Виталий Кальпиди

СТИХИ ИЗ КНИГИ РЕСНИЦЫ


* * *

Допустим, ты только что умер в прихожей,
и пыль от падения тела границ
луча, что проник из-за шторы, не может
достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,

за окнами воздух стоит удивленный,
захваченный взглядом твоим, что назад
вернуться к тебе, отраженным от клена
в окне, не успеет, и все-таки сжат

им воздух, но это недолго продлится:
твое кареглазое зренье дрожать
без тонкой почти золотой роговицы
сумеет четыре мгновения - ждать

осталось немного. Большая природа
глядит на добычу свою. Говорю:
не медли у входа, не медли у входа,
не бойся - ты будешь сегодня в раю.

И всем, кто остался, оттуда помочь ты
сумеешь, допустим, не голосом, не
рукой, и не знаком, и даже не почтой,
которая ночью приходит во сне,

но чем-нибудь сможешь - я знаю наверно:
Ты все-таки умер. И тайна твоя
молчит над землею да так откровенно,
что жить начинает от страха земля:

и звезды шумят, как небесные травы,
и вброд переходят свое молоко
кормящие матери слева - направо,
и детям за ними плывется легко.

ОДА ВО СЛАВУ РОССИЙСКОЙ ПОЭЗИИ
(отрывок)

"Вонми, о! небо, и реку,
Земля да слышит..."
Тредьяковский

Василь Кириллович, влеку
себя через твои глаголы:
"Как дождь я словом потеку;
и снидут как роса к цветку,
мои вещания на долы".
На домы высевает снег
свое фигурное, незлое
зерно, а мягкий человек
твердеет, устремляя бег
туда, где тверже будет втрое.
Вокруг: огромная зима
лежит как рукопись, но читка
ей не грозит, т.к. она
задумана похожей на
изнанку собственного свитка;
воздуси надрывает крик,
где с вороненым горлом птицы
летят семеркой масти пик,
изображая черновик
развернутой внизу страницы;
и я, одушевленный ком
земли, гляжу, как неумело
по ней воркующим вилком
гуляют гули босиком,
подруг тираня то и дело.
"Густеет время по краям
процессуальности сусали
в лазури вывернутых ям,
изобразивших небо," - нам
недавно гегеля сказали.
Нас ослепило зренье, нас
слух оглушил, а голос речи
по сути - вольный пересказ
истошной немоты, запас
которой в небе бесконечен.
Как медленно живут кусты!
скоростной неинтересен
им человек; плюсуй: пусты
для нас частоты чистоты
сверхзвуковых эльфийских песен.
Когда (и потому что) их
мы слышать не умеем, наше
кривое горло из простых
околоземных звуков стих
сплетает медленно и страшно.
Пуская в мир бумажный гром,
мы голосуем у обочин
звезде, летящей испокон
веков на человечий звон,
который сам себя короче:

: в противном случае все кончится сейчас,
речь вновь непроницаема, а небо
уже не оное, а купол, т.е. часть,
которая отсутствует у нимба,
когда он - заготовка котелка
Ч.Чаплина - о, противоцерковна
сия нелепость, а строка легка
видимо, поэтому бескровна.
: поэзия по-прежнему - вокруг:
повсюду Рейн, и Парщиков - в отъезде,
Дрожащих Слава кончился, на стук
открыв сначала страху, а возмездью -
как следствие того, что он впустил
вначале страх: Летают люббеллюли
(читай: стрекозы), воздух без стропил,
наверное, обрушится в июле:
сыворотка утренней росы!
разложение седой росы вечерней!
Стоят несумасшедшие кусты,
безумие примеривая - чем не
картина засыпания: Вокруг -
поэзия - сиротство без причины:
так женщина изогнута, как лук,
в объятиях безрукого мужчины.
Речь вопрошает собственную речь,
которой нет и даже быть не может,
она течет и продолжает течь,
не задевая зрения и кожи:
Мое слепейшество глядит на озерко,
где ангел приводнился (это - птица,
которой не почетно, а легко
как ангелу - без ряби приводниться).
тенью покрываемая, тень
в пустой траве валяется без дела,
отбрасывает эту дребедень
какое-то невидимое тело:
Мне Рильке приоткрыл свои костры:
в прохладных складках пламени тряпичном
они за гранью, скажем, красоты
(и только там) смогли косноязычье
довоплотить в невыносимый грех -
стоять все время на пороге речи,
молча за всех (вот именно - за всех)
без удержу, а чаще - безупречно:
Смотри, как хорошо, когда страна
изнемогает в деньгах и стыдобе,
как девушка, которая стройна,
но плод уже намок в ее утробе.
И стыдно ей, и хорошо в деньгах,
и шум купюр напоминает море,
и тесно ей в невинных берегах,
и сладко (есть свидетели) в позоре.
Как хорошо, когда страна верна
неверности: она открыта боли,
как хорошо, когда она пьяна,
пытаясь на свободу приступ воли
без соли обменять, а соль - в крови:
День - это ночи видимый избыток:
Валяются сограждане мои
в любви, не существующей без пыток:

