Неоправданная наклоунность письма и знак дождя
Та роза,
которая вне тленья и стиха, -
всего лишь аромат и тяжесть, роза
чернеющих садов, глухих ночей,
любого сада на любом закате,
та, воскресающая волшебством
алхимика из теплой горстки пепла...
Х. Л. Борхес
Весна - и только Весна, начиная с импрессионизма апреля. Продетые друг в друга дали - и ничто не укроется от ясности: ни изворотливость деревьев, постригшихся в новое отрочество, ни ветвящиеся замыслы этих вечных выпускников, обнаженных пред наплывом убийственного витийства, волокитства за облаками... ни разбросанность голубого - и захваченность им плешивых луж и взмыленных стекол пролетающих мимо авто и пролетающих в выси домов, так что голубь - и снизу, и сверху, со всех сторон... и тени еще двуглявы и просвечивают потерянными райскими травами и стареющим модерном грядущего... словом, и будущее, и прошлое - впереди! На зорях - перекличка перспективы. И, львиным прыжком срезая Весну - их вспыльчивая светлость Лето. Экспансия солнц - волосатой красной профессуры, спасение от темноты - заваленных каменными истуканами улиц, чье даже случайно подбитое око, корпускула отражения, выжатая фанерным срамом, вызывает во мне дурноту... А едва начнут плести меры сумерки - поддеть рогами юпитеров, спрыснуть спрутами люстр - золотой тушью, опоить всеми гроздьями фонарей и вычесать барханным гребнем свечей... что поможет нам как-то прободрствовать до новых красных, пунктуально себя накатывающих на все более ранних фронтах. И - вид на август из трамвая, накануне сентябрьского кольца: досмотрщик-ветер, отверженные отвороты, вдруг вспыхнувшие шпионской звездой... длинноволновые паники и побеги... но дрязги колес, брюзжание конституции и саблезубые двери захлопывают зарвавшегося. И ослепленный солнцем клен, вытянув пред собой артритные ветки и растопырив листья, в трепетах ощупывает пространство - и узнает таскавшееся по эклогам и альбам блудное Лето, сверкнувшее пунцовой пятой... И опознает посаженного меж зеркальной двойни - растратчиц Осени и Весны - преступного андрогина, многогривого искусителя на золотой мошне... Далее, по сгоревшем в трамвайной петле сентябре - апрель. За которым... ах, эти оборотистые рецидивисты! А почему я, охотясь на льва, выслеживаю темноты, переусердствовав - до поклонения темноволосым? Но кто прозрачнее тьмы фискалит... так прозрачно описывает царь-свет? И я опять склоняюсь к описанию. И некая чернокудрая лицедейка свидетельствует мне - явление лета... И чрезмерное молодое лето просвечивает - ее присутствием...
Итак - героиня: перехватывающая солнце красавица, адова тьма кудрей, кипящая смола, взметнувшиеся пеплы... ворвавшаяся в мир в мои тринадцать - выбить его из обручей в заклепке градуса и спустить - на раздутых площадях, раскатить медный обруч - сквозь стены! Танцевать на проволоке школьных правил и изгнать меня в солончаки отчаяния - автономностью существования, землистой поправкой к моим проекциям: вязкой вестью, что обожает вязать (ротозеев?), и фаворитами - пошлячкой-собакой в белых буклях и зеркальной рыбой, что ходит у ней по комнатам... и киты, и гепарды, выплывающие из каждой протоки - к новой Саре Бернар? И не менее хладнокровно покинувшая меня - навсегда... чтобы лет через двадцать - разумеется, объявиться, позвенев моей чертовой дюжиной - и не отразив на лице ни минуты отсутствия! И с тех пор - иногда мелькнет, непременно - вдруг и на той стороне, приложив меня не одной красотой, но - едкой тайной, фартом темнот, не позволив всмотреться и догадаться: явится ли еще или - вновь навсегда? И солнечная башня встречи - сумерки прощания: обвешанный пуховыми связками мыши смышленый шут Тополь... паводок засвеченных окон... Сумерки - как меря: безмерное повторение темы, нелюбовь к темноте - как к заиканию... И кастальская ключница-встреча - чернильное море прощания... ужасная контаминация, кромсающий каданс! Ее черные цыганские гроздья - прохваченный бурей сад, и надтреснутый голос, пробитый таинственным звоном, на который немедленно откликается еще более тайное - и еще более звонкое... или - в чуждом семействе губоцветных - редкий розовый написания ее уст, и имя... Впрочем, я зову ее Роза - что, конечно, точнее. Но суть: сойтись хоть раз - в одной паре времени и пространства... я не настаиваю - здесь и сейчас, можно - тогда и там... в высекающем громы, оплывающем зале, где она - на сцене, а я... именно: на вселенской сцене. И пред августовские ветры - в деревянном, ползущем по струнам проскрипционном трамвае. Лишь бы - в один и тот же час, вознесенный - как башня (пролетающий в выси дом)... в той же башне чьей-нибудь кости, пролетающей - как единственный час... в косном сложении этажей - в пенал, остекленевший - над захламленной улицей (хлам падшей власти или единицы обмена прохожих бесед, промазывающие мимо ушей для советов), ибо Роза существует - в реальности. И к счастью - сейчас! Хотя, к несчастью - не здесь, но наблюдающему ее сейчас - наверняка известно, где. И поскольку мои блуждания в ветвящихся коридорах фраз - в поисках слова (прекрасного мгновения) - сочинение, не поставить ли башню строк - там, где цветет прекрасная Роза? И поскольку мое сочинение - безусловная реальность, не оно ли - новейший пунктик времени и пространства, где наконец-то...
Автор просит считать нижеследующую избыточность слов - избыточным свидетельством присутствия Розы, как и апелляции к ней - некоторых персонажей. А направленность реплик вечно юной Розы - несомненно... и так далее. Да, один из ее адресатов, также носитель весьма распущенной кроны воронова крыла... крыла старейшей ассоциации, весьма распущенной... этот герой становится видимым - лишь в свете Розы. Возможно, он-то и есть - истинный предмет наших поисков. А Роза - лишь свет...
- Эй, несомненный, подите сюда! - сказала Роза, скользнув глазом по лежалой тени, закушенной убывающим за угол коридором. - Таки где он? Я мечусь в этих петлях сто лет! Чтоб они сгорели... ваш ползучий лабиринт на исходе цивилизации!
И, пустив клочья, тень: - В аттике лета! Над цветущим обрывом недели! Здесь на деревьях столько веток, что они походят на птиц. Розовые фламинго...
- Так речь о сумасшедшем? - речь Розы к тени. - В воскресенье лучшего лета он до последней капли крови - на службе! Эти туши-деревья, бултыхающиеся в сини и пускающие временами фонтаны листьев, похожи на китов!
Тень: - Возможно, он полагает нескромным присутствовать в нескольких пунктах одновременно. И проливать кровь - за вездесущ... за тавтологию? Но не служба - служение! Он великий служитель!
И в нагрузку к тени, из-за угла - черные заглушки-очки, сверкнувшие ребром пятаки, сардонический вырез речи - проба выреза... и от шейного стебелька, пойманного веснушчатой бабочкой - листопад джинсовой рвани, отлетевшей от формулировки. Но жест принимающего дары - и угол швырнул персонажу ком скатерти, разламывающий на лету - крылья, клуб петуха на алом и белом пере - склевать оплошности туалета. Но и ком и клуб тут же стерилизованы - в каплун, в символ! - и посажены тогой, через плечо, на часовую цепь.
- Вы не пронзаете дело, которому мы служим... - и пауза: подозрения... уловлено стеснение атмосферы, откат - и... напрострел - в пиковые десятки линз - золотыми и розовыми факелами-фламинго. И зюйд: сладкие дуновения южных роз... дрогнувшая консоль носа... надувательство персонажа. - Наше дело... нет, лучше патетики только распорки для башмаков!
Но Роза уже отвлеклась от сбитых мишеней - угол не успокоил щедрот и вывернул закрома души, потемки, сумерки, пускающие на волю, как Благовещение, газетных уток, штормящих драным летательным аппаратом - чтоб сказку сделать былью... и жестяная трещотка комканных банок - пивных бронежилеток... и по фарватеру сквозняка - шлюпы окурков, горелые реи, мощи букетов. И порванные приказы и осколки стекла - с осколками триумфальных арок... палаццо дожей... дождей в твердолобых переулках Совдеповки и апельсинной кожурой солнц... Или сумрачный угловатый мусорщик, пасущий залы какого-нибудь вернисажа, опрокинул здесь и шаляй-валяй вытряс золотые рамы с коченеющими именами?
И, вскользь, Роза:
- Что за попона вас прихватила?
- Между седьмым и пятым этажами - заметили, я низвергаюсь с высот? - на меня напало восемь собак!
- В вашем ученом заказнике водят псовую охоту?
- Она сомневается! О'кей - три, но отныне - ни штукой меньше!
И смех: - Вы напоминаете Ясира Арафата в заношенной фате. С вас, как водится - сползло.
Но сухо: - Спасительный плащ отошел ко мне от любительской "Саломеи", при ком я состоял саддукеем... - и внезапно брошенные вверх руки, трагический всплеск: - Ангелов нет!
И Роза:
- Попрятались, как собаки. Уж не эти ли...
Театральный поклон саддукея:
- Браво! Я хотел бы проживать в ваших представлениях...
И надтреснутое просторечие Розы:
- А то зачерпнули губой огненной водицы? Псы не терпят, если попахивает разнузданностью. На то и псы...
- В таком случае, - еще суше, - им не понравился мой природный запах. Елейным ксенофобкам! Когда служение диктует строгость мыслей и одежд и... они меня возьмут, эти суки!
- Строгость? А я пришла к вам в туфлях из ослиной кожи. Эти валаамовы малютки так упирались, что я здесь - лишь через год после их покупки. Каковы? - и балетный взлет ножки.
И саддукей - застыв, и сверкнув черной линзой - и окутываясь изрешеченным облаком:
- Хотите отнять у него время? И желаете не щепотку, но - бездн?
И подмигнув, Роза:
- Выцыганю, сколько удастся. Подозреваете, я в него врезалась - в пух и прах, как лиса в курятник? В того, кто всю жизнь ловит в объятия письменную тумбу?
- Но вы примчались в наши дали, диктаторски сломив сопротивление туфель, раздавив их соединение, как... и плетете мерехлюндию коридоров, и пока его не увидите - а? Может...
И Роза: - Вы таки правы, ослиным туфлям - не год, а... я мчалась к вам весь их век! Мне надоели узкие специалисты. Я хочу вложить их - в одну гинею... пардон - в один гений. Так где заветная дверь?
- Спросите еще народное признание, почести и награды! Я знавал воинственного мужа, чья физиономия, вишневая к вечеру и померанцевая наутро, во все ипостаси вопила геройством! Но когда коллектив тянул от плеча к плечу златые гирлянды, мой герой, нем, как шесть пик, щекотал их нераскрытым белым пятном манишки. А всех тайн - как-то среди войны он набрался... он, а не я, для кого нет тайн! - и обронил в болото танк. Хм, неплохая рифма... Тут с него и содрали бижутерию, чтоб - догадываетесь? - выстелить болотную топь, и по золотым галькам... ну, да спустя каких-то полвека наладили сыпать ему юбилейные. И следующие полвека он так гордился сбором, что помер бы от вздутия... если б случайно не уронили в землю - сборщика. В общем, осторожней - влекущая вас дверь подтверждена дегтем, клеем и воском. Об нее также растюкано двадцать десятков яиц, центнер помидоров и...
