакал, путаясь в фалдах, Дикштейн и, шваркнув книжку об пол, отпнул ее ногой в костер, поднимая тучи искр. За ним бросились Рассудин, Бочкарев, Бочкаренко, Тупило, Гугняев и прочие патриоты; хитрый, как всегда рассудительно мешкающий Окуневич бросил в огонь какую-то подкрашенную картонку. Дойч Марка не мог вспомнить, был ли он членом или нет - так далеко он зашел в своих демократических убеждениях. Адмирал Лубянченко ему напомнил. Последней бросилась к костру непримиримая оппозиция, под предводительством Лукьянина и Бабуинова. Разработавший эту сухопутную операцию генерал Пельменников наблюдал за происходящим с командных высот. Забытая всеми Анабель, не имевшая книжицы, но всю жизнь принадлежавшая к имевшим и телом, и душой, вдруг почувствовала себя одинокой и заплакала; Кэти Фиалко загадочно улыбалась и любила их всех, своих гонителей, которые, конечно, теперь обязательно ее пустят в баню. И она победоносно посмотрела на Протопопенко, никогда но имевшего билета. (Потом говорили, что это была самая удачная, хотя и незапланированная, сцена спектакля, которая войдет во все театральные учебники.)
- Внимание! Внимание!- уже опять гремел в ладоши и пытался унять гостей Жбанецкий, совершенно счастливый увиденным.- Аттракцион! Аттракцион!- но ему почти не удавалось успокоить публику.
Наконец, когда гости утихли после остудившего их коктейля, конферансье прохрипел:
- Дражайшие! Драгметаллические! Други! Друзья! Сейчас произойдет последний аттракцион! Парад сиамских близнецов! Си-ам-ских! Не сионских, генерал Фламинго, а сиамских! Свет ненадолго, всего на минутку, погаснет, все быстро разбегутся и перемешаются в темноте - но смотрите у меня, ни-ни,- хитро подмигнул дамам и даже намекнул Первой леди конферансье, отчего та засмущалась,- все перемешаются и, так сказать, рассредоточатся, а затем, когда свет включат, каждый замрет и возьмет за руку своего соседа - кто бы им ни оказался - он-то и будет его близнецом! Сиамским! Но смотрите, други, не подглядывать! Не подсматривать! Партнеров не менять! Меня и природу не обманывать! Считаю до пяти - раз! Считаю до пяти - два! Нет ничего закономернее случайностей! - Три!!- Последние слова Жбанецкого уже тонули в темноте и грохоте. Гости бросились со всех ног врассыпную, поднимая и глотая пыль, отдавливая друг другу ноги, сминая платье, улыбки и серпантин. Перевернутое чучело генерала Фламинго мешалось у толпы под ногами.
Свет внезапно вспыхнул - и все замерли на своих местах, как вкопанные - на полужесте, на полушаге.
- Так! Славненько! Славненько! Встали!- кричал, сложив ладони в трубу, конферансье.- Посмотрим, что у нас получилось! Парад-алле - оп! Первая пара! Музыка! Туш!
Оркестр грянул свадебный марш Мендельсона, и пары стали выбегать одна за другой под свет прожекторов - кто вприпрыжку, кто на четвереньках, кто кувыркаясь, кто по-пластунски ползком, вприсядку, сросшись друг с другом кто затылками, кто лбами, кто боками, кто спинами, задами, гениталиями, носами. Первой по-военному чинно прошествовала пара Матриарха всея Московии и адмирала Лубянченко, почти незаметно сцепившись друг с другом ягодицами и мельтеша божбою (странно, но даже здесь, в суматохе, была соблюдена некая негласная иерархия); дальше, висок к виску, проследовали, любезничая и совращаясь, Первая леди государства и Первая леди поэзии - по праву праздника; затем, как-то брезгливо чураясь очереди, но все-таки немыслимо ввинченная в нее, просквозила стянутая красным колесом, как обручем, пара - Крестовоздвиженер с генеральным секом; потом, составившись лбами, ужасно гримасничая и пихаясь, прогромыхали Зубайтис с Плюгановым; глава налоговой службы Аль-Починок увивался вокруг премьера Толстогузова, незаметно подкладывая ему в карманы зеленые; пролебезил клан Михайленка, путаясь в членах, как в щупальцах; затем, как-то вне очереди и изгаляясь, провихлялся ламбадой Шигалевский - с тенью Шатова; сросшись ляжками, прогарцевали, как пара хорошо выезженных лошадей, Жмериновский и Старохватова, скабрезно поднимая ноги в такт; два бывших премьера (бывших в употреблении) Гейдаров и стриженный ежиком Обрыдлов осторожно