: касательно Ахматовой - ее
дешифровал один печальный бонза:
монашенка с блудницею - вдвоем
в ней уживались - это одиозно
звучит, но между данных полюсов,
действительно, порхала наша Анна,
чей голос - двуединство голосов,
которое, по меньшей мере, странно.
Цветаева - истерика и стыд
под небеса взлетевшей институтки,
и ревность неразгаданных обид,
и жуткие меж ними промежутки.
О Мандельштам, не знающий корней
ни родины, ни нации, ни рода,
промежду двух пытавшийся морей,
как ласточка, зависнуть, но природа
подобного мучения проста
более того, велеречива:
петляет там не путь, а пустота,
а смерть черна и даже не червива!
: прости меня, великий метранпаж,
что в "Разговоре с Дантом" ни бельмеса
не понял ты, направив свой кураж
к поэзии, которая довесок,
допустим, невесомости любви,
чей профиль то и дело, то и дело
ловили амфибрахии твои,
но не смогли из чернозема тело
ему слепить: о неслепой Гомер,
о не Гомер, а муж своей Ксантиппы,
теперь в краю недесятичных мер
перемежаешь пение и хрипы;
там спорит жирна мгла с большой водой,
и ты, латынщик, с голосом бумажным,
само собой, скажу, само собой,
большой воде содействуешь отважно:
:Всем правит чудо и любовь Твоя,
которая берется ниоткуда,
но маловероятная Земля
почти непроницаема для чуда,
вокруг нее причина и закон
куражатся на уровне молекул,
и мы, нерасшифрованный планктон,
переплываем, плача, эту реку.
Переплываем, плача: почему?..
переплываем, пробуя на ощупь
то шум волны, то самою волну,
то жирных рыб, которые не ропщут.
Куда ж нам плыть, А.Пушкин? А туда,
где выплюнем мы жабры кружевные
и где уже не жидкая вода
нас на поверхность вытолкнет живыми:

ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

Смотри, он воплощается, смотри:
зеленым, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а некуполообразно.

Стоят деревья, думают кусты,
шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.

Вот умирает женщина, секрет
ее исчезновенья - это милость
(и только паутина - трафарет
ее морщин - за ветку зацепилась),

по следу суетливой мошкары
она течет, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнета человеческого счастья.

Нет памяти вокруг, и это - рай,
природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.

Ошеломленная своей ненаготой
под пленкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.

Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я
любуется началом этой смерти,
пока еще нетвердая земля
не обрела повадки сильной тверди.

Зеленое запачкало траву,
а синее не пачкает, а плачет.
Все умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.

Все умирает и живет, живет,
живет и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывет,
то влево, где оно плывет неплавно...

* * *

Пока упругие супруги
в постели промышляют дочь,
свои круги сужая в круги,
над ними коченеет ночь.

Пока шипит слюна зачатья,
себя запоминая впрок,
сухая изморось проклятья
покрыла спальни потолок.

Ужели все переносимо,
покуда, путая следы,
природа подменяет сына
на дочку посреди беды.