И любезная улыбка Розы: - Вы слишком жирно подчеркнули признание. Я не беру вас в экономы! - и лениво клубящиеся сквозь окна денди-фламинго... аэроклуб!
- Но как вы узнали наше место и время?
- Ха. Государственная тайна! Так мне ее тоже мимоходом продали - на углу площади и бульвара. На углу вторника и Среды. Лже-Карл...
И стремительно-черный округ туч: - Скорблю, навешивая на это сучье... на сучья старого долговяза - еще долг, впрочем - последний...
- Ах? Искристый господин, взявший у вас роковую фору в пять лет, сегодня бросит долги и грехи и обратится в заплесневелый рокфор?
И саддукейски небрежно: - Да просто в плесень. Ужасный расклад!..- ужаснее новое доносительство носа: неги и пряности картавой, портовой улицы, напортачившей в нравах... - Так вы встречались между вторником и средой?
И снисходительный кивок Розы: - Наконец-то, сказал мне Лже-Карл, я нашел курьера, напрямую связующего меня с Наполеоном. Джордж Бернард Шоу, английский джентльмен ирландского происхождения. Стартовал еще при братце Жероме - и наскучил дистанции, когда из колыбели сошел я. Нас разделяет всего одна жизнь! Не ваш конферанс с ангелами?
- А в девять среды, - суровое продолжение саддукея, - Лже-Карл уже принимал следующего рокового посланника. Шапочного поэта, раскатившего тюк беседы - от порога до... - и из тоги вытянута цепь. - Я ощущаю себя колодником, хотя... - и, расщелкивая серебряные скорлупы: - Мм, нежнейшее безе, марципаны цифири. А время смотреть на часы вы найдете в Лефортово. как обещал некто... От порога - до двадцати двух ноль семи. Вопреки профессии гость сверкнул аппетитом и выбил весь наличный провиант. Известно, он жидковат... Я не о том, что ваш милый лжец любил заложить... что всего через человека от Бонапарта стоит закладчик, циничная течь, куда убывает все наше представление о мире... весь мир как наше представление... Лишь - о том, что наутро приятен завтрак. Хоть неприкрытый золотой слиток булочки. Так гость пересидел торговлю булкой. Опускаю дневные планы Лже-Карла - их судьбоносно сгоревшую актуальность. Но трудно ориентироваться - в действительности, где визави кладет полчаса - на работу ложкой в наперстке кофе... точнее - последние часы хозяина. Эта тризна... А я не исключаю, что Лже-Карл готовил очередное м-мм... готовил сообщение - мне, вам, бывшим женам. Наконец - напутствие юношеству. На что гость не отстриг ни паузы.
- Покусанный! Хотите сказать... вы сошли, сбежали или сбрендили - с глотка бренди? И кстати, что рифмачник нес? - и нежно: - Потрясающее?
- Романтичка! Валил на Лже-Карла забористые люльки мусора, из коего растит... и так далее. Кровососы и живоглоты, как любовно прозвал этих юннатов Лже-Карл. При первом знакомстве он был одарен книжонкой - и даже разломил ее посередине и обнюхал потрошок... однако - по длительной инсоляции - занес во вмятину пространства. Известно и - что вокруг Лже-Карла завиваются вихри, все смешивается, сливается и непременно рушится... истинный созидатель хаоса! Что, собственно, и побудило его миндальничать - на случай обнаружения тома: внезапного падения из непроявленных высей - на темя рапсода... золоченой библиотеки в пломбах гуано...
- Полагаете, в дому Лже-Карла реют альбатросы и буревестники?
И саддукей: - Но при искристом, как выразились вы, господине все - кон фуоко! - перелетает с места на место. Унюхав же в мыслях домовладельца собственную книжонку, гость ловчил к ней: "Считаете, в тысяча пятом сонете я штурмую тему иначе?.." "Держу пари - вы припомнили мои строчки с двести седьмой страницы..." - и завернув око во внутренний мир и положив куплетцы на голос привидения... о-оо! А на излете он прозрел в прихожей, на полке для обуви, вымоленный на сутки раритет... Кодекс Наполеона с пометами авторского пера... с черкушками авторской саблей. "Хм, забавно... как-нибудь полистаю, - и умял за пазуху. - Надеюсь вернуть - как повод продолжить наши бдения..." Но дело, конечно, не в безвкусии элементов - в общем орнаменте! Возможно, Лже-Карлу, рухнувшему за уходом гостя - в мор и глад, в трансцендентные бездны меж крученых хал... меж холощеных круч... еще удалось бы невероятно исхитриться и восстать! Но в гон включилось радио, положив теперь же сообщить, в чем трагедия человечества. Оно сдуру приняло мифологию - за историю! Реальность - циклопического пижона за номером Наполеон Бонапарт?! Помилуйте, и всего-то - аллегорический образ солнца! А уж вы себе навертели... опус некоего мсье, известного как современника мифической персоны. Но насаженный на одинокий желудок страдалец, угодивший в ночи - в сердцевину официального радиосообщения...
- Ах! - скорбный вздох Розы, вдруг потускневшая эмаль щеки, колошение пальцев. - Смею ли я узнать о...
- Разве уместен финал иной, чем - оглушительное самоубийство? Вуаля... - суровая пауза, позволившая персонажу глубже ввязаться в саддукейский текстиль и отразить чадной линзой красноперую вспышку.
И - промельк разбитого окна, разбившего стройный вид солнца, любующегося собой - в протоке яви, и - строй дождя... Или - разбитое в окне лето, просквозившее - темное, разорванное сознание туч - золотыми столпами, и - внезапный ливень, напавший на оголтелую даль, ринувшуюся от зелени - к серебру: откупиться... на позеленевшую даль, взбешенно догоняющую серебряный - от укусов сверкающих, сыплющих с неба москитов... москиты: юг, лето...
- Но что вы думаете, - вопрос Розы: - Несчастный безвременно стрелялся с собой из зонтика или из чайного клюва? Или - из захватанной коньячной ампулы?
И строгий ответ: - Я хлопочу лишь о существовании вещей, заряженных нравственными смыслами!
Здесь Роза - вполоборота, или черный виноград, соскользнувший на глаз, роняя витки. И приспущенные ресницы - иглоукалывание:
- А откуда у нас эти цацки-нэцки... этот пиитический мусор подробности? Не вы ли - пожиратель Лже-Карла? Тот закройщик, раскроивший ему лоб?
И надменное: - Если кто и виновен, так Бонапарт, опустившийся до галлюцинации. Предпочитаете моему всеведению - тьму слепцов, живущих - куда глаза глядят? Плевавших на эстафеты и вытряхнувших мир - из собственной запазухи, чтоб после с ним скрыться? Вариант: чалящих мир - без преамбул, скакнуть в амбулу - и уронить в болото...
И Роза: - Вы, верно, заложили кое-что из знания - вместе с заветной дверью. Так кто закладчик? - и сверху вниз, в черные мишени, поперхнувшиеся фламинго и петухами: - Ангелов нет? А тот, кого я ищу, в вашей подаче - зажухлый ангел! Их нет - для меня?
И невинно: - Но путь к ангелам... к Богу - каждый способен накрыть сам... - и треск битых фонарей и гарь прощальных клякс: - Мой совет - всегда забирайте налево. А лучше - прочь... особенно от окна с заходящим солнцем...
И персонаж подхватил вьющиеся тоги и - явив головокружительные откаги прыгающих через костер - взметнулся над триумфальной падалью арок и обмоченных утками площадей и мощами... и мощью надутых сквернословиями газет - и хищно устремился к исчезновению, опять - ах! - выронив на углу тень... как жилистый дождь, вечно замывающий свое присутствие... И уже в полете хищно превратился - в темный плод коридорной ветки, лопнув - как дождь в битом, златозубом окне, плюнувшем на стены - облизанные кожуры.
- Благодарствуйте, - Роза, вслед, - за полезную площадь между закатом и откатом. Мы и без поэтов... если удасться протолкаться по такому запруженному тракту. Если ваш приятель - действительный бог! Если, если, не будь я Киплинг... не бодайте меня своими рогатками. Доезжачий!
Прослезиться над сослагательной канцеоярией - если мы сорвали расположение цезарей! Их именем Лето насылает на нас золотые, крылатые, усатые поцелуи - насекомые сыпи! Даже в пашню, обвешанную пуховыми связками битых окон... а сухорукому госпиталю деревьев ссудили новейшие мастерки - пусть шпаклюют голубизну холодящих намеков и садяи в проломы - изумруды... сестры же милосердия березы мрижигают зеленкой трещины. Мы богаты медной лоханью солнца, где - именем цезаря! - полощем тела, как дневные звезды, и выплеснем - только со светом! И вокруг посвистывает бичами ветвей, укрощая дали, погонщик Воскресенье и не требует нас к священным жертвам... краснопогонщик, вычистивший авгиеву башню - от новых проводников к барыне-Двери, вмазанной в замарашки... украшенной гербами фратерните и эгалите - побратавшимся с ней пейзажем. А прижмут-таки - кругосветные нескончаемые прямые... или нескончаемо порочный круг? - сочтем направлением - заявление, что отлынивший. из саддукеев, наблюдал себя - между седьмым и собачьим этажами, о счастье - наблюдать себя со стороны! Нам навстречу - пошарканный образ низвержения, вялотекущие лестницы, канат, водосток... И в самом деле - невзирая на воскресенье, где-то вверху набухают народные брожения - там, свыше...
- Кстати, всезнающий! - тоже прощальное, в коридорный угол, подбитый отвислым кляпом тени: - Как-нибудь на пару с буревестником - или с ним же, в авоське - заверните к Лже-Карлу. Вы не узнаете описанных мест! Там. как сыр в масле, нежится рококо! И отираются шелковые обои, и необузданные конвульсии гнут мебель в бараний рог... - и смешение тени, перегруппировка клочьев. - А кудрявые круглые рамы - до единой круглы, как... крутят вакхические пиры в могучих дубравах, подзуживая цепи франтов с косками, как восставших пролетариев, опрокидывать ножкой вверх тумбы дам!
Но к черту - штурм вертикали: коридорную связь меж картинами воспарений и заземлений, шуршащим круговоротом Лже-Карла - и золотыми кругами, разошедшимися по стенам от брошенного в верхний этаж вернисажа... континуум - как место свалки промежутков, эта антисанитария... Дернем за сонетку дождя - и... именно: за давно подтерый и оборвавшийся шнур или дождь - и громыхнет с высот, как снег на голову... как лавина версификаций - лощеный вернисаж, о-оо тысяча чертей!! Они же - расфранченная публика, обскакавшая шашни башни, потянувшейся аистом - в калифы: за склонностью событий где-нибудь произойти... или не произойти - там же... выдувающая из флейты башни - на ветер - звенящие фонари зал... Вариант: публичная франтиха в тысячу веса, презревшая стройность башни и навесившая ей фонарей и калачный ряд золотых овалов - и калашниковы очереди аплодисмента... так естественно настичь на высотах - контроверзы муз! И суетность - девятой музы: клубок черных, свившихся тел развивают из подброшенного ящика - под ящерицы штиблет и тычут клыками в кучку электричества... и черные миноги проскальзывают меж узколобыми лодочками и рыбьей мордой сандалий, заморившей пальчик-червячок... а на треногах взошли краснорожие марсы, и садят на кол запекшуюся бычью голову в три очка, как голову княгини... спекшегося минотавра в три бешеных субъектива - мотать лабиринты пленки...
