Книга, которую ждали к новому году, появилась вдруг в сентябре. Двадцать семь свежих стихотворения Кибирова, помечены этим или - меньшая часть - прошлым годом, ни одно нигде не публиковалось. Вся книжка целиком должна была появиться в одном новом журнале, но стремительность "Пушкинского фонда" перемешала карты: в журнале стишки снимали из верстки. Эта история подогрела и без того горячий интерес: после трехлетней давности "Сонетов к Саше Запоевой" и "Истории села Перхурова" нежнейший наш поэт не одаривал публику новыми виршами. Тем более манила "Интимная лирика" в дурацкие сентябрьские дни: вот сейчас Тимур, как всегда, объяснит, что надо "жить-не тужить, не обижаться, и не обижать стараться", и светлая слеза прокатиться по щеке.
У Кибирова было два заветных механизма для вышибания светлых слез: детско-советская эстетика, ностальгическое перемывание косточек эпохи + неизбывная вера в прекрасность мира, огненность чресел, свежесть дыхания, пухлость стана и лучистость взора. Могли меняться социокультурные обстоятельства, которые Кибиров добросовестно комментировал в бесчисленных "посланиях к друзьям", но оставались нерушимыми сцилла и харибда надежды: никто не отберет у лирического героя счастья прожитого в школьном дворе и за дружеским столом, ничто не отберет у мира способность дышать новыми красками и соблазнами.
Теперь нет никакого ностальгического лото. Наблюдая соц-артовскую телепрограмму "Намедни" и вглядываясь в лицо Черненко, которому Кибиров в свое время посвятил текст на тыщу строк, поэт старается припомнить волшебные времена - с такими безусловными их знаками как поэтическая группа "Альманах" и "гипс советского ампира" - и не может ничего вспомнить, и с некоторой оторопью обнаруживает, что уже и не хочет. Старая любовь, встреченная 20 лет спустя, высекает уже не искры нежности и умиления, а лишь цинично-усталую мудрость: "На теперешний мой взгляд - Блядовита, полновата...." Залог хорошего отношения к прошлому отныне - его безусловная прошедшесть и вытекающее отсюда твое к нему безразличие. "Это было так давно, что уж кажется красиво, что сказать тебе спасибо мне уже немудрено". Но спасибом, тем более своим, сыт не будешь, у прошлого сели батарейки: и то верно, нельзя же всю жизнь жить на запасах муки и сахара, сделанных два кризиса назад.
Хуже другое: не питает живительной энергией и настоящее, которое всегда было гораздо на трясогузок, стрекоз, шмелей и снегирей, на лепет листвы и запах черемухи, на девичью попку, мелькнувшую в момент, когда хозяйка складывала рюкзачок на полку электрички, на дружескую рюмку под обильную закуску... И "слезы умиленья", которые Кибиров в последнем сонете к Саше Запоевой обещал нам несмотря ни на какие передряги и обстоятельства, больше не текут из глубоких осетинских глаз. Читатель мчится по страницам "Интимной лирики" в поисках строчки, за которую можно уцепиться, чтобы испытать привычный прилив нежности: тщетно. Сегодня Кибиров мрачен, грустен и, как бы это сформулировать, хнычен как никогда. "Отчего же, отчего, отчего же так - абсолютно ничего, никого, никак?"
Не сказать, что уж совсем ничего, никого и никак, но в "Интимной лирике" действительно царит редкое запустение. Мы привыкли, что в стихах Кибирова все время что-нибудь происходит: герой пьет портвейн и куролесит по экспоненте, ребенок играет с собакой, на простыне идет диафильм со слонами и джунглями, а Л.С.Рубинштейн читает газету "Правда". В "Интимной лирике" герой по-преимуществу переживает, облекая свои муки скорее в наречия и понятия, чем в междометия и образы. В качестве фирменного знака кибировского стиля по страницам по-прежнему разгуливают герои наших дней - Подорога, Рената Литвинова да группа "Стрелки" с Лимоновым Э., но чувствуют они себя в этом мире жуковско-кладбищенских вздохов как-то неуютно, и скорее напоминают тени. И привычная социокультурная проблематика в новой книге тоже явлена - много симулякров, деконструккций и логоцентризмов (о прелестях постмодернистской философии поэт отзывается с явным неодобрением), но, во-первых, они явно не тешат взор в сравнении, скажем, с описанием книжного рынка в былом послании Игорю Померанцеву ("Смерть в Красном уголке", "Ухмылка мертвеца", "Поручик Порох прав", "Кровавая маца"...), а во-вторых, симулякр он ведь на то и симулякр: "абсолютно ничего, никого, никак"... Тени людей, тени понятий - и на всю интимную лирику ложится мертвенный свет ртутной романтической луны...
