Возможно, старая сливочница... эта достойная дама, чья стойкость оплавлена туманом весенних комнат, напоминает герою - совсем некстати! - Зеленогривую Генриетту, действительную - по сю сторону площади. Но апелляции - к полегшей пред ней странице? Впрочем, взвинченный рост, попустительствующий ее верхоглядству, роняет обороты, бури померзли, акведуки засыпались, а в верховьях мечется переменной галкой... мигрирует из полушария в полушарие мигрень, выуживая трассу черными ножницами. Со дня на день тетка воинственно поджидает незваных гостей, что нашарят - и умыкнут от нее и развеют Шута с гнутым турецкой туфлей подбородком, за кем она увязалась черным ходом ночи, когда пузаны-часы, нафабрив усы, пытались вернуть ей липких полвека серебром. Но ей приблазнился срезанный с крыльев ангел! Мусорный вестник... прятанный-перепрятанный мыш, летящий сквозь чердаки, трубы, дупла и прочие трещины ландшафта, и Генриетта едва поспевает, кроша бедро и отдуваясь под корзинами и бурдюками... еще потроша на ходу обочины - оклеивать цветами и волшебными травами драную шутовскую спину, пока сам резной разминает турецкую туфлю - кисельными берегами, нанизывая окрестности - на глазок, как на магнит.
- Но кто за дичь, тетя Генриетта, ваши незваные гости?! И куда призовут его - и кому кроме вас нужен остаток меж прорех после крыльев?
- Он смеет рассуждать, сорвав чин моего племянника еще до рождения, столь безоглядно я ему доверяла?! - бурлит Зеленогривая Генриетта. - Кто незваные гости! Меня забыли поставить в известность, но я тебе поручусь - не его братки-ангелы. Нечисть мундиров, метущая за нами - вечным хвостом. Или скопидом-лодочник, брызжущий иловатые шуточки. А может, гигантские гарпии с железными клювами, я знаю? Но я знаю - рано или поздно они его унесут! Сюжет "Похищение".
- Кому нужен вестник? Горемыка иного племени, которому пропололи спину, как пьянствующий плевел из огородных залежей. Весь день - нашествие новостей: лезут из ящиков, коробок, тарелок... - и Генриетта проверяет под манжетом капустный лист платка на скорби. - А знаешь ли ты, сколько безумцев, пользуясь кви про кво войны, спасали отрока-вестника с золотыми волютами над челом и с поникшими лепестками век?! Как его укрывали в кладовках и сундуках, в коленкоровых переплетах и собственных корсетах? Сначала поляки - конопатый пан учитель и его Федра. В пасти города-льва - неслышно ступающая сестрица-львица с циничным голубым глазом и выклеванным другим! А у моря - две одесские проститутки. Как они были хороши - особенно, что постарше! За всю жизнь он больше не посмотрел такой красавицы, как эта Рая! А до чего бесстрашно девочки веселились! Тс-с... райская птичка ему шепнула, что они никогда не жили так весело, как при войне! Малышки уберегли его от румын, а от своих - ха... Судьба ангела - в котловине мира. Однако должна заметить - восточно-славянские народы, рискуя собой... и так далее.
- Но черт возьми, тетушка, если б они узнали, на какую золу пускают вырванную жизнь! И что рассыпает вместо вести - называемый ангел.
- Фло-гис-тон! - торжественно роняет Старая Генриетта. - Когда-то я вычитала это неизвестно что значащее слово и остаюсь довольна звучностью. Ангелу обременительно храниться собой среди нас, - замечает Генриетта. - Наш мезальянс - возможный пример. Каждый вправе отпустить жизнь - как анекдот и как грех... и как фазана на заклание. Но ты блюдешь видимую сторону жизни. Ты видишь прячущихся - сквозь камни и черепицы? Или видишь бестелесных? Ответствуй, когда я к тебе взываю! Тьфу, как надоело все - кроме флогистона...
- Но это уже не только его жизнь?
- Ты не поверишь, но ни один из его спасателей не претендует на долю! В отличие от моего динамиста-племянника, ясно, явившегося - к уже разминированным ходам сюжета.
Кстати о стойкости... Старой Генриетты - не успеешь вычертить образ любвеобильной тетушки и замкнуть любовную... то есть обильную линию - уже стоит во весь рост, как зеленый шум, и надувает сладость дороги - дорогому племяннику к первому кофию или пиву.
Освежи ему память о теткиной щедрости - телефон, ящик-пульверизатор с дулом - со стен ее молодости, стреляющий красной москвой рыданий. Ныне буря выпущена - из пузыря с бронхитом, что сверкнул за пазухой у Шута - и ловко ею прихвачен, ах, ученицы чародея... А после сочится ее собственный малосольный плач о надрывистой штопке на спине интервента: узелковом послании - снова лопнуло! Зацепилось за вехи большой дороги, за черные банты матраца в госпитале "Бойцовские фазаны"... чертов петушник, как ему вызвездило крылья - на прожженной небом большой дороге... чертовы сиводушки - битый хохотом плач и бронхит с фазаньим пером!
И вельзевул-ветер взвивает Старую Генриетту и нового пилигрима, взятого напрокат - в субботний автобус-соковыжималку. Там, пред бежавшим из города в розыск госпиталем - торжества земледелия в зачастивших рысью решетках, отрешенно парящих - на железных кошках, прикованных ухом - к кистям глициний. И половина плющенных пассажиров - в папахах ведер с плющом - мчатся под великие кроны, к массированному налету плодов и несущимся из земли торпедам... опять военные глупости! К цепкохвостым, жаропрочным фантомам, проходящим сады на бреющем полете, и к порфирным инфантам-клубничкам, к карапузам и крепышам - трущейся о хозяйский башмак златой овощи, клубящей хвостом...
А задняя половина дилижанса поспевает - к вечной зелени кислородных подушек, к мускусам лекарств - и к бинтам-мокрохвосткам и прочим красильням... И к зубовному скрежету - фонограмме со съемки плодов, наставляющих деревьям - рога... А подщипанные женушки - половины бойцовской птицы, запеченной на собственных лопатках, скачут - к торжествам скотоводства.
Ау, тетя Генриетта, почему мы-то с вами вдруг не вписаны - в первые? И не нам брать челом на таран - снижающиеся авиетки и набрасываться на амбразуры, мечущие - очередями ягод и впиваться в амброзии... И не мы устремимся из стремени - в объятья яблонь, в сизокрылые стаи виноградников и, токуя в высоковольтных травах, простим грехопадение яблок...
Почему вместо этих чувственных опытов веселый ветер метет нас по госпитальному плацу, усеянному йодной ватой облаков - или луж? И корчует наши одежки - не сверкнут ли крючья, веревки, ледорубы и подсумки с мышьяком? И швыряет нам в лица ржавый сосновый шприц. Гаер-ветер свергает петли числа - с завешенных без Фемиды... завешенных былыми дождями окон и с неверных дверей, гонит пагинацию панелей и ферм - здесь уловлены номером все святыни! Чтоб их кто-то вдохнул - и не выдохнул, как инфекцию - эти нечистоплотные птичники!