Здесь Роза начинает цветение - с беглого окаймления публики: витых, увитых и увенчанных изобильными рожками там и тут - по пяти на руках, и рожок - между щек, и остряк - меж двух нитей фальшивых жемчужин, эта разряженная-заряженная тысяча, пустившая швом - хвост, или затесав его в складочки... затесав ужом в горы, эти верхолазы! Эта пробка золотых колес! Сделав один круг по Corso, все коляски выстраиваются в ряд... меж распахнутых в небе мелованных альп и приворотной итальянской равниной, на бастионе Восточных ворот... До вступления французской армии на Corso никогда не бывало больше двух рядов экипажей; в наше время их всегда оказывалось в четыре ряда, а порою и в шесть; они стояли вдоль всего бастиона. Французы несказанно удивлялись при виде этой своеобразной прогулки на месте... Эти посиделки муз! Вечернее, летнее Corso, куда съезжаются все красотки Милана, увлекшись французскими шалунами - под предводительством бледного юноши с горящими взорами... Юный генерал Бонапарт и континуум его нестерпимых побед! Самые красивые женщины приезжали на Corso в невысоких колясках, называемых бастарделлами, сидя в которых весьма удобно беседовать с гуляющими. После получаса светских разговоров, с наступлением сумерек, к моменту Ave Maria, все экипажи снова трогаются в путь, а затем дамы, не выходя из колясок, едят мороженое в самом известном кафе города... Стендаль. Воспоминания о Наполеоне. Блаженное итальянское лето - 1796...
И Роза - взоры к потолку: не обвивайте меня! - боится, что здесь ловить нечего... что ее долг - два шага от сиюминутного, поворот... три прихлопа - и молиться под колесами истории! Мостить бездну впечатления: м-мм, ничего! Помилуйте, ложная скромность. В каждой раме - ослепительное ничего! Гнезда для ворон и кукушек. Стена в сто зевков! Но к зевкам подшиты пещеры, кочегарки... глубины, а налицо - мурластая плоскость. Отменное сгущение зла! Или витые... золотые повитухи - для полных ангелов выси? Ах, привиденьевые... и смешок: ангел! Как затрепавший проблему пола? Да, ваш великий служивый... высок и полон: весьма... что глушит в нем накал мужественности. Или расплывчатость его черт - в счет наших расплывчатых представлений об ангеле? О передержка скуки - герои, при чьем антре сначала явствует - тело, сверкающая чеканкой и инкрустациями основа, а уж после... головоногие монстры! - Роза, рассеянно подчеркивая волнистой - бедро: рассеянная проверка собственной линии. А его шевелюры? Длинноволосый гнев августа, взметнувший через века - воронство... вышел Ворон стародавний, шумно оправляя траур оперенья своего... почему нет? Лишь ненавязчиво помечен деструктивный элемент, условность... запальчивая женственность! Возможно, он - андрогин. И занося его в пункт такой-то, одержимый пылью... одержимое пылью общество занеслось. Начерпают, как из этих рам - фантомные боли! Или в них еще распогодится? И расплетая колтун жужжанья над ухом: простите? А, дух ввет где хочет? Роза так и думала. И - на ветер, безадресное: дух розы всех относит к розе... Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее. хоть нет. В конце концов, всякий сверчок сверлит глазом - мимо истинного, и шесток... и предмет даже не заслуживает... чтоб вы его деформировали и пятнали... лапали, пачкали, вздували соломинкой и вмазывали в стены или в дверь...
И тут нас ждет соскальзывание на эшафот... ах, на фуршет - в соседнем зале: случайный провал - в пустынное, изготовившееся к прыжку будущее. Тяжеловесы шампанских бутылей - шаги командора, серебряные поножи... и чубатая черепаха-ананас, скорая - как брусчатая площадь под парусом костра... и сдутые канотье с милостыней - соломенные блюда, плющенные шоколадными бомбами... a propos, пока они вертятся в этих хулахупах, не подложить ли бомбу - за щеку? И - гомерические шмели, шмелеватые апельсины со скрученной в пружину золотой долей... как дольний котелок Лже-Карла... и по столу раскатились головы Лже-Карла... И хотя неизвестно, в какую сторону протекает сквозь башню время... да, башня протекает, но наскок на стол - о, даже против течения! И вскоре распогодится необратимость стола во времени... монстр предсказуемости! Всеведение Розы... обратимость монстра.
Но к черту - это размножение зал, что подсовывают свинью, этот опорос, эту вечную дробь! Ибо что вырезает историю - из разопревшей реальности, тут и там ее подоткнувшей? Фикс-идея целого! И раз вернисаж склоняется к эшафоту... к закату, Роза следует левым советам - в левые двубортные кожи: в затаившуюся за ширмой легавую дверь в комиссарской моде. Но пронзительная интуиция... но лыжня... не фурор ли: имея сто вариантов, публика - хоть почетную ленту на глаз! - безошибочно сядет в тот, что случится... как в эти лаковые черные кресла, меж которых уже развиднелся - новейший стол.
Фуршет? Будущее в прошедшем, брызжущая шипучка-публицистика. Вот - база для постановки вечных проблем! Огненных кобылиц, уносящих седока - в мудрецы и пророки, обжигая их глиняное горло... Для вечной схватки коня и яка... и каждому на грудь - звезду, пусть отразится в хрустальной лунке влаги - меж валунами помидором, и кваканьем огурчиков и сырным золотым листом... и золотыми бляхами и бриллиантовыми мухами, содранными с широкого бюста осени. И уже прихвачены - авангардом, спихнувшим фуршет с борта текущей минуты: о длинноногие гетеры и длиннорукие мегеры, уличающие скатерть - в пятнах, чума на обе ее стороны - от красного!.. Позавчерашнее, вчера орошали белым, я-то знаю вчерашний вернисаж от Плешивого! Приземли сюда блюдо-юдо, две рюмки зюзи - и уже заплетает, как наблюдал из-под стола Луначарского, и вечный зачин - луначарская шуба, греет его всю жизнь! Уж она-то - без плеши. И отдельный козовод... козо-вед - при шубе... так пока накрывали, я напробовалась - за дядю, за тетю, за всех акул империализма - и думаю: а на хрена еще мне здесь торчать? И смылась в гости. А сейчас он, ха-ха... там, в зале: кисонька, почему вы вчера ушли? - а я, не моргнув: как ушла?! Да я весь вечер - в углу... а-а, вы меня даже не заметили? И уж то, что меня прощелкал - спущу Плешивому. как шубу с Луначарского! А где апельсины?
И внимание Розы: ищете полетевшие головы? Вечная забота, забота. Если б и черноперый ангел, полный замшелых забот... полноватый ангел потерял так голову-другую! С легкостью Лже-Карла раскатил их фуршетом-рикошетом - по ущербной столешнице-жизни! Но что случится с миром и с нами? И у всех ли немедленно отрастают новые... как новый стол, еще краше?
Тут вкрадчивые зефиры - в сады кудрей:
- Мадам, будь я застрелен на месте, вы же урожденная глория юга... Чистая роза!
И чьи-то всплеснувшиеся арки, отрезав отступление... и чьи-то руки - сквозь пламя суеты, бестрепетно срывая... и украшая Розой - разбитый каламбур, колесящий по липким от жара и пыльным строкам, налетая на камни рифм: Роза - в раме гулкого, как дубрава, окна - в облаке лета... Окно в готическом соборе солнечных лучей зовется - Роза. И неужели - наконец-то явлен... Но - нагар оплывших век, и искра, опасно летящая по сходням ресниц? И запустение рук в чужие процветающие холмы винных ягод - в ложбины и в пышный пиитический сорняк? И смех, и распасованы изумления, и пред Розой - указующий перст, окольцованный серебром:
- Тс-с! Я утомлен... как сорок тысяч братьев-бенедиктинцев... чертов бенедиктин! Ну зачем эта ночь так была хороша? - и птахи вздохов с уст, сто ласточек из красноглинной норки... - С утра выцарапан из бланманже перин - немцем! Махровый враг напустил на меня свою энтелехию. Подай ему - примечательность улиц этой мировой провинции! И сгоряча я предъявил ему - самое дорогое... неповторимую хрупкость окна, где на фоне черни... черни штор - струит лепестки малютка-роза... - и смех, пробитый звоном, и сломанные арки, и бубенцы и кастаньеты: - Молю, умерьте громы!
- А здесь вы..?
- Пытаюсь сбить из боевых порядков элиты - из ее беспорядков! - партию политических проституток и стать невменяемым... несменяемым лидером. О Боже, сколько хлопот... то есть мне позволено разложить мои деморализованные члены - здесь, в туманах регенерации. И я вдруг прикипел к этому столу - как знать, не пасть ли мне голодной смертью? Я растерзан всенощными кошмарами: вот еще патриот перестал подавать мне свою пятивесельную... шестипалую лодочку. Я превратился в пороховую бочку!
И Роза: - Жертвуйте сну - последней бутылью и штукой индюшьей ляжки, вы и там натолкнетесь на обожания! Или отсрочите превращение в бочку...
- Как?! Оскорбить графиню, не признав в ней - образчик? Едва сбацали ее юбилей и в том клялись... Она! Как лихо пьет соки из скумбрии...
- И что графине стукнуло?
- Таки тридцать!
- А триста- в уме?
- Детка, кто нас гонит - громыхать юбилеями по часам, мы же не дворцовые пушки? Разве нельзя осмотреться и избрать подходящий момент? Например, когда у меня завершился период полуромана...
И Роза: - С кем на этот час?
- Passez-moi ce mot, с Музой. Я обрушу на них диккенсову плиту... клокочущий детектив, осовелое дупло! И право, жаль, что тоже не додавлю - до торжеств добродетели. Возможно, не голод - но пуля, когда я буду сходить с трибуны... Я чую собственный конфуз! Большую нужду - покинуть сей мир с остатком страниц, не успев сообщить, кто - убийца. Пусть роют тьмы гипотез и засевают извилины до взятия Сиракуз. Или мы не в ту сторону? По крайней мере - да святится роевое начало букв! Но... прелестница, меня гложет зависть: почему вы с собой - всегда, а я с вами - никогда? Точнее - не здесь, так зачем здесь - ты?
И перезвон посуды, фарфоровое фа, подхваченное стройным сольфеджио комаров, чертова камарилья, наплывающий сверху звон голубой чашки... В самом деле, Роза ныне посвящена... цели: изысканиям - но отвращение к ослиным скачкам, выжимке пота и прочим призам и насадкам, вообще - к достижению... или к тем, кто достиг... И со вздохом:
- Я ищу... черт возьми, уже наставьте меня на путь! Объясни-ка, наконец, где...
- Где, где, я кричу вам, эта отроковица? И недвусмысленно разумею телячью колбасу! - побивающий музыки рог графини. - Так и знала, шалашовку потянет на сторону! Одна, вразнос - на бутербродах, а... я отчетливо помню два батона!
- Боже, откуда у пенной патриотки - грузинские меры: батоны? Всегда подозревал ее в людоедстве. Притом, она отчетливо помнит! А я не помню, что и как говорила моя любимая бабушка - взывала всем опытом! Торила тропу, чтоб наставить меня... а я забыл и бедные резюме, и ее лексикон... сам стиль ее речи! Но догадываюсь, кого ты ищешь. И надеюсь, с большей фантазией вы отдаетесь тупости поиска. Вечно вам мало - хрустальной наготы явленного... или смущают нержавеющие сцепления? Взгляни на просвет - на это окно с прошедшим дождем. Не подтверждает ли водяной знак - виды подлинны! Но тебе нужна licentia poetica - невидимый, вольноопределяющийся... это дерьмо! Определение - тоже вольно. Убить его мало! Танком бы раздавить... да, найди-ка его. Но тсс, уж раз ты видишь то, чего нет - меня ты не видела! Охолонусь от интервью...