Наплыв воды внутриутробной
сулит любые имена,
пока то быстро, то подробно
пружинит сильная слюна...

В необнаруженном свеченье
зачатье движется к концу,
пока сквозь дебри наслажденья
вприсядку смерть бежит к отцу,

пока еще не мать, однако
готовая ее сыграть,
лежит в ужасной луже страха
жена, которая не мать...

Когда бы взгляд ее на волю,
как молоко, успел сбежать,
он стал бы каменною солью,
где спряталась другая мать...

Пока разглядывает небо
большое барахло земли,
что откупается не хлебом,
а тем, что в хлебе не смогли

мы распознать... Пока супруги
толчками делают любовь,
пока скорей туги, чем туги
объятия, покуда кровь

не стала твердой и покуда
боль не белеет, а болит,
в ушко иглы верней верблюда
дитя без умысла скользит...

За ним, по водам материнским
не вереницей лебедей,
плывут, успев не опериться,
ресницы умерших людей.

Они потом растут из мокрых,
не очень твердых детских спин
и каждый из живущих мог их
видать и видел не один,

конечно, раз... Супруги встали
и спать упали и, пока
их сны до дыр не залистали,
им спальней были облака,

откуда пишут не в конверте,
а желтой кровью на золе:
"Смерть победит, когда бессмертье
нас насмерть пригвоздит к земле..."

* * *

Желание быть женщиной меня
перемещает в сторону огня,
на кромку исполнительного неба.
Газообразна ангельская кровь,
не испаряя первую любовь,
она числом равна началу хлеба.

Когда я женщина, я помогаю быть
самой себе и начинаю плыть,
а маленький, загадочный мужчина
сидит в углу троянского коня,
изображая жестами меня,
и плавится в паху его причина.

В зеленом проектируя траву,
земля волнообразна наяву,
крестообразна ночью в черно-белом,
женоподобна в утренней заре,
она мужчину слышит, на траве
лежащего не мужеством, а телом.

Жестока женщина. Мужчина - идиот.
Природа, ими открывая рот,
впервые говорит, а не глотает
сама себя. Из бересты лица
я вырезаю для себя отца,
который возле матери растает.

Не ты идешь, по городу идет
твоя походка. Выпуклый живот
околоплодной соблазнен водою.
Не материнство женщине к лицу:
ведь тайный знак стремления к венцу -
венчанье девы с будущей вдовою.

Надев свою разглаженную грудь,
и накопив в паху пустую ртуть,
мужчина отправляется на поиск,
но Анна, онанируя в ночи
на пламя угасающей свечи,
не под него ложится, а под поезд.

Когда я женщина, я трогаю детей
и узнаю, что женственность, скорей,
мужчины свойство, т.е. принадлежность,
покудова не ясная для всех...
кому мне объяснить, что страшный грех
ее транжирить на слепую нежность.

О женщина, кромешная руда
рождения (вначале в никуда,
потом в себя, потом в гнилую глину,
пока густая пена молока
изнанкой, пузырящейся слегка,
становится моим глотком недлинным).

Отравленный причиной красоты
и красотой, в потоках пустоты
я двигаюсь по граням истерии,
а женщина, волшебная, как смерть,
мужскую жидкость превращает в твердь,
включая целку римлянки Марии.

(Младенчества любвеобильный ад
стекает в старость. Двери в этот сад
прозрачны для прозрачных, для меня же:
из пластилина и замок, и ключ,
а тела нерасплавленный сургуч
расплавится и под дверями ляжет.)

Родившись мокрой женщиной, живу
сухим мужчиной - тайна наяву
всегда глумленью над собою кратна -
родившись женщиной, прожив мужчиной, я
исчезну ангелом за пленку бытия -
попробуй убедить меня в обратном.

"Бессмертье человека смертно", - здесь
какая-то подначка слева есть,
и я не знаю чем она чревата...
Забыв про слюни Павловских собак,
я на земле оставлю женский знак,
который не имеет адресата...

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

SpyLOG

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1