- Да станет тебе лишний раз известно, грубиян и юнец! Всякий новый день перебрасывает с холма на холм - войну и, клянусь моим кашлем, ни один не страдает от малокровия! - отпускает врассрочку, сквозь клятвы, Старая Генриетта. - Но какое везение - для воспитательного момента! Сегодня жатва войны... тьфу, ее львы предстанут тебе воочию! - и эпический жест, обнимающий столбцы окон, вспученных катарактой-цифрой. И - подманивающие цифру - голоногие, шлюховатые сосны в полушубках, сношенных в бахрому, сидящие на игле распутницы. - Они здесь! Выставляют собрания старых ран. Усеченные, но неистребимые. Как их ни переклеивай, не забудь вложить золотой секрет - волю к победе! И он предпочтет панораме величия - слабохарактерный камбуз природы? Рогоносец-огород, забодавший - вегетативностью и рентабельностью? Мне же по вкусу - провизия от Святого Духа. Пацифист и возможный коллаборационист! - декламирует Зеленогривая Генриетта. - Прерогатива мужа - сражаться за правое дело! Слушай, я опять встала в лужу. В набежавшую волну. Меня всю жизнь преследуют непросыхающие ундины - мчатся за мной, как косяк камбалы, но с апломбом Великих Озер!
- Вы не забыли, тетушка, что наша круглая твердь - одностороннее блюдо? С красными пташками или розанами, И всякая сторона - правая?
- Ну да, кто сражается, тот и прав!
- Но я-то знаю, что прав я! Ха-ха. Я традиционно полагаю - не будь на свете головорезов, презревших просвещение... или клиенты уличены в сожительстве с Гуттенбергом? Захвачены - прямо в постели? Как говорит моя соседка о сыне: он у нас столько читал! До третьего класса - все читал, читал... А потом мы решили - да что ему смолоду глаза портить? Хватит! ...Так я полагаю, что и чтецы не договорятся. Затевать безнадежное?
- Он чтит огород, а я - поле боя. Проходя по мокрому делу моих бареток. Я, старая маркитантка, - бормочет Генриетта. - На сестру милосердия я не тяну с юных лет - и перековаться на склоне... неистовом склоне эскарпа? Сползаешь... и в маркитантках - куда веселее.
- Хотите повеселиться, когда и своим львам предложите на обед - Святой Дух? - и промельк: статуарная дама, так чтимая Протагонистом - в стропах особняка... чтимая - так, по проглатывании текста. - Я уязвлен... столь же традиционно... глиной, из коей слеплены человеки - и когда она бьется, вышлепывая раскисшие мешочки с секретами и козыряя непристойностью каркаса - и ее закаленным блезиром. И буквализмом - хронической метафорой военных хроников. Но в каких отношениях с прославляемыми - ваш последний серафический муж? В случайном попадании в госпиталь - в "Многозвездочные фазаны"?
- Ему не привыкать жить на птичьих правах! - пожимает плечом Старая Генриетта. - Ты уязвлен - а он неуязвим! Приносящий счастливые вести. Он дал мне знать: я тоже способна... да, спасти его - от тебе подобных, напрасно я зарыла милосердие - в... неважно, куда. Ура - эстафете!
- А почему не спасти достойного?
Но, возможно, сия война на честном слове... или честное слово - за сладостью говорения - также проглатывается.
- Сыщики-разбойники скрадывают идефикс, - вздыхает Генриетта. - Тем более - черта с два найдешь. Я хотела сказать - достойные и без меня благоденствуют, только не славь конституцию вашей овощной культуры, они не лизоблюды. Я вложу все свое достоинство - в недостойного и... ты считаешь - товара кот наплакал, и на страшный суд моего племянника вылезет - парочка старых идиотов? Кот Базилио и лиса Алиса. Ты мог бы поклоняться человеку, которому я посвятила мой скорбный финал... Мой апофеоз!
- Как величаво звучал бы апофеоз, не оскверни вы его кощунственными персоналиями... - здесь опять текст глотается, выплевываются лишь твердые согласные. - Бр-р... не потащись вы за странствующим на чужой счет фигляром... вкрапленным в чужие дороги - как знак опасности, ибо я предпочитаю выкликать вещи - своими именами...
- Их именами - или твоими? Обстряпать добро - хоть под занавес... хоть под аплодисмент! - возглашает Зеленогривая Генриетта. - И в достойного я уже была влюблена - как бабочка-бражника Мертвая Голова! - пока он пускал в карьер свою карьеру... нет: городил огород - там же, в сохлом карьере... но, в отличие от тебя, охватил весь усладопитомник. И однажды - клянусь сединами, месяц навылет! - он вечерней зарей являлся ко мне! О, этот май - и на склоне... и на отшибе - ам-м... - и мах языка по устам. - Амнезия! Так я сломала голову: какого дьявола ему нужно? Я жаждала душить его в объятиях! Я плескала его в озерах глаз моих - с единственной мыслью: завалит - не завалит? А этот костровой не вымывался из кресел, где поддерживал вечный огонь в папиросах - и за их частоколом вел со мной диспуты, как с митрополитом Введенским. Я чуть не аргументировала ему бом-брам-стеньгой! Но раз папашка бежал ко мне - от непроходимости плодопитомниц... вернее, раз рыцарь столь боготворит прекрасную даму, что не смеет коснуться ее подолов... - здесь насвистывают фокстрот "Цветущий май". - Но когда мы промуссировали основной узел вопросов - и муссон сменил направление и, обгоняя козырной каркас, унесся к лавровишням, а я пролила за его винтом море лаптевых - я догадалась! Его заворожил уродливый гипербатон моих томлений... как бородатые карлицы, как двухголовые и прочие многочленные мерзав... максималисты, сверкавшие отверженным ореолом - в цирке, за вечнозеленые тити-мити. А он имел это изнеможение даром... еще вприхлебку с легким винцом, которым я обожаю выровнять глотку в русле полемики. С каким-нибудь "Перно" четырнадцатого года
- Значит, тетушка, ключевое слово - гипербатон?
- Какой же миропорядочности ждать от селекции? Ты не находишь, что я крупновата для маркитантки? Меня роднит с ролью только мокрый башмак. Помнишь, как говорил Наполеон? Я слишком для вас велик!
И ветер странствий, стреножив пред путешествующими - ералаш лестниц и треков под кресла-велосипеды... и сбивчивость дыхания...и вольность духа - на вершине... когда-нибудь умаслит их комбинацией из трех рак, отсеченных покоем... трех лож, тлеющих - в мелком отсеке покоя, в распаде марлевых лучей и сигналящих штор - сигнатур на растворе неумаляемого... неумолимого ультрамарина. Но два отшельника непреложны: узрев в дали коридора - бесчестье, обнажившиеся ножи - попятились... сквозь плен бредущих на юг деревьев с ветшающим вещмешком за плечами - на холод свободы... на воскресенье, где время разъято - и сроки не приближаются...
