Все это, конечно, иронически переосмыслено рецензентом. Рецензент бы назвал эту операцию реконструкцией смысла, переакцентировкой логических ударений романа, смещением их в сторону истинного смысла сочинения. Соответственно этой переакцентировке, рецензентом изменены и некоторые фамилии персонажей - у автора они другие. У М.Астурба все это изображено на полном серьезе, с восхищением и даже некоторым приседанием перед поступками героев - чувствуется какая-то глухая зависимость автора от персонажей, по-видимому, прототипов; не исключено, что он сам является одним из них, но идентифицировать автора ни с одним из его героев не удается. Рецензенту, сколько он ни старался, не удалось обнаружить "альтер эго" автора, без которого, как правило, не обходится ни одно художественное произведение: не считать же им, в самом деле, некоего Бестыжева, персонажа поистине демонического, выписанного автором со всей силой заменяющей ему талант ненависти, - в этом случае бы пришлось приписать автору поистине внехудожественные намерения (месть своим героям, мазохистское сведение счетов с самим собой и т.п.) Не здесь ли кроется секрет успеха этого незамысловатого сочинения - в избавлении романа от назойливого авторского присутствия, при одновременном, хотя и скрываемом, восторге перед его персонажами? Если это так, мы присутствуем при несомненном художественном открытии.
Автор наивно-беспощадно разоблачает своих героев, не желая этого, изображает их в самом что ни на есть неприглядном свете, но сам как бы не сознает своего критического пафоса, ибо всегда дает их поступкам положительную оценку. Это делается, разумеется, не прямо, а лишь констатацией факта, характера, события - без какого-либо их осмысления. Эмоционально-психологически автор всегда на стороне своих героев, в противном случае ему бы пришлось скрывать многое из их содержательных биографий. Такое возможно только в литературе, причем в такой графоманской, как эта,- никак не в самой действительности. В жизни мы бы, несомненно, ни за что не потерпели выходок этих фигурантов романа, во всяком случае, мы бы их не награждали госпремиями и не выдвигали в национальные герои. В самом деле, вот группа известнейших литераторов, артистов и режиссеров, хрустальнейшая интеллигенция России, распространяет письмо в поддержку некоего сомнительного банка "Чарли", в котором хранит свои трудовые сбережения чуть ли ни вся творческая интеллигенция Москвы. Проходит слух, будто банк на грани банкротства, и вкладчики, естественно, пытаются снять свои деньги. Группа хронических подписантов романа в своих распечатанных в СМИ обращениях и заявлениях убеждает вкладчиков в швейцарской надежности банка, сама предварительно сняв свои сбережения (одному подписавшему деньги были доставлены даже на дом). Банк, разумеется, лопнул, все обмануты - кроме наших подписантов и автора романа. Автор полагает, что они поступили как истинные интеллигенты.
Вот группа демократических писателей во главе с Магнусом Магнусом идет захватывать во время путча 91-го года бесхозный Союз писателей, захватывает его, и первым демократическим действием нового секретариата становится переписывание автомобиля некоего Холокостера, редактора большевистской газеты "Солнце", на имя Кукушатьева, автора повести "Тучки небесные", якобы демократа. "Это не "Солнце", а обратная сторона луны какая-то",- с негодованием обрушивается на реакционера Кукушатьев и спокойно переводит "Волгу" Холокостера на себя. Реакция не пройдет! Автору невдомек, что "демократизм" Кукушатьева стоит печатных выходок Холокостера. Демократию, как и его герой, автор понимает как распределение и перераспределение.
Вот "патриоты", возмущенные захватническими действиями Магнуса, сжигают его чучело во дворе Союза писателей; Магнус спокойно переправляет видеоролик с этим языческим сюжетом в Штаты, наживая на этом самосожжении политические дивиденды - в твердей валюте. (Злые языки утверждали даже, будто поэт тайно передал патриотам для этой акции свой малиновый пиджак, чтоб за океаном не обознались чучелом, но это уж вовсе феерично и анекдотично, и мы вместе с автором романа эту клевету решительно отметаем.) Вот Шигалевский-Корчагин, автор пасквиля на выдающегося русского философа Николая Бердяева и перестроечной статейки на садово-огородную тему "Стоит ли наступать на тяпку", мыслитель из Института международного рабочего движения, бросает народу России, выбравшему своим шутом политика Жмериновского, обвинение: "Россия, ты одурела!". По мнению Шигалевского, Россия должна была выбрать себе других шутов, не таких, веселых, как Жмериновский, а таких унылых, как он сам. Апофеозом этих демократических бесчинств стало назначение писателя Кукушатьева, человека ничтожного, мелочно завистливого, мстительного, не способного простить даже отдавившего ему ногу трамвайного пассажира, председателем Комитета по помилованию, то есть. Верховным милосердствующим страны. Быть гуманистом за чужой счет, благородным - не поступаясь ни граном эгоизма, щедрым - ради корысти, самоотверженным - для самоутверждения - это и есть абстрактный гуманизм, столь безуспешно искомый советской пропагандой и обретший наконец свое пародическое воплощение в лице литератора Кукушатьева и ему подобных. Это назначение на должность Верховного Милователя морально несостоятельной особи есть символическое выражение устремлений целой эпохи: всегда казаться, никогда не быть. То есть, при минимуме моральных затрат - максимум материальной выгоды, желательно в СКВ. И эти криминальные назначения происходят в эпоху небывалого насилия, грабежа и кровопролития, каких еще не знала Россия. "Распоясавшемуся криминалитету - наша разнузданная нравственность",- такой лозунг можно было бы опубликовать к очередной годовщине их "демократических" реформ.