Рассуждать о причинах такого настроения - значит, лезть в душу и читать в сердце. Выдвинутым Кибировым обвинениям против деконструкторов не очень веришь: мы давно привыкли, что в полемическом запале Тимур любит хорошенько приложить Ленина или Черненко, Вознесенского или Евтушенко, а вот теперь деконструкторов, просто потому, что они актуальнее, а не потому, что поэт и впрямь желает им зла. Версию номер два предложил один из друзей поэта, звучит она, может быть, слишком резко - "Тяжело жить без денег", но я считаю возможным ее озвучить хотя бы потому, что в предыдущих книгах Тимур сам часто и охотно рассуждал о том, как трудно трепетному рабу Аполлона вписаться в жестокий мир чистогана ("А денег йок, нет денег ни хрена" - лейтмотив "Парафразиса", книги, изданной "Пушфондом" в прошлом году). И, наконец, версия номер три - к сожалению, еще даже более естественная, чем неуловимые деньги: "Борода уже седа. Я уже на рубеже"...
Так или иначе, читателю важен опыт: как родниково-прозрачный певец может свалиться в онтологическую безнадегу. Книга удачно вышла в эпоху, когда для многих читателей Кибирова ощущение принципиальной тоски и большого бэмса стало медицинским фактом: приплыли. Но писал-то ее Кибиров в те два года, когда многие читатели Кибирова, напротив, входили в силу и в сок, и, скажем, ваш покорный слуга вполне благоденствовал и воспринимал время не как закат, а как безусловный подъем. И вот вчерашняя грусть Кибирова совпадает с сегодняшней моей грустью, и эта щель между временами заставляет отодвинуть социологию ("Оскорбительно зависеть от такой вот хреноты!" - рассуждает Кибиров о категории контекста) и вспомнить, что над человеком, сколь бы он не тщился радоваться пчелкам, рюмкам и попкам, всегда висит некая абсолютно черная пустота, и если смотреть правде в глаза, то все, что происходит, происходит бесконечно зря.
И тогда становится понятно, почему лучшими строками в книге кажутся те, из которых вовсе выведен понятийный-событийный ряд, а оставлено только ощущение этого непроговариваемого пустотного предела, который еще и тем жесток, что за ним нет ни Бога никакого и никаких иных высших смыслов.
Сколь удивителен свет этот белый,
он обошелся без нас...
Ах, как мы были, и сплыли, и спели,
сами не верим подчас.
Еще:
Видимо, третьего нам не дано.
Ну, а второго и даром не надо.
Первого - ешь не хочу, но оно
и страшновато, и противновато...
Еще:
"Все мое", - сказала скука.
"Все мое, - ответил страх.
"Все возьму", - сказала скука.
"Нет, не все", - ответил страх.
Еще:
" - Матушка, матушка, как же так, маманя!
Сударыня-барыня, я не понимаю!
- Полно ребячиться, все ты понимаешь.
Слушайся, дитятко, а не то узнаешь!"
Полно ребячиться, все мы понимаем. И Бог, и белый свет, и любимые - все способно обойтись без нас, а отчаяние учит лишь тому, что им не с кем поделиться. Читатель, будь осторожен с "Интимной лирикой": она столь же слезоточива, как и все книги Кибирова, но на сей раз автор не позаботился оставить нам надежду. Себе он оставил кусочек: у него есть, кому посвятить стишок "Когда я уйду... и когда я вернусь... когда я исчезну вообще - нашмыганным носом прижавшись к стеклу, ты вспомнишь, дружок, обо мне!"
|