Но какой гул площади - в многофигурности фраз!
На юг, в сердце жизни! В фок-сосны, в фок-строты... на белую плитку крапленной кипреем дороги к морю... в золотую пыль, завинчивающуюся - в чье-то присутствие!
А третий срезан - вам на счастье: Длинношеий Шут - задраив люки век... или мыш его знает - Ангел Спящий в черной полосе муниципальной пижамы, забыв о крутящихся под манишкой бобинах с шумовыми эффектами, с бронхитной руладой...
И Старая Генриетта, глуша свое пернатое горло, перетряхивается на шиповник:
- Ш-шш! Наконец они прорвали бессонницу - и опрокинули его! Отличный нокаут. Замри! Не забыли б преследующие этого парня бредовые двери - наперстки, куда он вечно должен бежать и не может пролезть... дикарские манеры войны!
- Возможно, дедушка Фрейд высмотрел бы родовую травму? Вернее... в самом деле, тетя, какая удача - что мы застукали его спящим! - и опять некоторые фразы сливаются с сумерками фигур... или - с черной полосой, пересекшей пространство... - Вывернем поскорей котомки, выложим ему берег сахарной кости, поставим сочащиеся бунгала на курьих ножках - грохнем бухту Счастливое Пробуждение и застенчиво растворимся: Тихий Час Размежевания, а когда он причалит к своим времянкам, то есть к нашим сюрпризам - да возрадуется не меньше нас!
- Боюсь поскользнуться на платформе твоего юмора... - и Зеленогривая Генриетта утверждает - свой образец: Час Ожидания! Час Драбантов... хранителей тела, излучение любви - к единице хранения...
- Но, тетя Геня, это уже гротеск!
- Одно гнездо цифр. Протухающая в нем дюжина - до уныния неизменна. Брезглива - даже к привносящей птице Ку-Ку...
- Гнездо? Адская машина!
- Он ненавидит моего мужа? Он, несомненно, ревнует. Ха-ха. Конечно, ты можешь уже пойти, хотя ему было бы приятно вдруг обнаружить себя в твоем обществе. Оно определенно кому-то льстит, - признает Генриетта. - Ему или тебе. Или адской машине времени. Я вымолила твое сопровождение на большой трубе... трубить со мной по большой дороге - ибо всю ночь эта закадычница-мигрень давила на меня баснями о таком свете, где нет ни давки, ни... ничьих диких манер, одна мораль... чертова дриада в старом дубу. Я проснулась с совершенно зеленой от зависти головой! Но испугалась - а ну как я уже соблазнюсь на тот свет прямо с пути, кто доставит сии могучие корзины? Разумеется, между тарталетками с гусиным паштетом и трюфелями мною вложен адрес госпиталя... обожаю канцеляризмы: мною проделана работа по вложению. Я думаю... верней - моя позиция по этому вопросу... а номер палаты и законного едока я наколола на нежной груди осетрины, плюс дубль - под коркой гран-пирога с вишней, очень тонкокорая и рассыпчатая адресная папка... но я сомневалась, что яства встанут ему на стол еще горячими.
- Разве Святой Дух стынет?
- Иди, иди! - уныло вздыхает Старая Генриетта. - Мне некуда больше спешить... - и оползает на подвернувшийся стул, ущемив его звукоряд. - Ш-ша, залетный... как я устала, тьфу! - и смахивает вытянутым из манжета капустным листом пунцовый флер со щек.
Но в виду щемящей аллегории - Одиночество На Берегу Чужих Снов... и расплескавшегося колорита - капустного... может ли Протагонист не воссесть на подсунутое гнездо? Как птица-секретарь. О, мельницы зелени: и на голопузом правобережье - и на заливистых кривотолках...
- Господь рекомендует нам, тетушка, вместе впериться в эти запущенные волны, авось вестовой и выплывет...
Тут-то и воссияют герою аттракционы-ужасы! И первый - на тумбочке - зовется "челюсти": отстоящий фрагмент образа, по отплытии - оскопленный, сосланный на берег - где в ходу... и первой волной выносит сосуд с этой кобеднишной, фарфоровой вестью - о нашем мире, с этой пожеванной новостью. А вторая отливает из-под сбившейся пены - или салфетки - медузу, промозглую склянку, куда они изволят выплевывать свой бронхит: Чашу Грааля... удушающий донос - о ехидстве пошедшей на человеков глины, от которого... кто спасет наши взоры, кто их отпустит? От всех тягучих сокровищ, что из нее сочатся и выжимаются... выкрикиваются и высматриваются! В материале сбывается странная подоплека... чтец, причти наше отвращение - к вращению прочих крылатых чаш и развей над площадью!..
- Так чьей высокой милостью, тетя, эта скудная форма, плавающая в формалине снов, это кишащее хрипами тело положено в военных героев? Наш Маленький Мук с завершающей его лик турецкой туфлей - в "Шантеклерах"?
- Ловкость рук! - бросает Генриетта. - Реактивные полчаса - при двух перестарках, хотя один присутствует формально - уже взорвут тебя? А он двести раз по столько торчал - на войне! - и бушель кашля.
И эхо Протагониста: - Формально!
- Он вытянул тринадцать, мама Дора как раз защипывала ему ворот холодящим и шелестящим бантом, когда выкатилась война - слониха-Каллиопа - и первым делом снесла угол комнаты, где толпились взопревшие от парада папуля, бабинька и пара мелких сестриц с подарками. С последним приветом! Он сразу очутился на воздухе... на взвившемся ковре-самолете! Скорее... в бочке, куда война швыряла обглоданные косточки... в побитом ее резцами кувшине с красным винцом... да хоть и под кучей тряпья. Раз ее помет только и рвался - разметать его, как зыбь! Простоватые брюхоногие моллюски. На марше от рождения к аду они рьяно забирают вправо, а левую половину тела покрывают не славой, но склерозом. Чтоб уже никто не мешал им гордиться правотой. Его легенда, - резюмирует Старая Генриетта. - Неточная деталь? Акцент? Обнаруженные ослиные уши принадлежат слушателю.
- Помет, тетушка, это - геройское воинство той стороны?
- Черта с два - не тот шнобель. Нос - толстый намек, за которым притаился носитель. Он тоже видит и оценивает. Еврей-оценщик!..
- Явился сюда под предлогом доставки почты... и в очередной раз прячется от жизни?
- В петушнике, где прячутся от смерти? - уточняет Генриетта.
- И жизнь не догадается искать его здесь... И находила ли где-то прежде?
Однако от наших-ваших экспрессий протоплазма госпитальной клетки вскипает! И стенания стульев... и контрапункт отправлений - столкновение склянок с последними... Вы действительно отбили две склянки? Итого: Битый Час Ожидания!