И внезапное похолодание, скрип продрогшей травы, набухание воздуха - резедой и левкоем... и в раструбах деревьев бьется походный марш. И - тягучий смычок дороги... и воловья жила потянувшей землю дороги... И Роза - вдруг:
- Пожалуй, я чудовищно спешу... с тех пор, как на мне слиные башмаки...
- Стойте, дурнушка, я сам опечатаю немотой ваши уста, м-мм, еще печать... А теперь отправляйся работать над собой.
И обратные устремления Розы - сквозь зазеленевший бутылочный парк... сквозь штопанную морщинами графиню с волнистым ножом - нынче полдень длинных ножей, нынче - волна... и сквозь пелены толстяка в шайтанской косице, срывающего пломбы с пресноводных тайничков... с приснопамятных вкусов - алло, поставьте на полюс, мое место в финале... И мимоходом: ах, вернисаж! Один гиней - или хороший мешок разных? Смотрите-ка, проморгала рельеф - и строит розы! Так возьмите на конце этого ножа - и поместите в сердце: его имя - Лже-Марк! Но вы не расслышали... всем сегодня хватит ножей? А кто виноват, что вы так слышите? В миру он - Лже-Карл!
Но течение, разбивая события и зализывая осколки сей правосторонней архитектуры, несет нас вновь - на фуру с простывшими головами, уже как будто - миновавшую... но спастись ли от эшафота или кораблекрушения? Всего-то - жалкая отсрочка приговора... в медлительной пироге из ослиных шкур, в ослиной лодке - скорей вдоль спин с затейливым шнуром и прочих обрамленных - туда, где паясничает и корчится коридор, тасуя с треском темноты и остроты, и особенно тонкому его повороту, несомненно, предшествует тень с крыльями бабочки - и тающим отблеском петуха - там, в ущелье...
Здесь Вторая надтреснутая речь Розы к тени:
- Этот зигзаг в застенок. мой несомненный, напоминает наше с сестрой вторжение к хироманту. Вообразите золотое зернышко, посаженное меж женой и тещей... масляный уменьшительный суффикс, что доит дамские ручки. Дом был - в гостях, как в тучах, так что нас вманежили в кухню. И пока скромник ползал с лупой по моей ладони, дозор жены и тещи кроил над нами назначенный массам пирог... татами! И дискурсом о закусках две стервы застрекотали трагические перипетии моей судьбы. Кстати, с той кулебяки мы тоже не выручили!
- Тогда как мне вспоминается урожай брюквы от сорок третьего года, - и наступающая резкость тени, наступательное склонение клочьев. - Знакомы с криминальной овощью? И вместо капусты и вместо брюквы - мертвые головы... Сорок третий, стройбат... Я, вечный голод... Только и озираешься - что бы еще зажевать? Ощерившийся волчий куст, глиняную свистульку-дорогу? Непойманные облака - чистый сахар... или собственные кислые руки? И - волнующая близость поля, преисполненного брюквы. Естественно, коллектив, временно меня обрамляющий - изымал ее... выхватывал из недр отечества и спешно перепрятывал в заношенные желудки. Но - реприманд! Из непроявленных высей вдруг съезжает на наши головы - лавина начальства! И прокатив око по однородному строю... по развернутой цепи однородных событий, тормозит колесо - на мне! Считаете - как местные псы? В утро, когда я как раз не доспел до брюквы. Но генералитет не ошибается - в иные дни я... И меня замели под диван... под их восточный трибунал, и навалили на антресоли этих плеч и во все мои внутренние тайнички, переходы и лазы - три тонны краденной брюквы! А как вы думаете, куда я с ней провалился? Впрочем, я ни о чем не сожалею... - и стремительно, из-за угла - дрянной кокон: сверкнувшая цепь, расползающиеся фаты... саддукейский фат. И чернильные линзы - отстойники тьмы... чернильной описи виденного, эти крезы - фантастические накопители света. - А что зажигательного хиромант посулил вас?
- Мне едва удалось расслышать: чревоугодие и прелюбодеяния. Имеете что-нибудь добавить?
И саддукей:
- Возможно. Но несколько ниже...
И скучающий взгляд Розы - вдаль... и вспыхнувшие клыки шпингалетов: собачий прикус коридора, забрызганного потрошками солнц.
- Что за динамо от сорок третьего? Тот год о вас еще не знает...
- Но водяной знак - арык вдоль поля? История истошно подлинна! Разве в том ее суть, приключилась она со мной, с моим papa - или со случайным прохожим? Есть несколько историй, которые рвутся произойти - неважно, с кем и где... выскочки, парвеню. Но она была! И в этом привлекательность истории.
И с насмешкой, Роза: - И что только ни было! В отличие от фантастического пая Наполеона.
- Упорствуете? - и саддукей воспламенил щеку и колотушкой башмака синит пространство, о краски мира... - Между прочим, некто, с кем вы встречались - там... в правом свете... вы, конечно, не замедлили поступить обратно моим советам? Ибо то, что для вас - левое, для меня не больше, чем правое.
И Роза: - Не переживайте, я встречаюсь с ним на всех перекрестках мира. Что оправдывает вашу осведомленность.
И задумчиво, саддукей: - Я тоже как-то нагрянул к нему на жизненные позиции - в именитом дачном пейзаже. Сплошные имения! Меня случайно затащил приятель. Случайно - на обед. О раблезианство! Умоисступленный раблеск! Но был пущен слушок, что у меня - волчий оскал. Я даже подумал - а вдруг мерзавец прав? У евреев иногда бывает волчий оскал... тем паче - за вашим столом. И упомянутое начальство выщипало из строя - меня...
- Но ведь это не ваше начальство - и чужой строй! И кстати, мой несомненный, опять - сомнительный герой. Он не позволит себе ничьих заточенных зубов - он создан для блаженства!
И саддукей. навзрыд фальшив:
- Уже уходите? Навеки - по карнизам тополиных мансард и макушкам вязов - как день, подаривший ваш неделимый промельк...
И что-то происходит, и коридор - как левада - затоплен происходящим... и захлебнувшиеся светом кроны окон, и неохватные стволы-простенки, и муаровая тщета - либеральные переливы...
И Роза: - Не надейтесь - солнце в зените! Но после ваших-наших видений из Рабле недурно кого-нибудь прикушать. Хоть общепит не утаите? Как еще безразмерна моя стезя...
Но моль белого слова уже прихлопнута:
- Вопрос вульгарнее. О человечество - в лице вас... я предпочитаю лицеприятность человечества. Вариант: ваше лицо я предпочту - человечеству. И будь последнее трижды право, я хотел бы - с вами, кто - ослепительной встрече с... надеюсь, недолгой! - свет от которой... тьма по которой... предпочел виды кривошатунной черной суки!
- Простите?
- В местном буфете... жирное нефтяное пятно под отним из столов имеет тур де форс - вдруг вспучиваться сферической песьей натурой со щучьей головкой. Проеден последний нюх - пустые овалы ноздрей... а то взволновало б меню "Умерщвление плоти"! Рефлекс - клянчить куски, брутально сверля ваш хрусталь, здесь - аллюминий. Вернее - работа: едва заглотив, чуть дыша, ползти - ущучить нового едуна...
И поправка Розы: - Вернее, служение.
- Принятая указанным телом пища выжала из него жизнь. Жаль, что массив моих симпатий к вам обращен в глухой тупик...
И Роза:
- Эврика? Жизнь, имеющая каверну в форме самоотверженной, но обрюзгшей чернавки-служаки? Ваши симпатии ко мне я разделяю... - и уже теряя терпение... учащенный слог: - Вы не находите, что блуждания по путанному учреждению сто раз размотаны?
И развязная усмешка:
- Предпочитаем истории - мифологию? Размотаны - не вами, здесь и сейчас. Все должно произойти с вами!
И уточнение Розы :
- Сейчас. И - таки да, вечно все происходит - сейчас... а в прошлом - уже сомлело, а в будущем - одна маслобойка. Так что сейчас я ворвусь в дверь первого же призыва - и пусть только в чертовой раме не окажется...
И вымощен взрыв - и левада взлетела на воздух... Развеяние и рассеяние... и грохочущий ток морских далей - безымянных каверн, искрящих соленой аквамариновой пылью. И из полуденных странствий в бухту вплывают серфинговые стельки - под длинными, хлопающими парусами: качающиеся золотые половицы - под надутыми, хлопающими дверьми... Летняя пауза: столпотворение дверей с пламенем за пазухой, рассеченных - мачтой... и чье-то неумолимое стремление - расщепить мачту, их вечно встопорщенный топор... И вскользь:
- Длина пути есть длина догадки. Занесите эту путану-башню - в монумент моей глупости! Я могла сразу вломиться - в любую... как сейчас - сюда... - и на запястье Розы - медный браслет от подвернувшейся перестоялой двери. - И я удивлюсь до слезы, если за этой - или за той? - не застану...
И восторг саддукея:
- Ваша воля! Браво, вы уломали даже пространство!
Впрочем - усомнимся ли в прекрасном расчете? Герой, разумеется, не переминет избрать дверь, которую распахнет прекрасная роза. Ибо Роза непременно откроет - ту, за которой... По крайней мере - нечто, ожидающее ее за дверью, что она распахнет, уже ее ожидает. Или - все, что застанет Роза, случится именно с ней. И - раньше или чуть позже..?
Словом - выдавить, вынести эту случайную - и единственную, вечную в каждом скоропортящемся сейчас... вечную сковороду для яичницы с помидорами... И - втесаться, вломиться... И претерпеть падение на голову - о, склероз! - традиционно подвешенного на рее солнца, и - не скупясь, сыпать из глаз фейерверк... по коей щедрости и отмерится удлинение перспектив и взаимоотталкивание стен: текучий объем их расхождений, фиксированный - узнаваемой в данной местности вещью: тумбами ножкой вверх - ибо ножкой уколешь, но не привадишь почву... или пишущей машинкой - картавой четырехрядкой... или картавым аккордеоном - ординатой парижских бульваров... И поддерживающие пространство спора растрепанные перечни книг - схватившихся в спорном пространстве в шаткие фермы... в священные рощи, поджимающие свободу... как каверновая собака и зеркальная окунь - в чьих-то вязких комнатах, умножая их вязь. И сорвавшийся из розетки - удавленный собственным шнуром телефон, и обкусанное блюдо, идущее с сетью трещин - на солнечных зайцев... чей трофей - обмочившаяся кофеварка, свиставшая к юбке - тимуровскую команду недомерков, чашек-золотых-ручек... И отметим мельком - мелькнувшие там и тут и кружащие под потолком длиннокрылые бумажные самолеты в заусенцах букв. И мельком - пока! - осыпавшие все вокруг литые борцовские яблоки, анемично и матово выдавившие из видов негасимые апельсины... но поздно обсуждать летное поле для обретших летучесть оборванок-страниц... для небесных странниц - и стартовавших с выси шаров...