пропихивались сквозь толщу - живот к животу, нос к носу; тесно прижавшись друг к другу плечом, по-пластунски, потея и озираясь, прозмеились по паркету Костников и Моржаков, следя жиром; Куросавченко, сросшись задом с Бабуиновым, катился по дорожке клубком; Сладкевич, не зная к кому примкнуть, семенил за ними двойником самого себя; Благолепская, суча ногами, фас-в-фас - с кем-то из подручных Лубянченко; Вздоренко, путаясь в магнитофонных прослушках, как в серпантине, - с Сосновским, перетекаясь; Окуневич, обмахиваясь веером,- в обнимку с Герцем, нобелевским мечтателем; Кукушатьев, потея под клобуком, шпыняя двойника под дых, нос-в-нос - с Бочкаревым, стагнатором; Сухотруб, бубня псалтирью, бедро-в-бедро с Бочкаренко, пассионарием; Рассудин, брезгливо кривясь, но все-таки смертельно спаявшись с партнером,- зуб-в-зуб с Педофеевым, постгуманистом; проскакали, слюняво лобзаясь, Магнус Магнус с Гугняевым, версификаторы; сердечно изъясняясь, проспешили под ручку Сумятич с Холокостером, русичи; с ними вперегонки - Тупило с Краснодворской, ораторы; наступая им на железные пятки - Уркашов с Черепченко, кураторы; за ними волчком - Уприщев со Швондеровичем, санаторы; за ними вдогонку - Куропов, как-то анархически ухмыляясь и глумясь, угодливым задом - к Апельсинову - вибраторы; Му-Эдзинский, осклабясь, пах-в-пах с Мадлен, совращенной куклой Апельсинова, мастурбаторы; как-то остраненно прижимаясь к партнеру, притворно пытаясь избавиться от него, проплыл Полироев с Кусимским, как тень Сатурна (инспираторы); Лонжюмо, как всегда, проскользнул с чьей-то взятой напрокат тенью, ею прикрываясь (имитаторы); протопали парой ватных пони Фиалка с Дикштейном, блудя блудом (донаторы). Изнуренные солнцем советской власти Михайленки еще раз прокрались мылкой тройней: пахан с отпрысками (аллигаторы).
Были и другие пары. Фиглярский имитировал сиамизм, прилипая то к одному, то к другому. Ефратов с Коровиной, слившись в засосе через диафрагму, почти замыкали шествие. Последним, жеманничая, провальсировал вечно бесхозный и извилистый Явловский, увлекая в танце чучело генерала Фламинго куда-то за оркестровую яму. - Какова позиция, такова и оппозиция!! - в отчаяньи прохрипел генерал уже из-за кулис, куда его унес вихрь. Но не был услышан за шарканьем языков и туфель.
Марк Захария, Лукьянин, Баркалов, Бодровик, Чуб и некоторые другие, как всегда, увильнули от мероприятия. Но самым последним тяжело, как владимирский тяжеловоз, прогромыхал распорядитель номера Жбанецкий, таща на закорках своего толстого двойника - градоначальника Поляничко. Он пробовал, семеня ногами и языком, гримасничать и передразнивать своего седока, одновременно пытаясь угодить ему. Седоку нечего из его гримас но было видно.
- Милейшие!- задыхался под тяжестью градоначальника конферансье.- Други! Не расходись! Не разъединяйсь! Еще не кончено! Мы неразлучны! Наука еще не может! Проводятся только первые опыты! Нас не разъединить! Нас не разорвать! У нас общая кровеносная система! Общее кровообращение! Всё общее! Всё! Да здравствуют красные кровяные тельца! Виват - красные кровяные шариковы! Аудитория грохнула аплодисментами. Публика с восторгом приветствовала речь своего спикера. Надрываясь, он крикнул, окончательно расплющиваясь под седоком:
- Внимание, а сейчас будет духовно-интеллектуальная часть! Отдельно! Совершенно! Отдельная жизнь гениталий, так сказать! Ей-ей! Прошу в зал, панове!
Гости клубком покатились в зал, куда их давно уже зазывал ревновавший Жбанецкого Марк Захария, распорядитель праздника, по-змеиному уворачиваясь от своего ушлого двойника Лукьянина. Парность по-прежнему соблюдалась: по местам рассаживались каждый со своим партнером.
Начиналась заключительная часть вечера, самая потрясающая его часть: введение в Живой Пантеон Русской Литературы ее блестящих наследников - они уже вытянулись робкой цепочкой вдоль загадочно стянутого занавеса - Анабель, Жоржа Мегабайтова, Тибула Бурцилавы, Будулая Герца, Магнуса Магнуса, Лонжюмо и, если разрешат, Жбанецкого (его кандитатура не была до самого последнего момента согласована). Пантеон представляли ведущие артисты театра Губком.