И Одержимый Бронхитом уже выброшен на сушу: как площадь - на круг города, на иссушающие страсти. И уже вновь имеет зуб... едва вставленный... на пришельцев. И - озарив их снежной учтивостью, учтивейшим изумлением:
- Странная история! Еще минуту назад я имел общество! Отдельные Габсбурги, Гогенцоллерны, Виндзоры... и - над распиленной селедочкой, пальпируя - Эмильда Маркос в пуленепробиваемом бюстгальтере... и вдруг - вы?! А где - они?
И, не мешкая в высушенной конкретике и бряцая отвагами, кое-кто желает немедленно проступить - в новом свете: в личной каллиграфии и протащить в графы пижамы... и возжечь в этой черно-желтой анкете - неоромантизм!
- Вы полагаете, боги спасали меня, окутав туманом? Вашей мысли! - и выплеснув из турецкой туфли бронхит, и передвинув отрепыш тумана - на сей остаток, он уже устремлен... осенен... озарен вектором... - Как я волнуюсь с названий книг или фильмов: "Дорога на... на..." Дорога! Мне мерещатся блуждающие огни и речитативы весны. И ждущий меня в каком-нибудь вечернем порту корабль "Арго"... - но вдруг застыв - под цветом розы или птицы... или - пред спесивым барельефом наперсточницы - спертой дверцы, за которой гудит весенняя орхестра - он слипшимся от снотворного слогом витийствует, как биндюжник...
- Не надорваться бы вам, эфенди, за ломовыми словесами! И здесь - дорогая нам дама...
- По-твоему, недешевая дама впервые слышит этот языковой астрал? - и Генриетта возводит око. - Старая маркитантка, мамаша Кураж! Или ты дорожишься Эмильдой... бедняжкой Эсмеральдой на шухере?
И - взлет бравурного безобразия, горлопанства и шутовства... Ау, драгоценный, что не скажете, как обычно: ну, начина-а-ется!.. Начинается?! Про-дол-жается!.. И реют и рдеют, и пропадают в отливах - кличи и клочья длинношеих монологов и обездоленных реплик, девизы, философемы и прочие интервью... И на подскоке - голоса кавалерии Груши, несущей победу! Временно отсутствующей - здесь или вообще, но не смутится таким пустяком, если время выбирать выражения - и кого-то прижучить!
- Оцените, что пропечатанный здесь "Самовар подан!" , - мышь шелеста в отброшенной газете, - я принял за "Саван подан!" Я принял саван.
- А, брось, в газетах подают что приличное? - и Генриетта, притянув за серебряный шнур почтовую голову, налагает на чело - штамп: приветственные уста.
- Дорогая любительница прогулок с молодежью, заточившая мужа в крепость... - начало кашля, - заблуждается, будто меня намерены врачевать, - и бобины под манишкой форсируют звук. - Или - ни секунды не заблуждается? Здешнее милосердие застыло на гребне - а мое подвижничество сбивает с фазы. И фазаны, войдя вместо каузы примы - в права первой ночи, вонзили в меня три жала с барбитуратом! Вчера - три, а сегодня - семь. Хотя - есть и иное толкование событий. Вестников, принесших дурные вести, убивают. А я принес им дурную весть о моем здоровье. Если неблагополучно в одной точке - неблагополучен и весь мир! Я комкаю гармонию. Сквозь разлом моего тела в мир врываются деструктивные, разрушительные силы. Возможен хаос! Наконец - третья версия: нашей приемной сестре милосердия явилось очередное осьмнадцатилетие. И она вознамерилась - ночью, без помех, под полковую музыку, с героями последней сомнительной войны... да прольется им спирт - из казенной стены... Чем ближе тупик де сьекль, тем сомнительней войны! Впрочем, ранние войны - и вовсе... кто их видел? Ты, Генриетта, пронесшись сюда, видела нашу раннюю эпикурейку на их курином насесте? Кураторшу - на сестринском посту? А как садишь на глаз! И присутствующий... отсутствующий при тебе петиметр, называемый племянник, хотя кто он в действительности... И он проспал постовую - у роговых Бранденбургских ворот? Счастливец! Он избежал превращения в однодума! Так хороши только верховья весны... За них сдашь десять Генриетт.
Здесь Протагонист затворяет веко... позорно бежит во тьму - от внезапной уверенности, что сейчас крылан, вальяжно рассыпав себя в подушки - в царевны-лебеди - зашвырнет ноги на тумбочку и примет сигару, ибо время - пускать коксохим... в чью-то физиономию. И, вновь прозрев, встречает невинный и лучезарный лик.
- "Не верю", телеграфирует вам Станиславский! - отчеканивает вестник.
- Нет, я интересуюсь знать, как этим экзорцистам изгнать из него бронхит, если он не принимает лекарств?! - вскипает Старая Генриетта. - Взгляни, я обнаружила у него на тумбе клад, крытый прокисшей тарелкой: бобы таблеток и пилюль! Притом их не натрясли как попало, внахалку - они уложены в орнамент! Венчики, арабески, меандр! Так я скажу, мой племянник прав, называя тебя за спиной... разумеется, раз-другой, чаще я не позволю...
- Тсс! Умоляю, проглотите цитату из вашего чичисбея! - шепчет Шут. - Нет? А почему я должен глотать цикуту? Оттого, что ты мнишь меня Сократом? Или себя - Ксантиппой? У меня в голове - одни годовые кольца, в них запутался лишь сырец для сменных панно Природы, я прозрачен перед режимом, как смола... на Стволе Жизни... на алфавитном древе... Чушь! Меня не упрекнуть в поверхностности! Я мышкую в глубине...
- А может, во сне? Кто там понес свой сон о золотой кладке, из которой сочится ректификат? Или коньяк? Покажите мне тот клоповник! - наступательный юный альт из коридора, - Бьет из стены! Стенобитный, как полковая музыка, а с чего ей на вас ополчаться? Это весенние воды, они весной всегда шумят. И кубатура снотворного ему только снилась...
А теперь - Сон о гирлянде ручья, таянье снежных прозодежд и алого крестоцвета... Сон Шута - или Протагониста? Того, кто отводит речи... И тяжущийся со сном ручей улицы, и оцепление площади - раскрытыми окнами... как парусами.
- Нет, весенняя наяда, ядовитое дитя Аретуза, не утекай! - кричит Шут. - Я ни шур-шур - в годовом кольце, чей номер вам знать необязательно. О, я всю жизнь играю в прятки - такой уж я весельчак, я должен вам нравиться. Где надо - я есть, а где не надо... или - наоборот: кто был ничем - тот станет всем. Правда, нынче меня заложил бронхит - и на свист подлеца вышел Саван Длинные Рукава...