Ибо в точке замерзания явленного великолепия - обитаемый стол, обтрепанный килевой качкой, и - нависнув над ним... Да, сначала засмолим - крупный рой, так и вьющийся вкруг чела и врезающий в воздух черные крылья, раздутые коринфские капители, и - выгоревшая бровь: погашенные барьеры - в приобщении глаз как улик к составу горнего цвета... но мы предвидели бьющий с лица электрик, хотя не учли - высокое напряжение в его сферах, и прискорбную мешочность нижних век, и брошенную без призора истончившуюся усмешку. Вернее, ошиблись в линии плеч - широка и тверда, параллельна столу.. или перпендикулярна качке. И не предвиден - снежный пиджак, впрочем - высота... впрочем - ангельское. И вовсе упущена неожиданная масштабность зрелища: сверкнувшие фильдеперсы солнечных проток за плечом, ялики крыш и хватающиеся за борт деревья... камыши-водостоки и мальковые стаи окон, шныряющие в глубине... Словом - полновесный великий служитель и прочая, прочая... каковые именя - при открытии двери, пирамиды... при проявке прохватывающей реальности - вдруг пошли пятном и рассыпались в пыль. И единственное настигнутое Розой имя - Лже-Александр. И в миг, застигнутый Розой, вспыхнуло истинным... Лже-Александр - против косматых коптилен юга и пряничного арго лета.
И отсмотрев от вторжения минуту - и окропившись лазурью - Роза, задумчиво:
- Вы... вы... вам даже не снилось, как я ненавижу ваш вечно назидательный тон!
И навстречу - безоблачность, нежный бриз:
- Мне действительно снится другое. Знаете, что вас выгораживает из сестер? Даже вступи вы в ослиные шкуры - не по щиколотку, а... Расщепление движения, отрыв цели и преломление жеста. Я рад, что в вас нет плебейства, но - бездны щедрости: столь неустанно награждать своим отражением весь блеск мира!
И Роза - схватившись за голову: заточенные пальцы - сквозь гроздья, эти корзины с черным цимлянским виноградом...
- Он так закопался в паршивый ворох, что выбрасывает сумасшедшие цифры! В грязные бумажки... светомаскировка! Я не говорю: двадцать пять - вы не поверите в круглую цифру, как круглый... Я награждаю мир собой - двадцать шесть лет, и ни месяца сверху!
И распрямившись над столом... и снежная осыпь с уступов- блеснув и растаяв над корзинами лета: зеленые виноградины рощ, треснувшие купы, просвечивающие косточкой веток...
- А, этот неожиданный рубикон бумаг... в самом деле - чистый ворох? Я определил себя - ему в жертвы. Кто-то должен? А умеете вы жертвовать собой?
И пожав плечом, Роза:
- А кого я, по-вашему, примчала на эти последние рубежи? Обрывающиеся перекладины...
Любезная улыбка Лже-Александра:
- И, как опытный жертвователь, советую - не отдавайтесь жертве вся, включив священный трепет и паническую серьезность. Вчера я наблюдал театрального гения с очередной премьерой. Его-то ничто не уловит? Гениально неистребим! И жрец, и жнец... но прорвавшись к финалу, к шквалу, обносился - до беснующегося паломника... до последнего жара - поклоняться поклонению публики! И, не чуя кожей сцены, сгорает в ней - заживо... Но я хотел говорить с вами - об иной вашей жертве...
И надтреснутый смешок:
- Подумаешь, он меня призвал, а я износилась - до голодного обморока... до единственной страсти - не найтись... - и жертва, скользнув мимо назначенных ушей, не скользнет ли и - мимо жертв?
Но это преувеличение голубого... небесная блажь - на раскрытых, раскосых стеклах, и в ссадинах стола и в бумажных птицах - в иллюминаторах букв... и под опростоволосившимися тумбами - голубые лужи тени... напор, натиск, буря!
И - между прочим:
- Так вы были вчера на театре?
Все лукавит, отсвечивает, смещается за свои черты - и, должно, с наслаждением упорхнет вообще - не будь мы настороже. Но изменившееся соотношение цвета отвлекает от происходящего! А что происходит - кроме словоизвержения? Заплывшая звонница! И с каждым ударом - прибывает и прибывает...
И уклонясь от удара - к распятой на столе странице, Лже-Александр:
- Непременно - быть, чтоб видеть? - заплетая колючую проволоку строки, чертовы тернии - и с тех и с этих сторон...
- Ах, вон из памяти, что вы - в курсе всего... от сотворения - до падения курса моих ослиц!
И два дерзких шага - сквозь напружинившееся пространство, вдоль дреколья тумб: эти собаки сделали стойку, значит - тоже улавливают нечто, пока неясное Розе. Но - раздражающее... и шантрапа солнечных искр - от качнувшейся створки... и - еще скрученная в полет страница, к черту проволоку - затянутая чернильным облаком гнуса... и пора устранить избыточную деталь - в бездарном скоплении однородных и атлетически гладких яблок. Но возглас Лже-Александра:
- Руки, руки! Простите...
И изумления... и рука, покружив над мчащим по полю яблоком, посверкав перстнями - над мчащим из застывшей лавы вещей - в яблочко, настигает крутизну его лба - барским щелчком.
- Здесь глухи к падающим от голода - или я познаю запретное? А может, плод отравлен?
И Лже-Александр:
- Вы так романтичны? Это смиренная бутафория. Камуфляж... здесь, собственно - наблюдательный пункт. Я угодил в обитель выжатых, престарелых событий... случайных, как эти вырванные черт знает куда и откуда страницы... чей смысл перевернут, как эти тумбы, и ничто не может меня оправдать. Но взгляните на мерцающий расклад сей ветоши изнутри - из яблочка... что, увы, не всякому по зубам - незыблемы! Вечны!
И Роза:
- Поразительно плодовитая точка зрения. Кстати о голодающих... что вам известно о Лже-Карле?
- А, эта трагическая история. Вас интересует Лже-Карл?
- Раз так накладно киснуть в болотных испарениях невежества... в полном испарении знания. Сколько еще вы собрались служить?
И Лже-Александр:
- Надеюсь, и post mortem - эскапизм не повод для прохладцы. Ибо краткость искажает мир. Так, старая киноподруга Лже-Карла - тоже жрица... для коей он настряпал очередной сценарий... после гения, сгоревшего в нашей краткой беседе - сорвет серебро. Рок свел с ней Лже-Карла - на перекладных киностудии... в замызганных каталогах севрских фарфоров и резанных жакобах исторической картины, снятой - бурей. Опрокинувшей в плач - бутыли, увы, не зачавшие - посланий к потомкам. И подернувшую страшное зияние новую картину, еще менее долговечную, впрочем... - и яблочный волчок вверчен в погоню за собственным румянцем. - Эту составили: редакторша - громокипящая на телефоне, как на вводе Асуанской плотины... Жаждущий экспроприировать трубку художник - с алой гвоздикой зевоты пускающий карандашные бега... Жрица, вызолотившая серебро и жующая между пахитоской сценарий, как отмороженную клюкву. И - драматург, мелко трепеща... не за лживый и карливовый свой продукт, а - после похожей многоструйной бури, трепавшей его в ночь, и ненавидя - все необъятное, зазеленевшее поле зрения. Карандашные виражи впиваются в него - как удавка. А уж громы, низвергаемые в трубу, мерещатся - перманентной революцией!
Но едва телефон наконец-то задавлен - о боги! - мгновенно выслуживается новой трелью! Просят найти кого-то по внутренней связи - для архиважного сообщения, однако монтажная, где объект нижет кольца пленки, просителю неизвестна. И диспетчер, согласно предписаняи рока, не отвечает. И Громокипящая обзванивает - весь справочник. Что ни номер - заново излагая предысторию. А поскольку абоненты ей знакомы, она попутно углубляется - в их насущное, с естественной апелляцией к собственным амурам или психеям - последние переменны от собеседника. И - параллельные поиску теплые течения: о черт, какой знакомый голос - и не могу догадаться... да, бархатный и волнующий... как штаны Луи Четырнадцатого. Да я всегда права, а что я с этого в жизни имею?.. И после каждого звонка - подробный доклад о продвижении - в муниципальный аппарат. Но наконец - в девятку! Искомый замечен очередным абонентом - в соседях. Но тут же набранный номер, разумеется. нем. И - обратный трезвон к осведомителю, с просьбой о записке на дверь. Текст набрасывается скалозубом, назойливо висящим на городской трубе, и - построчно, с громокипящей редактурой - отходит во чрево студии.
Вдруг - новая удача! Цыпа, знаешь, кто у меня на проводе? - трубит громовержица - жрице. Кто у меня на аркане? Ау, не слезайте, мы десять месяцев носим для вас конфиденциальный вопрос. Он уже маленький слон. А где вас мотало? Ах, в экспедиции... в педерастии... И жрица, отбросив сценарий - случайно в недоеденную селедочницу, перехватывает внутренний телефон... пока Громокипящая, окончательно сойдя к городскому, итожит поисковые перипетии - уже целостно, анализируя композицию и щедро делясь новостями, зачерпнутыми - в двадцати монтажных... пока жрица, открыв второй фронт, лупит из зениток - своим конфиденциальным... пока художник с несмазанным карандашом - между зевотой и охотой... между охапками сена... Однако, к чему эти сложносочиненные, подчиненные безысходности периоды? Вы-то поймете - почему, узрев вдруг под креслом револьвер... семиствольный "мариэтт", ошельмованный и ощипанный художественной элитой Лже-Карл тут же приставил его себе к виску - и...
И длинный вздох Розы:
- О... этой тусклой неожиданности я и боялась! Но револьвер - в отличие от ваших яблок - надеюсь, не бутафорский? Настоящий?
И округлившийся глаз-голубица, глаз-гаубица:
- Надеетесь?! Не знаю, как револьвер, но произведенный им результат - без сомнения. настоящий...
Здесь вворачивается нервный бумажный хруст. И саддукей - плеснув кляксы-линзы и надрывную фальшь одежд... И ухватив из воздуха нашпигованный буквами бомбардировщик - безжалостную страницу - и снижаясь на бабочкином крыле:
- Смешно полагать, что над терриконами сих пустых мебелей описывает круги пустая случайность! Долг описи - звучать здесь, сейчас... - и скользнувший на цыпочках мимо Розы - уже между Розой и Лже-Александром, разворачивая добычу - и две копии в черных овалах-провалах, три карты, три пиковых туза... - Я придерживаюсь буквы. Итак... Меня преследуют часы - эта волочащаяся... зачеркнуто... волокнистая старая потаскуха в усах и дюжине бородавок. Мотает на ус - срок, но не впрок, только и передергивает цифры и округляет пороки! Проматывает время, как народное достояние. Я, впрочем, не блюду народное... - и усмешка: - Дальше, шеф? - и навстречу скакнувшей температуре пространства: - Согласно замыслу, возможно, снова не пожелающему воплотиться, или - за рамой сочинения: пусть глупец ставит точку - в круге! - у всех исторических и мифических прохожих потрошат часы, хоть и нажимают - на похищение, на благородство слова - как на благородство металла... но в предшествующей странице, вами не уловленной, всякая вещь - часы. В их цепком числе - и город, коему с утра восемнадцатого столетия галантно вставили ключ. И кто, если не мы, заметит этой неукротимой ранью всего в полстолетии ходьбы - да, ходьбы часов - вспыхнувший при дороге мелкий белый шиповник - колкого отрока Наполеоне Буонапарте? И эти ухоженные барабаны-форумы и застрявшие столпами анкеры... муфты-дома и тик, забрызгавший чьи-то лица... эти сломленные похищением часики я - на кругу сюжета - чиню. Кружа по городу стрелой... зачеркнуто. Своим маршрутом я соединяю части города - в осмысленный кус времени... зачеркнуто. Превращаю время - в членораздельность города, временно - и у меня тиснут... нажимая на отчуждение продукта труда. Говорите: мой клейкий смысл - фальшивка? Набережный город, что канет камнем - в небо, набережный полдень, что будет смыт... эта настоящая фальшивка - не настоящая?!