Занавес раздернулся - зал ахнул. В голубом мреянии тумана, в сиянии алмазных звезд, как бы на небе, на облаках, жемчужно мерцали уходящие ввысь беломраморные троны, инкрустированные малахитом и яшмой. Откуда-то с еще более высоких небес низвергался серебряный, переходящий в музыку, свет и заливал сцену. На самом высоком троне восседал, от смущения теребя бороду, патриарх русской литературы Лев Толстой, держа в руке скипетр, а на стульях пониже размещались Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Лесков, Чехов, Достоевский и кто-то еще. На пустующих - по числу посвящаемых - стульчаках сияли, словно нимбы, приготовленные серебряные венки. У врат рая стояли с перекрещенными алебардами Протопопенко и Педофеев, не допущенные внутрь святилища, но и не пропускающие в него никого. Толстой, кряхтя и шамкая беззубым ртом, волоча по ступенькам скипетр, спустился с трона и подошел к первому инициируемому - своей сверстнице Анабель. Взяв ее галантно под руку, под звуки мазурки, он торжественно подвел Анабель к подножию ее мраморного седалища, и, на минуту замерев у него, как в почетном карауле, отдав честь, отправился за другим посвящаемым. Точь-в-точь он повторил то же с остальными небесными номинантами, к концу все же устав и как-то обмякнув, беспомощно пристукивая золотой палкой для важности. Исходивший от зависти Окуневич скрипел фарфоровыми зубами. Кукушатьев, Баркалов и Бочкарев демонстративно покинули зал, гремя сиденьями. Рассудин схватился за голову. Крестовоздвиженер был взят дирижаблем живым на небо. Инициация продолжалась. Все замерли у подножия своих тронов, как перед гробом. Зал встал, подчиняясь ритуалу. Приближался финал. Мегабайтов, уже приподнявшись на одну ступеньку в нетерпенье, вытащил из-за пазухи свиток, торжественно развернул его и многозначительно обвел взглядом зал.
- "Любовь к эшафоту",- высокомерно, как не свое, прочитал он.- Эссе о Набокове. - И, выдержав многозначительную губкомовскую паузу, принялся монотонно читать свиток.
- Кто такой?- пихнул Пушкин Лермонтова в бок.- Ты читал?
- Владимир Владимирович? Из наших,- буркнул недовольно Михайло Юрьевич.- Я бы лучше его сюда вместо этих посадил, да старик заупрямился. Старческий маразм, что ли? Свое бы место ему, ей-богу, уступил.
- Да ладно тебе, Мишель,- примирительно сказал Пушкин.- Прости старика, сам же потом обличать будет. Нам-то что... - Они еще долго о чем-то шушукались.
Зал не смел шелохнуться. Никто ничего не понимал, но все уважали. Мегабайтов подходил к концу.
-"С отрубленной головой Цинциннат обретает своих"!- хрипло выкрикнул наконец чтец - и отпустил свиток.
- С какой-какой головой?- переспросил Толстой спросонья,- Я, признаться, того, немного задре...
- С отрубленной,- отрубил Мегабайтов.- Надо знать классику, граф. Чик-чик головку Цинциннату,- чиркнул он ладонью по горлу.- По самую репу, Лев Николаевич.
- Да знаете, Жорж, я все тут на облаках как-то запустил,- стал оправдываться Толстой.- То этому помоги, то того проконсультируй. Семинар в Литинституте веду, корректором на полставки подчитываю. Бесконечные интервью по ЯНТВ, опять же. А переиздания?- Все сам и сам, того и гляди, чего-нибудь напортачат. Софья Андреевна-то теперь мне не помогает. "Фри-Фри" тоже пристает как банный лист со своими мультикультурными вопросами, прости господи. Для своей работы ни полминутки!
- На компьютере надо работать, вот что! Тогда и успеете!- брякнула вдруг ни с того, ни с сего Анабель, сама не смыслившая в кибернетике ни бельмеса, но уже почувствовавшая себя на равных с графом.
- С отрубленной головой Цинциннат обретает нас?- разочарованно протянули небожители хором - все, кроме Гоголя, бешено вращавшего во внутренности уха пальцем.
И вот тут-то все и началось. Забравшийся в термы некропольца Протопопенко Бестыжев, вконец отчаявшийся попасть в театр, раскочегарив баню (и даже успев попариться и немного соснуть на полке), словно по наитию, вскочил в штаны и, хватив ковшом кипятку и поддев в подмышку веник, помчался ко входу, делая последнюю попытку прорваться на торжества. По-видимому, он был принят за служителя культа, и потому был беспрепятственно пропущен охраной. (Спецслужбы до с их пор этот вопрос с приглашенными на юбилей выясняют.)