- Это не полковая музыка, а полтергейст! - режется молодой коридор-бас, архар-геликон. И блеянье шпор... и хрусткая песнь точильного круга. - Алло, морфинист, а что вы напарили о какой-то сомнительной войне?! - и запах пороха и взбудораженных, иглокожих троп - и задранных меж камнями кустов барбариса. - А за что драли в атаку вы? За тубы деревьев? Толстые тубы с зеленой мастью... За протекшие боты? Бот - посудина "Прощай, молодость", которой лужи по колено. В которой ваше поколение ходит на вал! Все им разжуй, не то замшеешь, пока гоняют по кругу зуб - один за всех. И где ваш сдутый дуван? Это не ордена, а волдыри и пигментные кляксы на линяющем с вас армяке. И тенькающие в вас пули - клопы. Сказать анекдот про сундук с клопами?
- А может, я - ночь, покрывшая баррикаду моих костей и копошащуюся в них войну, эту старую гангрену, - замечает Шут. - Мне больно! Что мне чужие войны? Я воплю: за что меня так мучают?! За мной же надо ухаживать! - и цепляюсь за прохожие подолы и пуговицы, за арматуру чьих-то хлястиков, бантов - и осыпаю их мелкими невсхожими слезками. - Эй, послушайте, еще не совсем все потеряно - меня еще можно спасти. Почему вы идете мимо и не хотите меня спасти? У меня от лекарств превратились в сугробы веки, вечность глаз моих - стекловата, и никто кроме мамы этого не заметит! А мама подбросила свою деточку - в подворотню мира и бежала, мамин след зарос львиным зевом века, заглох половиной столетия!
- Слушай, у савана - ни рукавов, ни карманов! - отмахивается Старая Генриетта. - Он знаменит как отрез зимы. Поройся в своих лисьих кругах, в подтертых годовых гроссбухах. Или саваны тоже - разного силуэта? В моей жизни нет места саванам! Все здравствуют - мама, сестра, племянник... И мои огнегрудые тетки Шарлотта, Эмилия и Анна с их навязчивым видением вересковых пустошей! И дядя Иоахим, неаполитанский король... с его навязчивыми неаполитанскими видами. И тот понтер - помнишь, я же рассказывала? - поэт, писавший мне элегические письма с Понта... Ты тоже угодил в мою жизнь.
- Мой контрагент - новый завоеватель, все жующий и не ведающий иной методологии! Я принес между прочим вам извещение - о бессрочном хранении ваших судьбоносных опытов, - объявляет за стену Шут. - Точнее, анекдот. Почему бы вам не вообразить, что я фельдъегерь? Мне повезло больше, чем вам, я прополз под самым днищем войны - и хотя привел спину в лоскут и просыпал награды, я не убил - ни души! Впрочем, и не засеял - ни человека, ни шпиц крапивы.
- Молчи! Я взяла этот госпиталь абордажем! - шелестит в щель Старая Генриетта. - У тебя отлито на лбу, что ты не бойцовский фазан.
- Так ты думаешь, здесь одни неграмотные?
- Меня заверил племянник.
- Чтоб ты всегда попадал под дождь, нюня-клоп! Что ты морочишь о маме, дребеденщик?! - высокий, как облачко, и пролетный голос из заоконной стороны. - Неужели я была права, объявляя тебе бойкот? Я хотела научить тебя жить твоей головой. Когда тебе было три пальца, в наших соседях проживала дымовая кошка, крупная подпольщица с искрой и фиалковым глазом. Ты четырежды на день тащил меня к ним, а я умоляла: неудобно же беспокоить кошку так часто! Может быть, кошка отдыхает? Так ты не даешь мне уснуть, как той кошке! Детка, под дождь - меньше страшно... пусть собьет спесь с крадущегося за тобой огня...
- Больные! - гремит из ближней палаты некто - брат рупора с демоническими призывами к демонстрантам. - Требуйте вашу библию Машковского в двух томах! Каждый том обязан храниться под каждой подушкой. Вы должны знать, что за реактивы вам прописали. Только вам решать - полезны они или нет!
- И герои последней войны ему тоже приснились! - вьется альт под стеной Иерихона. -Молодые, как майский ветер на перекрестке, с пряными усами из стручков испанского перца! С руками-меридианами... Здесь одни старые тушканы. Кто сказал, что она - последняя?
И - очнувшись от цепной реакции бесноватых арпеджио, растянувших фазаний ток - или набегающих с перекрестков мая, а может и с площади - Протагонист:
- Ветер так рокочет в чашах и вазах - или я уже слышал этот голос? Когда-то, где-то... этот ручеек.
- О, моя мама была красавица! Стриженные в мальчика пепельные кудри и фиалковые глаза... - бормочет Шут. - Франческа Гааль, Петер! Как она улыбалась... А теперь от нее - один пепел.
- Эй, малютка, ты тектонически фамильярна с моим последним мужем! С Пролетающим Над Глухарями... - кричит Старая Генриетта. - Оставь свои глупости, заткни их за отлогий лиф, надуй там привлекательность. Этот птицеравный в большой беде - в большом бронхите, но причуда судьбы - вместо пеницилина его глушат снотворным!
- Глушат? Так он не мог слышать наших музык! - журчит юный альт. - Ни Преображенского, ни Кавалергардского, ни гренадер... Ни перченных словечек, которыми меня глушат - вместо осыпей... да, самородками сердец.
- Отринь сатира, скрипучего пузодава! - трубит архар-геликон. - Сегодняшняя ночь - день моего рожденья! Преображение новой тьмы - в симпатическую феерию. Удвоим отпущенный нам свет!
- И ополовиним его у соседей, - поддакивает Старая Генриетта.
И, наращивая безобразия, на передовую заходит звенящий, как скверна... как сквер на капели, двухярусный транспорт, мечущий хлебы и ведущий косовицу изъеденной тары, яростно каплющей. И к Шуту нисходят свекольные сепии, пшенный пшик с маргариткой из маргарина и многогранный кубок... и слипшийся в гранях костяк компота.
- Ах, народные средства, так и липнут к рукам, - бормочет Шут. - Даю экзампль, как уснуть вечным сном. Вместо слонов считайте блюда, заглоченные вами - при блеске совести... пардон - дня. Ваши завтрак, обед... Разверните их панорамой, сплотите в матерый натюрморт! Отзовите из праха колотый и утекший сквозь пальцы огурец, и манную бабу в три мерзлых кома, и ржавую рыбу-пилу, и страдающую аневризмой лапшу! Литры течи из разложившихся фруктов, блошки печеньица, сто ломтей - элитные Рваные Ноздри, все овсы и просо, всю мазню... а также - взошедшую к ужину новую манную луну-плоскодонку. Какое исступленное полотно! Танец макабра!.. - и уйдя от гостей в работу: выдвинув подбородок - турецкой туфлей и плеснув розовой стелькой, он выскребает прибывший триптих - части суши и моря - и расплескивая на вире, утомительно переливает в собственный лиман... то есть - губу. И - сквозь продукт: - Так эти тонны свергли с земли - вы, лукавый корабль пустыни?! - и разбойно хлюпая и бубня - и старательно не замечая...