Если первого сентября девяностого года в провинции Полдень - срывают, швыряют под ноги и топчут дождь - и взвивают на мачты апрельское солнце со скрещением выбеленных надежд, и акварели асфальта перебегает оленья стая берез, все гуще пятная рога - лазурью... и мне навстречу - юная Артемида, в ранце, с пунцовым ворохом роз... что мне - до вашей охоты за временем? Вы скажете - дитя привлек свет просвещения, а куст нацелен - на наставника: в светлый дар, вот - смысл события? И любое - опирается на свой смысл? Вы лихач! Я же - и компания - не вижу его ни в чем, все навзрыд случайно... рассеяно - как мой трюизм, и повысится - лишь своевременным извлечением... А, сказали вы, истинного смысла? Какого угодно! Есть ли смысл жизни? Если - извлечете. Каков? Тот, что вы извлекли. И не все ли равно - такого-то сентября или апреля, тем более - где... Но - прекрасное мгновение: вознесение солнца по фалам и гитовам дождя, и на аллее - несомая птицей весенней, черным бантом - юная грация с кустом роз... зачеркнуто, и поверх строк - печатно-золотое откровение: и-ааа... Так что вы можете продолжить - об искрящем господинчике, чей автоним - пустой звук, и оттянуть из пустого - свой смысл, вопиюще разошедшийся - с...
- Да, возвратимся к трепещущему! - Роза, сверкнув улыбкой - на обрывающихся перекладинах мира... на границе войны: лафете трехствольной калеки-тумбы, приподымая юбки... ах, лишь спасая побитые горохои бури шелка - от навязчивости пыли: - Когда произошла трагедия?
И скучающе, в потолок - Лже-Александр:
- Новая божественная охотница, это существенно? Возможно, в пятницу. Но не исключаю и рыхлой, завистливой среды...
- Я почти уверена - в Четверг. В среду Лже-Карл дискутировал с младыми и незнакомыми... племенной молодняк, а в пятницу он...
И откуда-то сверху, из чужого окна - облачко праздничных дамских смехов: брызги шампанского - черемухи над прудом, даруя стоику переживание пены и штормов больших вод... и комариные звоны посуды... Но - гортанное вмешательство рамы, проворонившей - ветер, что каркнул - во весь Коринф... и взметнувшийся ультрамарин - опять полетевшее перо синей птицы-неба... птицы, что насиживает землю.
И пред взором Розы - вдруг: сосланный на подоконник настольный фонарь - старая пионервожатая ханжа в лопнувшей красной "испанке" с кистью, с одной лампочкой Ильича в сгоревшей башке... взъерошенная дева под рвущимся солнечным зонтом, отчаянно противостоя - наплывающей тяжеловесной армаде лета, знойной дионисийской распущенности... немыслимая тоска! О, столкнуть бы эту халду - в пропасть... сейчас же, сию же секунду!
И Лже-Александр:
- Вы так категоричны? По-моему, это сходит и на фуфу и посреди лучшей оправдательной фразы. Хотя - так же все равно, где и при каких обстоятельствах... и в чьем возрасте. И если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как и все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Монтень. Или Марк-Аврелий... Но иные тянутся прошелушить ваши занятия - до... их беспокоит, как вы преуспели? И сколько бы вам ни стукнуло, вы либо успели - либо нет.
- А для великого служителя не важно - успеть?
- Не смешите меня. Он просто служит. Просто и ординарно.
И - решительное:
- Тогда бросим реверансы, раз так к слову - зачем я здесь. Вы думали - я мечтала вас посмотреть? Но скромной малышке Розе открылось, как эта неприглядность опорожнит вас. Роза оплакивает вашу участь. И, поджав лепестки, мчится сюда: возможно, ей удастся вмешаться... хотя бы - предостеречь! Вам прозрачно все, но за последний пункт я отчего-то волнуюсь...
И если некто наблюдает жест Розы - как чистую линию: графика, воздух! - оторванную от плебейки-жизни, вечно на что-то нацеленной... сама Роза ощущает линию - стальной веревкой, чахоткой! И - сорвать с себя путы, чертовы свивальники... и вскочив, столкнуть ощипанную идеалистку в красном гребне - с подоконника в самую гущу лета, в жадно тянущиеся лапы... хотя бы - ухватив за лупящуюся ключицу стул, не жакоб, но простой иосиф, швырнуть - в кружение на шаткой ноге, меж загудевших книжных лесов, здесь все шатается и колеблется - кроме... собрание болванов! И - осадив шатуна в спячку: грохот в помощь! - вдруг... пауза: смена ритма, - сверкая шелками и кольцами, оправить на себе глубокую трагедийную позу.
- Долезть до вас - продраться сквозь очередь за китайскими часами! Сквозь несметную стену болтовни: у китайцев часы - не финтифлюшки, не финтят, сшибают только крупную цифру!.. То-то проживешь на них миллион... Миллион лет? А они не прокручивают? Вы уж умираете, а все не знаете, что китайцы живут - миллионами! Кто это вам сказал, что я умираю?.. Ведь у вас - нет лимона на часы, а не у меня нет глаз... - и наставив точеный перст с алым лепестком на Лже-Александра: - Вы так самонадеянны, что когда вас прихватят парочкой медных цепей, им даже не придется вас ослепить! Да, слепца посадят на медные цепи: дешевка... А пока можете разрывать львов - на золотые ноты пчел, золотые хлопья или на загадки... на свое удовольствие. И вязать хвостами огненных лис, как некто связывает за ветки - одну и другую осень. И побивать мир ослиной челюстью...
И не наградив вниманием курбеты стула, Лже-Александр:
- Или ослиной туфелькой?
- Да, отбейте ей международную кафедру! Однако некая дама, известная только вам как прекрасная... за кем вы увлеклись... - a part: бледная, тривиальная девка, какая-то вошковатая... весь вклад - шляпа в полкомнаты. Заманиха!.. - Может, ей не достанет россыпей... зелени, времени, славы. А? Кто кроме дамы запеленгует ваши неотразимые шевелюры? Ваш вечный вьюн, которого - да не коснутся ножницы! Хотя... - и замешательство.
И против Розы, в верховьях рамы - стяжавший синь огненный меч, ушедший острием в горизонт... и внемлющие отблескам облака - развешанные щиты ощипанных рыцарей. Лето - за круглым столом земли... за круглой рамой - соблазняя иным сюжетом. Под маской благороднейшего мужа.
И, стряхнув сомнение:
- Так подруга шепнет чеканным и туголобым мужам разгадку. И между цепями они снимут с вас буйство, эти постижеры - мастерски, как у них поставлено. Как с мелкого хулигана - в каток! И где она - ваша божественная сила? Примите совет - немедленно развязаться с... даже в нашей краткой беседе - уже успевшей вас предать!..
И взорвавшаяся в штреке окна - стая медных от солнца птиц, понесших ломаную цепь - на таран, и у самой рамы - резко взмывших за верхний край. Право, эти надтреснутые звоны слов заносит - в опальные местности, где и монолит птицы - вдребезги, и деревья - в плену и подняли ветви... драные золотые обшлага, выпершие локти...
- Слушайте, я серьезна, как паника. Как священный трепет. Вам и вправду грозит...
А голос великого служителя о, разумеется - вызывающая высота регистра. Высота, высота, порхалище, посмешище. И сгущение прохлады между Розой и Лже-Александром.
И сухо:
- Я не так поглощен тонкополой драматургией, как вы вообразили. Я посвящен... я занят! Хотя, несомненно, спешу поблагодарить вас - за столь самоотверженный вояж... за суету, дабы меня спасти. Благослови Господь ваш пророческий дар... впрочем, где-то я уже слышал эту историю. Точнее - она попадалась мне на глаза. И даже била фонтанами... - и склонив голову, стряхнув черное крыло, с любезной улыбкой: - Надеюсь, мне не хватит мужества - уловить в вашем пересказе провинциальный стиль ревности?
И смешок Розы: - Он зрит так далеко, что профиль перед вами уже размазан. И сейчас завопит вам в угоду: как?! Ревновать - если вы мне не совсем интересны? С провинциальной стороны. Ваша столица - голова. Голова его - чистое золото, кудри его волнистые, черные, как ворон, глаза его - как голуби при протоках вод. Так промойте их: ревность - не мой профиль!
Но во избежание осклизлых, компокатых простуд - среди лета... и пересоленного, пересиненного вещества пространства - вплоть до полной утраты вкуса... или утраты вкуса к пространству - отсесть на старых баранов!
- Так что же срезанный пулей господин - в пятницу?
- Ни в пятницу, ни вокруг он не так мелочен, как ваши затянутые на нем эпитафии! Размашист, вам не сузить. И в пятницу выступал перед избирателями...
И приподнята выгоревшая бровь:
- Наш усопший дал бал? И в какие универсалы он баллотировался?
И Роза: - Слушайте, знающий все и не видящий столько же, опрокиньтесь в окно! Там переливаются выборы. Часть человечества норовит - в избранные. Но, поразмыслив, часть части решает переметнуться - в народные избранники.
И деловито вздернув подбородок... и увеличив дистанцию - Лже-Александр:
- А, этот пол только и замечает немытые окна - их потолок! Хотите услышать несколько храбрых выводов? - и рука навскидку - в потравленные бумагокружением выси.
Роза: - Но я не спешу...
И новейшее вкрапление саддукея: - Вы. Но посвященные! Завожу яблочные часы. Регламент самой Природы, - и яблоко заведено к устам: - Nota bene, волчий оскал!
И Роза: - Осторожней, оно крутое! М-мм, какие музыки. Смачный хруст бутафорией...
Но Лже-Александр: - Естественно. У коллеги - иной подход к жизни. Мы топчемся - на...
- Том, кто - под вашими проходящими стены взорами - дважды застрелился: в среду и, возможно, в Четверг. После чего, в пятницу - пилотировал разрывающийся зал! Публика зарыла даже проходы, и на каждый промельк стены они вопили: "Здесь не занято?" Телевизионщики разверзли зарево и жарили хронику восторженных лиц. Сцену порошили белые мухи записок - выкусить мнение Лже-Карла по всему проспекту бытия! Да, он приволок с собой старую цаплю - и, назначив чудо-концертмейстером и боевым другом, высадил за рояль. И пока расплетал письмена, она неоднократно клевала вальс Грибоедова... неоднократно склеванный...
- А что - сам вещун?
- Трижды сменил туалет! Фрак с искрой - на кожаную тужурку со скрежетом, а потом - о, на нем вдруг проступил маршальский мундир наполеоновской Великой Армии!
И сквозь недожеванный плод:
- Наш захолустный Мюрат... И как ему удаются наряды, если не пропустит ни сцены?
И Роза, пожав плечом: - Я висела в их чертовом обхвате - на одном каблуке, это отвлекает от чужой технологии. А на публику он взирал с таким умилением, как кондитерский фурор Весна коммунизма: тонна сладости! И на выкрики злобной партийной шпаны улыбался еще сливочней: "Что вы говорите?!" - и отсылал воздушный поцелуй. На его указующем довлел серебряный перстень...