Терминатор ворвался как раз на заключительной фразе Мегабайтова, когда тот отрубал Цинциннату голову, и, промчавшись по рядам, как вихрь, взнесся на сцену. Бросив к ногам Анабеллы пожухлый веник, замахиваясь на присутствующих ковшом, он выдохнул в запальчивости в зал:
- Лжете!!
- Кто лжет?- спросил Мегабайтов.
- Вы тоже,- сказал Бестыжев.
- Объяснитесь.
- Дело в том, что никакой головы Цинциннату не отрубали,- устало просипел Бестыжев.- Это вы того, хватили. Это точка зрения палача.
- Вы в своем уме?
- Не в вашем,- отрезал Бестыжев.- Повторяю для особо одаренных: никакой головы Цинциннату не рубили. Больше того, он даже не сидел в камере смертников, не был приговорен к смерти, и Марфинька никогда не делала этого. Он вообще не был здесь: это точка зрения палача, что был. Вот этих всех, кто в зале. Всех, кто не с Цинциннатом, да. Это его собственная точка зрения до эшафота, если хотите,- даже до самого взмаха топора. Но топор не был опущен, нет. Потому что никакого топора на самом деле не было, Цин все-таки понял это. Успел его убрать - вместе со всем остальным миром. Рассеял, так сказать, майю невежества и топора - как раз когда тот взлетел в воздух. Эпиграф романа помните?
- Давайте.
- "Как безумец считает себя Богом, так и мы верим, что мы смертны".- Делаланд, "Рассуждение о тенях". Подчеркиваю, Мегабайтов,- о тенях. Как думаете,- кто тени?
Мегабайтов едва заметным жестом обвел всех присутствующих.
- А Цинциннат-то, я думаю,- всамделишный?
- Дальше.
- Цинциннат подумал: "Зачем я тут? Зачем так лежу?"- и, задав себе этот простой вопрос, он встал и осмотрелся. Когда он встал, иллюзия распалась. То есть, конечно, еще раньше, когда он подумал, зачем он здесь, на земле.
- Мне скучно.
- Ничего, дослушаете. Заодно отвечу на нарывающий у вас на языке вопрос: знаю ли я, что автор эпиграфа - вымышленное лицо: знаю. Тем более, если это эпиграф самого Набокова, это еще стремительнее подтверждает мою правду: автор уже с первых строк романа сам задает ключ к его пониманию.
- Мимо. Кстати, об эпиграфах. В другом, более позднем тексте, для автора уже "смерть неизбежна". Так-то.
- Позднейший камуфляж. Преступник возвращается на место преступления и пытается изменить композицию, чтобы пустить следствие по ложному следу. Подкидывает ложные вещдоки.
- А вы - следователь?
- Констатирую личный выпад. Признак приближающейся агонии.
- Опять заметьте: оба эпиграфа чужие, во всяком случае, один из них отчужден от автора. Эрго: автор с этим вопросом еще сам не разобрался.
- Увы вам: на самом деле, у Набокова только один, всегда повторяющийся эпиграф: посвящение его жене; опять в мою пользу. Лучше продолжим. Собственно, Цин-Цин уже делал пробу в детстве, помните? Но тогда испугался и вернулся. В этот раз вышло. И он пошел, один, среди падших вещей мира,- в сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.
- О, вы читатель,- сказал Мегабайтов, зевая, уже все поняв.
- Да, читатель. Ну и что?- пожал плечами Бестыжев.- Еще раз, для зала: Цинциннат достигает прозрения как раз под топором, перед топором - просто так совпало. Он становится неуязвим для мира кесаря, вообще для мира форм,- встает и уходит. Но, видите ли, это прозрение могло снизойти на него где угодно, хоть на стульчаке,- не обязательно на эшафоте. В любом месте кесаря косаря. Собственно, никакого мира косаря и не было с самого начала, он приснился тому, кому снится, что он видит сон. Понимаете?
- Здесь Первая леди вдруг заерзала на стуле как юла, почувствовав в словах Бестыжева скрытую опасность.-
Повторяю, он выходил уже ребенком с какого-то там этажа, через окно, на глазах у всех вас, зрячих, но тогда вернулся, струсил. В самый же момент мнимой казни - получилось. Не спасовал кесарского топора. То есть, никакого топора не было, он его изъял.
Мегабайтов стоял, понурившись, измельчая свиток в клочки.
