О литературных достоинствах этого сочинения читатель уже получил некоторое представление: он присутствовал, при свете молнии, при ботаническом чуде - цветущей в августе сирени, холодно проигнорировал "мужественную, подернутую сединой", женскую грудь поэта (именно так по-ступил читатель с этим отталкивающим антропологическим излишеством), обонял "букет кашки и ромашки", был причащен святых тайн творчества - наблюдал, затаив дыхание, из-за плеча поэта, за созданием строф века на пачке сигарет "Филипп Моррисс" (почему-то, по-видимому по законам соцреализма, превратившуюся позже в демократическую пачку "Примы" - у Белого дома, где поэт строит вместе с народом баррикады), присутствовал в салоне "Мерседеса" при эротической сцене, чей унылый будничный ритм внезапно совпал с ритмом ползающих по лобовому стеклу "дворников"; читатель романа заправлял, едва сдерживая семя, дизельным топливом бензобак поэтова "Мерседеса" - выдадим автору лицензию на изобретение, насладился сиянием брильянтового перстня на мизинце поэта (в чьем неподкупном блеске еще достовернее фальшивый образ его хозяина), побывал на захватывающей заочной экскурсии по интерьеру танка, скорчился от невыносимой боли при выезде на Минское шоссе, где автор походя лишил своего героя воспроизводительной силы (раздавив "белое хрупкое яйцо "Мерседеса" поэта" между "жерновами брони") и т.п. - таких перлов в одной только экспозиции романа предостаточно. Что же говорить обо всем романе?
Как таковой, сюжет в романе почти отсутствует. Его заменяет сюжет самой политической жизни России в 1991-1997 годах, сюжет интеллигенции и власти, интеллигенции у власти, - самой, если хотите, истории, и это бессильное повествование безжалостно эксплуатирует ее климактерическую энергию, что, увы, не помогает автору романа скрыть свою вопиющую немоту. По замыслу романиста, демократическая интеллигенция должна активно бороться с левой оппозицией, прежде всего, с ее "красно-коричневой" интеллигенцией, "купающей красного коня", но борьбы как-то не получается, повествование топчется на месте, несмотря на все стилистические и коммерческие ухищрения автора, язык романа маловыразителен, изобразительный рельеф скуден. Несмотря на все попытки М.Астурба придать хоть какую-то объемность своим героям, он терпит сокрушительное поражение, герои его бесплотны и плоски, как призраки бесконечных телесериалов, без усилия переходящие в героев сопутствующей рекламы и обратно. Даже их зло - пошлость, ибо для того чтобы быть хотя бы литературно выразительным, зло тоже нуждается в самоотречении, жертве, хотя бы в минутном забвении "эго", то есть хотя бы в мгновенном уподоблении добру, чего героям романа не удается никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже вечером своей жизни они не отбрасывают тени.
Обстановка у Белого дома в те незабываемые августовские дни 1991-го дана в романе как-то уж совсем глухо и невнятно и несоразмерно событию лаконично, чувствуется, что автор там либо не был совсем и отсиживался, как большинство его героев, где-нибудь на подмосковной даче, либо просто спасовал перед реальным художественным событием, что сплошь случается с нашими доморощенными романистами и социальными фантастами, когда они сталкиваются с реальностью. Они всегда воспроизводят только бесконечные псевдолитературные клише, а всякое событие реальной жизни, каким бы выразительным и захватывающим оно само по себе ни было, остается ими не замеченным и непрожитым и воспринимается лишь рефлективно, т.е. через отражение чужого, препарирующего явление, сознание. Живые детали обороны Белого дома начисто отсутствуют, все картины почерпнуты автором либо из телехроники и газет, либо из рассказов очевидцев, тоже, как правило, воспринимающих событие через матрицы чужого сознания.
Вот седовласый Президент, с "суровой складкой, залегшей в углу рта", с мобильным телефоном в одной руке и "Макаровым" в другой, в окружении своих соратников и охраны, чеканит шаг по нескончаемым коридорам Белого дома; вот отряд "подвыпивших" афганцев (извиняющийся эпитет графомана) расставляет боевые посты вокруг дома; вот группа молодежи вокруг кооператоров, с сусальной щедростью раздающих черствые пирожки; вот моментальный снимок знаменитого музыканта, дремлющего в обнимку с автоматом Калашникова (а не с виолончелью, как подразумевалось не земным, а небесным режиссером) - явная фоторежиссура и такая же сальная пошлость, как цветы в жерле танкового орудия, но автор этого не замечает; мелькающий среди озабоченных политиков Магнус, то уединившийся в толпе и набрасывающий на пачке пролетарских сигарет железные строфы века и тут же декламирующий их восхищенной аудитории, то среди рокеров, хакеров, штрейкеров и клакеров - вместо ударника, солиста, за синтезатором; трассирующие в ночном небе пули, тревожные волны мировых радиостанций, ведущих прямые репортажи из осажденной крепости демократии, скользящие тени снайперов на крышах, стягивающееся вокруг восставших кольцо КГЧП. Собственно, тема обороны Белого дома - это и есть единственное выразительное событие того времени, к которому наша романная интеллигенция имеет весьма косвенное отношение и которое еще более безотносительно изображено в романе. Ну, конечно, потом будут беспрестанные коллективные письма, обращения и заявления, вполне безответственные и двусмысленные, участие в выборах, встречи с политиками, рандеву с президентом, ламентации по поводу гибнущей культуры и демократии (в противоположном лагере - по поводу ги-бели государства, армии и народа, в обоих - выдавание личного пораже-ния, иссякающей тоталитарной репутации, творческой потенции, молодо-сти, здоровья, жизни - за национальную катастрофу). И, конечно, эта романная (карманная) лейб-интеллигенция пространственно всегда в недосягаемой близости от события, т. е. морально и психологически всегда в бесконечной удаленности от него, она никогда ни за что не отвечает, а только присутствует. Ее выбор, как выбор женщины, никогда не оконча-телен и всегда сохраняет возможность противоположного истолкования: счастливо найденная онтологическая формула, позволяющая не только выжить, но и прожить с комфортом. Ситуация, при которой бы возникла возможность однозначного истолкования высказывания, мысли, поступка попросту не создается, избегается или просто устраняется. Клевета, замалчивание, увиливание, демагогия - негласный безэтический этикет, помогающий интеллигенции романа в этом.
|