Но - гонг. И плюнута в плошку руки полд.жина косточек - запекшиеся багровые капли. И мрачное:
- Уведомляю о плановом увеселении реальности - над кабинетным типажом, - поклон: - Замглавы измышленческой школы. Ваша кусающаяся реальность... ваш искуситель Адонис... непредсказуем! Воскресает и воскресает, будто плеснули под хвост... - и нервная вытяжка пальцев с новым хрустом. - Не будь я саддукеем...
И Роза: - Спрячьте руки! На них кровь...
- Разве? На этих бархатных насекомых? - и пламя за черной заслонкой очков. - Еще не знаете, как она вышутит вас...
И Роза: - Ставлю на его ложное имя - венецианское отражение. Блистающий и хохочущий Казанова! О да, ворвался в спальные мешки буден... в лошадиную буденовщину - многоголосый, многоименный, воскресный, с золотым петухом - как весна. Ну и свинство! Разделяю ваши досады.
И саддукей: - Но похоже, вы больше досадуете на вечных служителей - а не на тех, кто врывается в спальни?
И Роза - подмигнув... и перелетевшая щеку тень ресниц - или тень длинных трав: чертов тяжеловес! Лже-Александр - запрокинув голову в собственные видения: взирая на собеседников - с альпийских лугов... эти возведенные взоры, зачерпнувшие - из другой реки, из напружинившей жилы дельты, и переполнены и неразрешимы... неужели не разрешимся? И вслух:
- Но, кажется, я в нем ошиблась. И ныне меня смущает его одиозная мужественность... не подвох ли?
Там, над монотонными шандалами трав, в слепящем солнце, мечутся слепнями - языки лепестков... лепестки языков - и закладывающий ухо звон лета... к монотонному шандалу солнца тянутся высохшие, спотыкающиеся узники-травы - и нарастающий гул летящего лета... Бегство трав - из прошлогодних лугов в настоящие, через Стикс неба... сбитые и увядшие капюшоны и капоры за плечами. И деловито:
- Итак, мы расходуем тему жертвы. Жертвования...
- Вы полагаете?
- И я не смел бы вас омрачить, но мой долг - ответить на ваш почти подвиг таким же откровением. Чтоб и вы были готовы - к последнему часу... повергающему меня в отчаяние - своей спешностью. Молюсь всем богам - о вашем мужестве. Но взывать ли о милости - к бесноватой и мглистой толпе, в чьем глиняном горле мечется жажда самосуда?
Здесь Роза: - Ваша риторика обращена ко мне или к миру?
И помедлив, Лже-Александр: - Увы. Толпа пожелает расправиться именно с вами!
И надтреснутый смех:
- В ответ на мой беззаветный марш вы мстительны, как мелкий лавочник? А если теперь я заподозрю вас в ревности?
И Лже-Александр: - Ревновать - когда вы почти на пороге небытия?!
- Так это цикута-толпа отслюнит меня на корму? Или за последнюю - ваша тьмутаракань?
И скрестив руки над развязным одеянием - саддукей:
- Вам, безусловно, пристала площадь. Многоголосый, многоименный воскресный золотой петух. Потому сойдутся на аутодафе - спасибо, не разорвут вас1 Пламя - тем более вам к лицу: королевская мантия! Эти танцующие петушки, схватившиеся в фарандолу...
И Роза: - Видите, какие милости. А могу я узнать причину, понужающую доброхотов обложить меня непомерной заботой?
И Лже-Александр: - Точнее, повод. Ничтожный предлог - верхушка хребта...
- Так я хочу знать ничтожный предлог.
- Извольте: ваш лаконичный выстрел в Лже-Карла. Неуместная цезура - посреди его речи к пролетариям знаменитого завода...
И Роза: - Вы все-таки думаете, Карфаген должен быть разрушен? Теперь уже - моей рукой? Скорей, я готова заслонить его грудью! В любом случае, моя рука - не про вас...
И саддукей: - Побережем вашу грудь для иных предприятий... - и вкрадчиво: - А вдруг вы будете взахлеб и с кровью страдать, что ваш э-э... я устал отгадывать его имена! - до последнего изъяна отдает себя народу? Предпочитая минутам с вами - охлопки оваций?
И Роза: - На этот случай буду признательна, если ссудите мне хотя бы рогатку.
И саддукей: - Это ближе к делу. Я думаю, мы договоримся. Общими усилиями мы догоним роман о розе и ее соловье.
Но протестующий жест Лже-Александра:
- Из пушки по соловьям? Я всего-то назвал предлог, дабы им вышло сподручнее прихватить вас. Что отнюдь не означает... раскатится суматоха - и настоящего снайпера ловко в нее запахнут. Впрочем - с видом расправиться с ним по-своему. Ваш же предмет вновь дьявольски неуязвим - так, щелкнут по носу... но и с этой ливанской башни колокол взывает к жестокому возмездию!
И Роза: - Так почему наедут на меня?
- Но раз стрелок растаял, не резон ли - зацепить того, кто у всех... как бельмо? О, вся улица обернулась, когда вы, приподняв подолы, переходите посуху расступившееся пред вами пенное красное лето! Как прекрасны ноги твои в сандалиях... округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника. Распахнутая красавица в церных гроздьях винограда, напыляя дивную линию - необязательную, никуда не ведущую... недоступную и знобящую. Боюсь, каждому засвербело - о, хотя б вас коснуться!
И скучающе - Роза: - Вы, должно от боязни, преувеличиваете мою недоступность. Вперед!
И Лже-Александр: Этот-то ваш призыв и услышит толпа!
- О-ля-ля, как мало глухарей. Но что - с отсутствующей рогаткой?
Здесь саддукей: - А, ясно же, как чихнуть в кусты крошку-браунинг. И кстати, его найдкт! Через неделю.
- Как здорово, что в той же пятилетке. Но если они так бдят за мной, как вы - уже заметят, что я не швырнула в кусты ни окурка!
И на вздохе: - Черта с два! Ослеплены...
- Докажите, что это мой браунинг! Где на вашей малютке - мои пальцы?
И саддукей: - Ах, ваши белые перчатки! Ах, испачканные холсты и страницы! Только эта бредовая утварь и жаждет заполучить отпечаток красоты. Или доказать, что на ней он лег...
И пройдясь вдоль стола и сверкнув снежной складкой, Лже-Александр:
- Между прочим, вы чересчур занесли сей драматический прогноз - в лавочную мстительность. Это в вас большевистское. Не дар пророчеств - ваш высокий дар, но только - внимание! Пронзительней вчитаться в чье-то лицо, вслушаться в словарь: распасовка существительных, убыточность безличных фраз... Прожечь подверставший героя ландшафт: патриархальность и стихийность цвета, нажим тени, наклон холма, лепка ветра... где слишком тщателен, а даль преувеличена и мешковата. Распахнуть на ляссе... на закладках дорог - и всего-то продолжить эти линии!
И вновь - фарфоровые комариные звоны, нении о гонениях...
И потянув с откачнувшегося стола зауженную лучину сигареты - Роза:
- Но все-таки, кто уже будет стрелять?
И саддукей, услужливо щелкнув зажигалкой... и столп пламени над площадью стола...
- Сейчас решим! - и, отмахнувшись от дыма: - Вы же не станете возражать, если Лже-Карл не позволит застрелить себя кому попало? Какой-нибудь истерично стареющей барышне, чей соляной позвоночный столб бесконечно грешит восьмеркой. К тому же - полузрячей: эти линзы - набрякший белый налив... а с другой стороны - стоптанные налево туфли-перванш, постриженные в босоножки - скворечной дыркой для нахоженных и болящих пальчиков. И пока внимание публики - на вас... а оно вечно - на вас, спорые униформисты рванут барышню, осыпая заколки с волос, к притормозившей машине. А тушки-очки неуклюже вообразят себя кузнечиками и скакнут - на волю... не лучший их кульбит, но - лучший яблочный хруст под чьим-то языкастым штиблетом, пустившим блики слюны. И проезжая по улицам, наша путешественница и не поймет, куда ее понесло - так, в перепады того и этого цвета, траурные ореолы тени и нервозную суету накануне элиминации. А в карцере уже неоригинально выглядывать махры крысиных конечностей и мокрый шанкр стен.
И развешивая кольца дыма, Роза:
- И что с ней будет - с вашей стоптанной барышней?
- А на что вы такое рассчитывали? На свадьбу с вдовствующей королевской особой? Или - с простым, обветренным капитаном в снежном кителе? Высидит свой остаток-обмерок - в попугайской клетке, накрытой свалявшейся кошмой ночи, заморив червячком собственную губу и ленясь перескрипеть колесом неизящной позы. Разбухший нос, вялый ледоход ног с пристывшей лодкой - под рвущиеся волны платья... Гром ключей и впадение перепутавшей спьяну дверь размытой фигуры, в чью столбнячную физиономию она выкрикнет с пафосом, сквозь бочку носа - что стреляла, дабы спасти заблудших - перехватить весельчаков у небытия: ее долг пред миром. И допущенный щелчок - как великий почин... то есть не меньший символ - плод ее персональных размышлений, ибо кроме себя она никого не знает. Себя, впрочем, тоже...
И отрясая прах... и стряхивая пепел, Роза:
- Вы так живо набросали барышню, будто она - реальное лицо. За которым и вся плоть поэмы начинает припахивать реализмом. Ее имя?
И, задумавшись, саддукей:
- Имя барышни в карцере? Или в более просторном контексте? Ах, оставьте, имена лживы. Как золотая рама с ее жизнью... пуста - ибо непроницаема. Непроницаема - ибо пуста. О, это двустороннее, двусложное движение! Так что утром барышню выведут - навстречу жизни. Вытащат во внутренний дврорик - в сие исключительно общее место, запустят трактор, чтоб давил невеликие щелчки, и патриот-исполнитель... и так далее. И ее обезжиренная, рассохшаяся мамочка в вечных ознобах и гетрах, и лущеноголовый папахен - с опечатанной сургучгыми кляксами и неспособной на дело, хоть и удвоенной ручкой - эти домашние горлопаны даже и не прознают, где запропала их деточка. Не извольте беспокоиться, при них еще трое - орава! И замутненные далью, бестолковые, беспривязные мизанцсены в блудящих трамваях... в эмигрантских кварталах, куда наша упрямица - единственная из отпрысков - их не сопроводила. О ней не поспешат спохватиться. Может, оплачете барышню - вы?
- Бандитку, из-за которой меня завьют к облакам? Айн момент. Вы совсем забыли, что и у меня - три сада родни, один другого крикливей... и мне пожалованы не все, но многие степени: ненаглядного чада - розы в светлом южном окне... язвы-сестры, красотки-кузины... легкомысленной тетки, распевающей пиратские песни и осыпающей сладостями и подзатыльниками... не считая переходящих знамен - от сторонних сердец, битых и только с насечкой. Отвратительная манера - всегда палить в адвоката здешних жителей, в лучшего парня, оправдывающего все их попытки, задающего им - высокий смысл...
И Лже-Александр:
- Вы тоже не сомневаетесь, что полуслепая дева, наблюдавшая мир - в дроби, сквозь лобовую щель между строк... в узкой полосе света от ночи до ночи... сумеет разжиться револьвером и метнуть пулю - точно в зарвавшийся центр трибуна? Ее экзаменаторам признаешься и в герилье, и в маленькой неудаче при Ватерлоо...
И Роза: - Я не сомневаюсь в реальности барышни - а она существует в описанном вами сюжете. Но если черты пейзажа вдруг беспардонно ломают направление и сбегаются ко мне, зачем ее защемят и кокнут?
И саддукей:
- А отчитаться в хрустящих ведомостях?
- Мало им моей головы?