- Если вы не поняли этого, Мегабайтов, тогда вы ничего не поняли не только в романе, но и в жизни.
- А как вы объясните библиотекаря, любезный?- вдруг с остервенением, словно цепляясь за соломинку, хрипло выкрикнул Мегабайтов.- Ведь это реакция на кровь! Не связывается!
- Да, блевал,- ухмыльнулся Бестыжев.- Скрючившись, на ступеньке. Хотя бы лучше через перила, что ли, - убедительнее, по крайней мере. Ну и что? Спазм воображения, не больше. Это могло быть лишь предощущением крови, накатом рвоты. Или, скорее, это было последней художественной иллюзией, сознательным самообманом автора - или ловушкой, поставленной им читателю.
- Это недоказуемо.
- Как все в искусстве.
- Я, пожалуй, соглашусь.
- Еще бы!
Кто-то запричитал навзрыд. Первая леди упала в обморок. На галерке бешено зааплодировали.
- Не соглашайся, Жорж! Не соглашайся!- повскакивали гости с мест. Мы его знаем! Ату его!
- Нет, соглашусь,- упрямо отрезал Мегабайтов.- Иначе пришлось бы соглашаться с вами.- И сошел со сцены.
- Не уходи, Жорж! Не уходи!- заверещали вперебой недообращенные, сразу почувствовав себя одинокими, брошенными.
- А как же гости, банкет?!- осела, как простокваша, Анабель, бороздя слезами напудренное лицо.
- Обожритесь,- плюнул Мегабайтов.- Уж лучше с Библиотекарем.
- Но он же талантлив, талантлив!- каталась по сцене Анабель, протягивая руки к уходящему другу.
- Не беспощадно,- махнул кулаком Бестыжев и тоже спрыгнул со сцены.
Поднялся невообразимый шум. Никто не пытался остановить ушедших. Все обвиняли друг друга, вцепившись друг другу в волосы. Первая леди была в шоке. Ее отпаивали водкой.
- Как он сюда попал?! Кто позволил?! Я вас разжалую!- метался по залу Лубянченко и, подскочив к Благолепской, принялся срывать с нее погоны.
- Он пролез сюда без билета, как заяц! Влетел в окно по воздуху, как Цинциннат!- взвыла Благолепская, отбиваясь от адмирала сумкой.- Отдайте!
- Граждане, друзья!- пытался всех перекричать и успокоить Жбанецкий.- Погодите, не надо! Остановитесь! Стойте! Давайте восклицать! Друг другом восхищаться! Друг другу комплименты! В нужные моменты! Как было всегда! Друзья!!- Но призывов его уже никто больше не слушал.
Кто-то взвыл из-за кулис красной пожарной сиреной.
Все летело кувырком. Кругом было страшное замешательство. Пантеон бессмертных гудел, как улей, и грозно топтался на месте, как взнузданный конь. Первыми опомнились Пушкин с Лермонтовым и уже целились в самозванцев из дуэльных пистолетов. Толстой, очнувшись, гвоздил пришельцев дубиной народной войны, со свистом рассекая ею воздух; Лесков настраивал вконец испорченный за вечер язык, перебирая струны арфы; Достоевский бился в падучей; Чехов ставил всему происходящее диагноз; Гоголь, задыхаясь от гнева, жег Третий том "Мертвых душ".
Все было кончено. Размалеванный задник театра рухнул. Со стен осыпалась известь. Декорации хрупко разлагались, как асбест, рассеивая вокруг колючие иглы. Занавес, поднимая тучи пыли, с визгом упал. Скрючившись, бледный, как палач, блевал через перила Распорядитель. Стоячий, как гриб, смерч, пронесся над миром, взвывая и змеясь, забирая в себя людей, вещи, пространство, гоня перед собой мокрядь, перхоть, менструальную слякоть истории - все исчезало и растворялось в нем. Материи больше не было. Время сворачивалось в спираль. Последней пронеслась, завесив зеркало черной шалью, какая-то огромная белогривая женщина, неся перед собой кукольного палача, как личинку. Все падало, рушилось, расползалось; лишь живые небожители, не тронутые распадом, стояли незыблемо в вихре и улыбались. Переглянувшись, сказав друг другу: зачем мы здесь? зачем так стоим?, они отряхнулись от смрада и побрели куда-то в даль, где, судя по голосам, были существа, подобные им.

(P.S. Ни за какие случайные совпадения и произвольные читательские аналогии рецензент не отвечает и за чужое необузданное воображение ответственности не несет. Все недоразумения следует выяснять у автора романа М.Астурба. - А. ИВАНЧЕНКО, достойный худшей кары.)
1997