Или Протагонист - тот старатель, кто - скомандовав почтарям: воздух! - жмурит защитное веко - на случай, если не улетели... да не примут - голубизну его глаз и свет свободы в чертах... И, тоскуя меж рукокрылых фаянсов, майолик и терракот, выискивает - по ту сторону - явственно вживленные в план корзины с бархатистыми брейгелями и снейдерсами... и врезается в полную кухню хвостатых теннирсов...
К дьяволу - ужасные, неугомонные глины, сгущающуюся дресву - если речи о золотом руне! Вздор - о порывистом, узкогрудом, летучем особняке - за площадью, его возвышенных черепицах, заволакивающихся - грядущим... двусмысленных окнах, продернувших улицу - над канапе и столом с тетрадью, чтоб обрушить - на дно страницы, и раскрывших южную стену богов - северным зрачкам капели, озолотив их видением... О разгорающихся подснежниках и анемонах... трепетах и переливах... Вздор! О спасении - тех, троих - из температурящей глубины комнаты-тайны: речь о юной мадонне, обогнавшей - вихрь кудрей, оставив его за плечом... о просветительной даме, бросающейся - плодами... да, возьмите и сьешьте сии сладчайшие книги, авось не станут горчить... не огорчат ваше чрево! И вкупе - длинношеий, сверкнувший мышьим бесстрашием или цветом... или мышьей пронырливостью - старик в раскосых дверях... в журавлях, фазанах... Простят ли Протагонисту - обезьянью кухню спасения: накликание сходства, уподобление... смешение спирта с Марией Кровавой... ну и вздор... короткое замыкание, точнее - авария: столкновение чтицы вечнозеленых романов - и прозеленой прозелитки шутовства Генриетты, что выходит на большую дорогу и заводит в такие многие звезды... и звезды небесные сыплют на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои... в таких птиц и мышей... словом, от разнузданных виражей сюжета хвостом подать - до блудницы-площади! Каковую герой бежит - но избегнет ли? Смотри: соблазн.. Но, несомненно, предпочел бы влечься и мчаться - в иную сторону. А если - и в той стороне..?
Пауза, пауза, паучье разводье, заклад мокриц... И Протагонист, ухватившись за свой дорожный колпак, захлестнувший горло - петлей, поднимает себя - на семь этажей выше соблазна! Под архитрав утра, в затравки, побудки и другой звон... Другой, другой телефон взрывает ледостав стекол, заморозивший отсутствие краснокрылых чаш. И едкий, длинноголосый некто проводит другое сообщение:
- Протагонист, вам кажется, партия зеленых подчищает пейзаж судьбы? Ветки коротки! Впрочем, я не сигнализирую, будто из пойманной на базаре рыбы вышел тинный сосуд... бывший "Перно" четырнадцатого года... что дало бы мореный мемуар, уморивший - табуны бурунов. Наша корреспонденция - из иных пределов. И к чему лгать, если реальные факты продуцируют ту же линию? Вот правда: моя птица снесла сегодня золотое яйцо. Я изучил его лапидарный облик - и объявляю вам войну. Уже некогда тянуть связь - время кончилось! Невольник чести уведомляет противную ему сторону.
И Протагонист, защемив плечом скрипку - или трубку, все равно, разыгрывая утренний дебют - пиво против кофе:
- А что у нас за птица?
- Пусть вас больше интересует собака, на-днях я завожу ее у вашего подъезда. Лестничные марш-броски меньшой сестрицы вызубрят вам, что я вышел на вы.
И, глотая пену с победившей струи, Протагонист:
- Я буду прикармливать вашего фактотума - и он отречется от глупости.
- Согласен, голубчик, регулярные поставки продовольствия моему бирюку записываю на вас. Но если вы столь храбры - как... ну, это наваждение на водах... Корсар! Гроза однобортных посудин! Сойдитесь со мной лицом к лицу - в открытом море... открытой всем смыслам площади!
И возжигая огонь - в жертвеннике... в конфорке - Протагонист:
- Сожалею, но вы опоздали в мои текущие планы.
- Зато вы успели - в провиденный мною дрейф.
Протагонист, рассекая в сковороду - два меловых сфероида, задумавшись о золоте:
- Лучше устремитесь к вашей вещи, я провижу над ней дамоклов хвост.
- Пусть вас волнует лишь цвет ствола, который я высажу на вашем пути. Он будет бомардировать вас крепнущим апортом. В засухи можете и ему поднести графинчик. Увы, так спешно вскочив на тропу войны, хватаешь в дело пропойц и продажных псов...
Протагонист - врезая в монашью трапезу альманах, листая основоположников и заложников, каноны, натеки, брызки... проемы с продрогшей тоской и залпами косоротых касаток... и зондирующие горизонт огнебуры ржи... перетрясая пролежни пространств, вылавливая булку:
- Итого... вы принуждаете меня содержать ваших родственников и отлить для вас сад?
И желчный пищик, не ведающий, что впредь отчужден на край стола - куда-то в соль... фа-а, ми-и-и... жалкий компримарио!
- Вбросьте хоть эту мелкую пользу. И знаете, чем окончится наша война?
Реплика через плечо:
- Мне все равно, начнется она птичьей или собачьей фасолью... или шпанскими мушками...
И уже - за сотни страниц: мания набережной, самобичевание манихеев-волн... Италия или Инталия с профилем солнца - в поднесенной к глазам руке... или Колхида. Или - раскачавший звоны и всхлипы борт, арки скатанных парусов - и вдаль, по воде - дорога из золотой скорлупы... Но сердечник-рог пронзает улицы, кущи, белопузые пущи - и толщи пенитенциарных учреждений... караван-сараи и саркофаги...
- Не исключено ваше низвержение в Тартар. По крайней мере - надеюсь знатно пошутить. Ворваться в дом нечестивца - и разорвать его путеводную нить... воспламенить лоции! Я скальпирую ваш корабль - как отказницы-чашки! С чайными птицами... - и, кружа винтом между мачт: - Вы будете, как Эней, семь лет скитаться по площади... пардон, вечно путаю имена и цифры. Читайте: как Одиссей... Читайте: двадцать.
Разоры, грохоты, сокрушения... И - глинобитная мгла.
Но - одним небрежением ресниц - герой низлагает мглу. О счастье - он еще не на площади! О внезапное стеснение - в груди и в пространстве: в госпитальной нише - Зеленогривая Генриетта и Ангел... и шаловливый альт - по ту сторону камня. Ваши вечные шуточки - нержавеющие, защелкивающиеся... особенно - агитка "Бойцовская птаха"!.. И ростепель и брожения в нише: наконец-то довоплотился - третий... и немедленно тяготеет - к нашей чаше! Наш жертвенный агнец, до последней попытки - в золотом руне, но желоба ножей ритмично блещут... стяжаем натяжение ножей! И какова его последняя попытка?