Или вот еще, некто Крестовоздвиженер, претендующий на звание вселенского пророка, просидевший в эмиграции всю Новую Российскую революцию - все ждал подходящего исторического контекста для своего возвращения (расставлял, я так полагаю, точки над буквой ё - он этим, как историческими судьбами, весьма озабочен), но так и не дождался. Он их просто не увидел, эти контексты, потому что их попросту не существует - Россия сама один сплошной контекст. Наконец, возвращается на родину, подобно светилу, надвигаясь на нее с Востока; занимается алая утренняя заря, ее свет уже вполнеба, свет солнца уже непереносим. Вся страна должна была ослепнуть, когда светило поднимется наконец в зенит - прибудет в роскошном пульмановском вагоне в столицу Родины; а был серенький денек, дождичек в четверг, жиденькая толпа встречающих с топчущимся под зонтиком Шигалевским и перемогающимся под дождем вечным российским безвременьем, и никому, в общем, не было до светила дела. Солнце опоздало и не было замечено народом: и то сказать, оно тоже имеет какие-никакие обязанности и не может всходить на небо, когда ему вздумается. (Любопытна в этой связи очередная выходка Магнуса. В своей так и не отправленной светилу телеграмме он писал о каким-то наивным самоотречением закоренелого эгоиста: "Россия завидует самой себе, потому что у нее есть Крестоводвиженер - а мы завидуем России" - и автор романа, конечно, как всегда в восторге от этой мучительной пошлости своего героя; хитроумный Магнус, впрочем, телеграмму светилу так и не послал, встречать его не пошел, вовремя спохватившись, что это может быть не только бесполезным, но и вредным.)
Крестовоздвиженер же, возвратясь на свою историческую родину, опять скрылся, засел что-то такое писать, кого-то опровергать, что-то кому-то доказывать. Но так ничего и не сказал. Он промолчал к р о в ь - и разоблачил себя окончательно. Хорош пророк, замолчавший кровь и насилие,- на наш взгляд, так простой советский письменник, получивший от Нобелевского комитата Ленинскую премию и успокоившийся навек. Границы совести этих пророков как-то всегда случайно совпадают с границами. государства и простираются не дальше его интересов. А ведь все было ясно с самого начала: серенькая, областного уровня литература, обличительный пафос учителя средней школы, всепобеждающая отвага литературного тщеславия. Трансплантация языка чужой эпохи на новую почву (при пересадке гибнет). Одни имена его сыновей должны уже были насторожить чуткого к пошлости читателя (дети ни при чем): Архип, Демьян, Серафим. Лучше бы он назвал их Арманд, Авангард и Рокамадур, или, на худой конец, Сексус, Нексус и Плексус, что ли,- по крайней мере, не так смешно и претенциозно. Читатель еще увидит, если роман М.Астурба будет иметь продолжение (что обещано), как старик отморозит какую-нибудь окончательную глупость со своим завещанием, что-нибудь эдак эйфеле-башенное, мраморно-монументальное, на чем скоро проступает зеленовато-скользкая мшистая пошлость и что споро зарастает историческим дерном.
Рецензент, скромно потупя взор, признается, как ему невесело писать обо всем этом: говоря о пошлости, всегда вступаешь в область элементарных истин, так что мало кто отваживается ломиться в эту бронированную открытую дверь; с другой стороны, он сознает, что пошлость имеет такое беспрепятственное хождение как раз потому, что почти никто не отваживается на спор с нею, чем оказывает ей неоценимую услугу.
Повторяем, весь этот пафос рецензента имеет лишь прикладной литературоведческий, а никак не политический или тем более этический характер, то есть он стремится осмеять вымышленную литературную, а не подлинную действительность - в жизни бы таких героев никто просто не потерпел.
|