- А вашей - перед народом. Не предъявлять же насморочную эринию в восьмерке очков и обметавшем губу пафосе-герпесе? Дегероизация, публика не простит - ей подавай этуаль! Как этуали - мелодраму. И посему на костер - вам. А в бухгалтерию - уже по заявке ее трудящихся - единицу окостенелую, нарицательную, присыхающую к бумаге. К тому же у барышни расходная родословная. Эмигрировали - пожалуй, чересчур для ее предков. Бежали, задрав штаны! Побросав свои бойкие посуды, шкатулки с гербарием пуговиц-одиночек и засаленных бутоньерок, кряквы-грелки, рассыпав засушенные письма и галстуки... из Египта, от фараона. И до сих пор, тсс! - в вечных бегах от фараонов...
- Но если чертова дева невинна, а я - тем более, так шепните - кто?
- О, у этого шалопая уж вовсе нет имени. К сожалению, детектив недописан!
И Роза: - На один паршивый выстрел, и тот - мимо цели, назначены три стрелка - не слишком ли жирно?
И саддукей:
- Вы заметили только трех? Право, тысячи тысяч совершают одно и то же действие, бесконечно дублируя и передергивая друг друга, и все - прахом, только умножают морок...
И швырнув сигарету - в окно, в плещущие ложи кустов, в бенуары сиреней с синей бархатной кистью и лоснящимися плюхами солнц, Роза - Лже-Александру:
- Эй вы, непробиваемый и непромокаемый, вы - ненормальный! Я - в двух шагах от костра, а он застыл, сложив крылышки!
- Ненормальный - я, а не те, кто с вами расправятся?
- Раз вы допустите. Раз вы забыли, что спасти одного - спасти мир! Однако с ваших-то слов и сбывается эта напористая проказа... этот лепрозорий!
И Лже-Александр:
- Полно, дорогая моя. Ваш собственный костер. Увы, к уязвлению коллективиста - здесь, в низине, каждому на свой. Сомневаюсь, что могу от него вас избавить. Как и вам - вряд ли предотвратить посажение меня на цепь... На цепь ваших слов.
И пауза. И опять с верхов - пересыпанные смехом голоса и бесстыдства, как ползущий все выше дым над водой... И Лето, украв у Осени изумруды, затаив под полой - галоп, непринужденно пересекает усеянное яблоками и самолетами пространство и лорнирует выспыхнувшие стекла и серебряную мелочь... И Лето, пыля ароматами резеды и левкоя, проходит сквозь комнату, как сквозь сети... А за ним - ветер, ветер, пастух небесный, насвистывая, позвякивая колокольцами дождевых капель, погоняя перед собой рогатый, долгохвостый сквозняк...
И встрепенувшийся саддукей - уже у пошедшей волнами двери. И мрачнея, выскрывая провал... и стремительно обернувшись:
- Там штормит жизнь! Мне мелькнуло начало лестницы, ее старт - о, буквально посреди улицы! Среди маниакально-солнечной эспланады... ваш преднамеренно воскресающий, кстати - крайне аляповато... опрокинул доктрину - как штоф с усладой! То есть - как штабель бревен, лесных ребер... Но наша барышня - она-то не воскреснет. И я не строю розовых планов. Однако... я несколько заскучал в саддукеях...
И отпущение плавучих саддукейских одежд: ниспадания... и взорам явлен младой весельчак, чадящий - линзой и рванью... и стекающая с плеч фитюлька узлом - памятка о распыливших себя рукавах, и прозвеневшая часовая цепь... И - именинница: веснушчатая бабочка, расправляющая крыла - и собирающаяся в отлет...
- Мне назрело решить, как поступить с собой дальше. Возможно, понадобится свежий вицмундир. Наконец, я обязан прояснить нацеленность той поправшей эспланаду ступени, не нужда ли - ее продолжить... - и перешагнув насыпанный на полу курган белых и алых перьев, уже в портале двери: - Да, ускользающий из старых кож забыл сообщить вам: эта барышня - моя двоюродная сестра. Моя красотка-кузина...
И подползшая коридором тьма деловито слизывает саддукейского персонажа. И шершавая пустошь... И чиркнувшее о стену крыло.
И, про себя, Роза:
- Это была ваша сестра? Нет, это был мой брат...
И плеснув лазури - Лже-Александр:
- Я должен проговорить вам нечто важное - на восшествие на костер...
- Неужели? Я заждалась... Так мы больше не увидимся?
И Лже-Александр:
- Возможно, не успеем. Или... не беспокойтесь, у нас под рукой - сто причин, одна другой реальнее...
- Эй, я уже слушаю. Ну?
И охлаждая пальцы в сугробах кармана - Лже-Александр:
- Дело в том, что некоторые буквы постоянно мне намекают на существование клоунов. Трюками атрибутики, а не текстурой явно тайных клоунских деяний. И решительно мешают уйти с головой в текст и не вернуться. то есть вернуться - на дальний берег и в новом платье, поскольку путь - это прохождение сквозь тексты - предписывает метаморфозу между фазами строк. Я, разумеется, прохожу между строк, а не между прыгунов через барьеры...
И шаг вдоль обтрепанного качкой стола.
- Меня смущает чреватое утратой бдительности У! Опрокидной колпак с малярной кистью - вздернутый на вешалку знак, что клоун разоблачен и бездействует. Переплывает кролем сны или набивает себя каскадами яств и шаловливых напитков, перепевом новостей... предается учености или любви, но чаще - дымит сигарой. Словом, затыкает, роняя затычки, то одну, то другую прорву - согласно распорядку или стихийно... точнее - временно. А между тем выброшенное на вешалку сообщение излучает смысл, прямо наклонный истинному. Мнимый бездельник - по уши в таинстве! И под завесой колпака отъявленнейшим образом живет! Заметьте незначительное у в слове клоун. Домашний колпак, и хотя отнюдь не на первом месте - вам не пылят о мнимости клоунства: субъект артикулирует свою доминанту, называя колпак, под коим его вывели - родиной. Что означает: а кто вас просит принимать мои поступки всерьез?! У клоунов нет серьезных законов. Но щепотка их суеты на свету - и мы начеку. Опасайтесь же встретить у - вне клоуна! Заклинаю, не верьте У. Впрочем... - и остановившись против Розы: - Более меня настораживает популярная в пространстве М! Я так и вижу два придвинувшихся друг к другу колпака и слышу шелестящий шепот, в неведении подхваченный деревьями. Парочка сговаривается о новых кознях - дабы клубиться уже в четыре руки! А прописное А приводит меня в сущий трепет! Это самый веский колпак из процветающих в тексте и, несомненно - принадлежит Главному Клоуну (чье имя еще предстоит установить. Возможно, на пьедестал...). И если есть надежда - авось у мелких негодяев сорвется... то везде, где сверкнула прописная А, будьте уверены - за их спиной Главный! Он обеспечивает игру. Что же касается О, крупнокалиберной или булавочной головы, частности фокусничающей оптики... ибо всякая О - естественно, окуляр, сквозь который за нами наблюдают. Односторонний - так что не беспокойтесь отсюда...
И Роза:
- А что если мы им поднадоели? И нас, возможно, уже оставили? И ваши О... о, всего лишь - пустые рамы. Пустейший вернисаж на каждой открываемой странице. Кольца дыма. Или... - зловеще: - Прощальные пузыри, пущенные утопленником. И всякая страница покрывает трагедию. Скажите, нас с барышней когда-нибудь оправдают? Я не прошу - на тлеющих углях, но хотя бы...
- А что, мы уже хотим пустить муки - на венцы?
- На огненные О! Чтоб в них прыгали львы...
И Лже-Александр:
- Вы, верно, предпочли бы нашей безголовой девице - Шарлотту Корде? А то Юдифь? На худой конец, палите в генерала - за приказ выпороть бунтующего студента. И знаменитый адвокат произнесет столь же знаменитую речь... если вы полагаете, что вас должен оправдать некто сторонний...
И Роза: - Это все, что вы хотели мне сказать?
И, щурясь от солнца, Лже-Александр:
- Те краткие выводы, о которых я упомянул. Но, возможно, вы правы: нет оснований не верить барышниным словам, раз утверждает - что стреляла! Ибо в том мире, где она проживает, она способна на полет - на непридушенную амплитуду! А в миру, каковой населяю я, вас могут изжарить на костре и сожрать - как самый лакомый кусок... как роза среди колючек - любимая моя среди девушек... самое дорогое! Уповайте на то, что в ваших пределах сие немыслимо!
Но, как тот веселящийся очкарик, что сейчас исчез, Роза видит сквозь дверь - вспыхнувший город, этот форт солнца, протянувшийся форумом, уцелевшим - от апреля до сентября, или - увеличим амплитуду - падшей радугой от жерминаля до вандемьера, трамвайной подковкой на счастье... Его разыгравшиеся на фронтонах и мачтах флаги листвы, и звучащие флажолеты - львы-деревья в косматых золотых ореолах, флажолеты веток, и бегущие и слепые от солнца буквы - над перевитым хворостом улиц, обметавшим тигли-дома, его тлеющие на лотках апельсины, и синие угли слив и черные пеплы винограда, и панующие на панели визгливые ведра с мерным пламенем роз... Его соты теснящих друг друга афишек, и квохчущие газеты, в чьи подолы запустил пальцы ветер... и в грудной клетке сада - окаменевшие черные птицы-лекифы с маслом тягучего света... Ах, эти свободы, святотатства и пылкости летнего воскресенья, его томная медлительность, ленивый рапид, надорванный - щелкунчиками-фотографами, что мечутся за аптечной змеей фонтана и сбывают с рук на руки свою плюшевую громаду, усатую паралитичку-мышь... или - уличными художниками, что подчеркивают летящие, горящие лица - на летящих из-под сангины листах... или - бандами музыкантов, перевернувших мир - на голову, бросив шляпу - в ноги, и расчесывающих пятерней на пробор - золотые струны, смазывая фиксатуаром джаза... а под тентами жарят щекочущий кофе, и прозрачные автоматы сладко мечут пыльцу воздушной кукурузы... И пишутся встречи и повороты, рассасываются клятвы, и стелются разговоры и приговоры, некто жонглирует приставками, как щучьими и собачьими головами, да не уронит их честь! - и все еще может случиться... И каждая минута дает перемену участи.
И второй раз в этот длинный, как башня, день Роза произносит:
- Мне пора.
И Лже-Александр вытягивает из кружащих над головой летающих единиц - самые надмирные... самые глубокие - и сворачивает кружение в большой бумажный колпак. И, опрокинув жерлом вверх:
- Надеюсь, вы не откажетесь от моих пустячных забот? Я хочу собрать вам в дорогу яблоки.
И взглянув на плещущую стаю его воронов - со смехом Роза:
- Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...
И Лже-Александр, закатывая в колпак те и эти плода:
- Он ввел вас в дом пира, и знамя его над вами - любовь. Жаль, что мы не увидимся...
И ответ Розы:
- Я так отъавленно спешу, что придется жалеть на ходу... походя.
И она уходит навстречу тому, что случится - по традиции, за уже имевшим место... или только время. Словом, навстречу штормящей жизни. Но, возможно, эти события также становятся видимыми... увидятся кем-то - лишь в свете Розы. Кстати, всякий раз она исчезает - навсегда.
И в эту минуту я слышу размашистый шелест - и принимаю его за знак дождя. Но поскольку дождю предписано - смыть предшествующее, не есть ли он - знак утраты? Эта буква: башня дождя... ее случайный шелест.
|