- Юный альт! - заявляет Протагонист. - Клянусь, я его слышал!
- Мы, к сожалению, тоже, - скептически замечает Старая Генриетта. - Чтоб она получила свои восемнадцать, эта сапсанка, и мотала их - в данном птичнике... Надеюсь, мои слова не так уклончивы, чтоб скатиться - к пошлости воплощения? К пре-существлению...
- Но я слышал его - тьму времен! Он обещает мне... возможно, блаженство! Увлекающий меня к... хм, страшно произнесть!
- Это Сирена! Пора вязать его к спинке кровати, - замечает Шут. - Впрочем, я ведь донес вам весть об опасности?
И Протагонист взрывается: - Почему вы лопатите эти фиолеты, лузгу, паклю - если мы, надрываясь, тащили сюда двенадцать опьяняющих и пресыщающих сидоров? И вы, тетя, кормилица, еще не взорвали ваши маковые коробочки, баночки, бидоны, понтоны? Не нахлынули браги, муссы, кулеши, бешамели, беладонны? Изобилия, избытки... да, что за избыточная проблема - дробь дверей? Что за мелочность? Вы не знали, что мыш пролезет и в нерасторжимый негабарит, и в любую увиливающую щель? И до сих пор не распряжены по косточкам бонзы-фазаны? Пора действовать... уплотнять бытие! Наконец... ответствуйте, почему вы завлекаете локоны - в зеленый колор, как в безумный аграрный сектор?
- Тащили на себе? - изумляется Шут. - А, признайтесь, что приукрасили! Наверняка - свезли в шаланде. Вы не должны обижаться, если я плоско трактую ваш борт... если мне не открылся его подводный смысл, все - впереди... Двусмысленность - моя подруга от самых колыбельных дней.
- Плюнь, это естественный цвет. Символ моих духовных исканий. Раньше им соответствовал - другой, но тот мир прошел. Так я не сообщила тебе, - удивляется Генриетта, - что собираюсь - негласно, незаметно для соглядатаев, покрыться корой - и вдруг обернуться мирабелью? Рывок, элемент внезапности... нет, мелко! Ренклодом альтана - а лучше венгеркой итальянской. Та-ра-рам там та-ра-рам, венгерка, чардаш! Не превращаться же мне в шнуровку-ель?
- Голос-первоцвет... - вдохновенно произносит Протагонист. - Весенние воды! Перемены, переливы, трепеты... не смоковница, не терновник, но - докторально-огородная тема: слива?
- А по-моему, гризетка - просто свинья. В финале, дорогой, - вздыхает Зеленогривая Генриетта, - все приходят - к противоположным выводам, в том-то и есть - драматургический подвох жизни. Я пришла - к цветению.
- Вы пропустили, тетушка, самый запруженный поворот событий: пока некто крючит и интонирует свою чахотку, в городе начинается карнавал. Живо увейтесь лозой виноградной и заметайте красавиц свободных, что - вышли уши и не слышат карнавальных бубенцов? Смею вас уверить: на деве - маска!
- А кто упек ее - именно в свинью? - вопрошает Генриетта. - Подтащи сюда ту суму с сообщающимися карманами. Тьфу, рвань...
- Тот, кто не смог вынести ее юной прелести... Вынести - на поживу улицы. Кто - по стечению обстоятельств, возможно - неверно им подобранных, обречен - временно оставить красавицу, но он... - и Протагонист возносит руку на клятву. И, пробежав пальцами - мостки майских клавиш: - Еще как вернется! Ибо влюблен в нее - до последней проекции души. Вообще-то, он должен видеть ее - немедленно! И отсечь столбенеющий с ней рядом козлиный рев! - и, схватившись за голову: - О черт, что вы извергаете из сумы?!
- Изверг! Сначала я извергаю достоинство, - невозмутимо поясняет Старая Генриетта. - Ха, что более постоянно, чем - временное? Это ты привык пожирать амброзию - прямо с бумаги, без промежуточных инстанций, а он - нет! - и из сумы с шумом вылетают чаши и блюда... и серебряный журавль - долговязая ваза для фруктов - и, застыв на миг по тронам и тумбочкам - вновь срываются в кружение за красными розами... или птицами... - Ты прав! - кивает Генриетта. - Сегодня на первой заре я действительно услыхала зазывную песнь карнавала и стук тирса, смычков и клювов в мое окно, Я соскочила с постели и разомкнула его в весну. И ко мне впорхнули эти сильфы... этот вальсирующий инструментарий!
- Видеть ее немедленно? - любопытствует Шут, рассыпавшись по подушкам и завивая подбородок надменной турецкой туфлей. - Сей нелицеприятный павлин умеет проходить сквозь стены?
- Зачем ему эти взрывы? Он готов пройти в дверь. Небрежно наддать ей ботинкой - и вышагнуть в новый мир! Эй, тетя, зачем вы кроете светлый путь к двери - необоримыми коробками и фанаберией оберток?!
- Магия дверей! - вдохновляется Шут. - А анемон анемично ждет героя, сверкая с поста - чудесами верности! Но опять вынужден известить вас, ее волшебный голосок... или не ее - слышен всегда: вечный зов, страстью и негою дивно трепещет! - да попробуй осязать... Это называется песня певца за сценой. Она все время - где-то там, по ту сторону.
Но кому-то вдруг до слезы очевидно, что время - демаскировать... шукать обшивки, камчатые облатки, обличья - и проламывать настилы и перекусывать кисеи - ускользнуло. И все задуманное давно превратилось - в принципиально... или непринципиально... переливы, модуляции, трансмутации... И кто-то срывает циновку с корзины, куда заглубил овечий сыр - и вводит вопль: перед ним обмороченный звездами нетопырь - костистый секстант! А кто-то призван обозначить пирог с требухой - но вместо этого... а, стоит ли описывать? И из всех промасленных и клейменных фазаньим адресом свертков выходят могущественные редкости - на редкость не жующиеся: судовые компасы, земные и небесные глобусы, эхолоты... И - пересекающий прииски душ, палящий, опустошающий - Призрак Странствий... Но больше всего - красных птиц с битыми чашами на крыльях, у кого-то - неразменный кошмар шуток, и пока птицы, простыв от кружения, заседают на карнизах и спинках трех лож, два из которых - воскресно пусты, черепки колокольно наращивают курганы... И кто-то ахает, посыпает голову пеплом и заворачивает в спираль проклятия, а кто-то катится с хохоту, а третий, голодный - въедливо дознается: чьи это шуточки?! Подумаешь, я не знаю... И - с изумлением: как, здесь негласно присутствуют шуты?! А четвертый - величественно насвистывает фокстрот "Цветущий май", и ветер дотягивает свистопляску - до ближайшего оркестра и задувает в меры инструментов... и художественное самосожжение дирижера... А седьмой вопит: где наша общая тетрадь? Я вписываю ежедневные вести - для докторишки, ему недосуг мне внимать, он спешит, как выкупленный из рабской неволи, и когда простукивает меня - в поисках скрытых сокровищ, и подслушивает тайные токи в моей груди - надувает щеки, бренчит мелочью и ключами во всех карманах, хрустит складками и башмаком - и давит таракана и шуршит на сторону флюидами, но убедительные гекзаметры, коими он, надеюсь, когда-то пленится... - и тянет из-под подушки свирепую инкунабулу, и отщелкивает засов и, расплескав страницы, захваченные стремнистыми строчками, пытается вставить - в полные бедствий пути по волнам изумрудным - пушечный кашля раскат, канонаду бронхита, кстати - давление... пфуй, не хватит шкалы! И - меж сходящихся шкал, ну, скал - м-мм... мигрень... переправить дивного агнца смогла с огненно-рыжим руном... И не найдет он - покрытую мраком и понапрасну вкруг полого облака ищет... жженье и стрелы - в горниле... Дважды: "Э-гей, Аретуза! Эге-ей, Аретуза!" - взывал он. Что было тут на душе у несчастной, если рычанье слышит... стремительный стул... Дьявол, какая узость - меж сходящихся строк, а терзаниям несть числа, и завтра в девять - обход... Вычеркни-ка скандальные средства изображения, советует десятый, лучше отточить - и бить каноном: блицкриг! - хотя и стулья сгодятся...
А Старая Генриетта, отловив из вихрящихся черно-желтых полос - шутовскую длань и стряхнув с нее пряный промысел, захватывает запястье - и уставив око в грошик часов... попутно их заводя... или - в судовой хронометр - и бормоча счета... и юный весенний альт за стеной...
- Так вы полагаете, он не найдет ее? - уточняет Протагонист.
- Да, здесь присутствуют шуты, иллюзионисты, отравители, нимфы, вакханки... козлоногие и провидцы... и - никчемный союз, -и, вздохнув, Шут свободной рукой извлекает - прямо из воздуха - черную, стелющуюся сигару "Монте-Кристо". - И мыши, и сны: сонный Ясон, сбирающий свой воровской "Арго" - за золотом весны... но присутствуют - явно: замечен карнавал! - и сигара выпускает колеблющийся от едкости к сини росток. - Смотри, бедная терновница узурпирует пульс вселенной! Ей по плечу - роль язвительной старушенции, что закуталась в бедуинский салоп и толчет с солдатней и мокрядью - большую дорогу... хочешь звать ее большим путем? - и мечется меж спешащими встречными: - Господа... товарищ... камрад! Умоляю, помогите... - и, выхватив из саше негашеный нож и топнув ногой... и в ярости очиняя - карандаши, фитили, холмы, летящую в даль дорогу: - Проклятые трутни! - фу... суть склоки - вестник горнего мира, херувим... или свихнувшийся письмоносец Рувим, не помню... а, великий поэт: я говорю за всех с такою силой, чтоб нёбо стало небом, чтобы губы потрескались, как розовая глина... Словом, за ним вот-вот придут - какие-то незваные гости... возможно - птицы сумрачно-хохлатые с жестким мясом и широкою грудиной. И тряхнут живущего особняком - из его особняка, и заодно прихватят - не то в почтальонской суме, не то в наволочке, неважно - следует перечень невосполнимых депеш, как пить дать - метафорический... Тс-с! Перехожу на форте: - Трутни, да! Канюки! Что вам стоит - зевнуть, отложить зубочистку - и... я сама обязуюсь до схода ногтей чесать вам спину, только - заклинаю, спасите его! Спрячьте его от смерти!.. Ее бесит, что глиняные человечки, которые... что - растрескаются, подлинно - разобьются! Еще чуть-чуть - и ни бебехов, ни шорохов, а бессмертный... Так поверишь ли, пауперы не возьмут в толк, что должны и обязаны... Она зудит, поливает хохотом их скважистые головы и кактусы шей, нападает, кусается... пишем: произведен покус... А их раздражает - ее мелкотемье, и вообще - на черта она навешивает на них этот стократно употребленный сюжет? Как, даже я уже пользовал его? Извини, эти трюки и фокусы - хуже бронхита... неизлечимы!
- Значит, он не найдет ее? - повторяет Протагонист.
- Кто, золотко? Тот упорствующий?
- Милый, но ведь ты сам сделал выбор, - пожимает плечом Старая Генриетта и, высмотрев в хронометре - свой бликующий лик и обмахнув языком щепоть, укладывает зеленый локон. - Увы, сомнительный. То есть... по правде говоря, ты свалял крупного дурака... шута, шутов. шутих. На твоем месте любой догадался бы - спешно хватать деву. Они - не вечно девы. А ты выбрал - двух старых шутов, а малолетку... да, подснежник... свою козочку - оставил черт знает где и черт знает кому. Конечно, ты думал сейчас же за ней возвратиться, но ты же знаешь, что время идет - и все меняется! Транформации, трансмутации, транс... как я забыла о плантации? Мне, например, ни разу не удалось возвратиться на ту же волну. Понимаю, как всякий охотник, ты сначала желал узнать, где сидят вальдшнепы. Эти зрелые царские птицы. Ты почуял - запах царства? Запах серебра и золота... Но крик петуха - и оно исчезло? О, в этом злачном месте без передыху орут петухи! В этом петушнике... все кричат и кричат.
- Значит, он должен перевезти кое-кого - на спасительный берег? Этот корабельщик... этот лодочник? А что, если он-то и есть - незваный гость, которого - вопреки уверениям - таки поджидают? - и Шут пускает лодочкой дымящую черную сигару. - А вдруг он в спешке перепутал берега? Да и имя его звучит иначе... Но - в любом случае... - и, уставясь в потолок, изучая карту трещин: - Знаете, я устал... от этих бесконечных дорог и от сумы. И больше мне нечего сообщить.
Впрочем - прецедент уже создан! Еrgo: можно опять позволить Протагонисту - проснуться... где-нибудь - в седьмой вертикали утра, окна. И возвестить: после столь крючковатого и капитулянтского путешествия, длись оно - наяву или во сне, что, как всегда, несущественно, с ним происходят - возлюбленные им перемены... вернее - с ним происходит грядущее. Озарение, извлечение, мораль... В общем - он должен отважно выйти на площадь - и пересечь ее от черты до черты... как бессовестно размыты... и только тогда, возможно, сумеет... не упустит... прикозлит... ну и так далее.
И он выходит на площадь, но там - такие укрупнения, срезы, захлесты... и - вразнос: солнце, цветущий май, и грозно звенит на флейте ветер... слышите песню флейт? А вдали превращаются в журавлей, и дробятся и тают - над искрящей дугой трамвая - миражи-минареты... И герой совершенно забывает - зачем вступил в эти вавилонские реки.
|
