Юлия Кокошко

Часть первая. ШЕСТВИЕ МЕЖДУ ВЕСЕЛЬЕМ И РАДОСТЬЮ

Кто идет по сельскому берегу между весельем и радостью, между великими деревьями в школьных звонках гнезд - и заряженной зоркостью летней водой, высмотревшей чуть не семеро идущих, как против Фив? Чуть не чертову дюжину! Или - отличает не всех, но избранных на пикник? И косятся - на моющих серебряный град, неконтактных, как мины, рыб, и косятся сквозь деревья - на отбуксированные в камень холмы, по которым скачут фисташками зеленые искры. И везут продавленный амброзиями снаряд: кратеры, пелики и килики, солнцеравные сковороды, и расписанные страстями тарелки, и ложки: зализанный сиянием амбушюр. Крутят детские коляски с запевалой-осью и крылатые колесницы, с оскалившими клыки головами картофеля. А пятый или девятый идущий проносит в дефиле между этими экспонатами - во все многообещание бури - бурное, сладострастное платье. И в окрестности его извержений, в косяке оборок - десятая Дафния, оброчных лет и такой же барочной формы, катит по щекам, мимо губки-трапеции, водяных блох и ловит сверкающих - лиловым рукавом. И толкает пред собой садовую тачку, продвигает к горизонту погребцы, бонбоньерки, конфитюры и иную суспензию, поместив еще на ручку - две надорванных между пломбами вализы с бюстом. И маркирует пройденный путь - малокровным пунктиром пшена, охами и отвлечением. А последний в идущих - многогневный, с наросшей на затылок спиной, с разлетевшимися от носа глазами - налегке и пытается достичь - первого, уже дальнего, забывающего обернуться, вовлекает его - в сверхъестественные сочетания слов, будто посреди веселья и радости от кричащего - отсекли и отвратили! И поскольку желает - опять к себе на руку, манят пагубным пристрастием или мастерством интриги... А тот, уже дальний - оставляет за собой столько волнующей безответственности, и удлиненной рыбами и наитиями воды, и чудесно украшенных сверхзадачей фигур, что пора бы истребляющему дорогу криком - вместе с ними, и со всплывшими над дорогой ракушками листьев, наливающихся - черным солнцем... на водах и на листах - веселиться и радоваться. И веселые предыдущие - предпоследние - смеются и недоумевают. И двое почти фаянсовых - так отбеленных до туманности, и почти молодых, но определенно имеющих за плечом ранцы с вином и провиантом, и одна из фигур - двояковыпуклая, со звенящими скулами и непочатой склокой волос, а другая - некто переиначенный: запинающийся в сочленениях, погруженный на ходу в изъязвленную перечтениями газету - или в плащ, объявший его нахрапом, до самых уст - спрашивают: а кто есть вы?
- Я? - и кричащий изумлен, и глаза, откатившиеся к кромкам лица, каменеют в нишах. - Я не ошибся, вы ищете мое имя? - и прикусывает язык, и причмокивает от внезапности: - Так меня зовут сочно. Например, Бартоломью... - и намерен выпрямить местность - до кратчайшей, подрубить облачность впередиидущих - и прорвать их бродячие, музицирующие посуды.
А двое с полными торбами не сворачивают ни различий, ни лямки с плеча, так отбелены от прошлого и готовы к веселью, что почти несогбенны и не чувствуют ноши - подозрительны и техничны... И когда первая, отбывающая туманность и бледность, пресытясь болезным, вдруг разводит - зазеленевшие, как окраина ночи, кощунственные глаза, вытрусив из них - скрученную в рог дорогу и трусящих ее прихожан, и взбеленив облака... ей навстречу - бурлящая высь, смывая дамбу.
- Так выпукло - Бартоломью? Такое пригнанное к вам имя?
И другой - объятый плащом, как морем, до голубой губы - оторвавшись от выложенного ин кварто текста, предупредительно:
- Не развязывайте ваше имя к ночи.
А кричащий, с наросшей на затылок спиной, почти простирает руки - лишены, заволоклось... Искажает путь изобилия - призрачностью: утраченным, желчью неотступных цветов на безлиственных и застуженных металлическим бликом стеблях... И деревья, раскрошив земное, роем закручиваются ввысь, раскрасневшись, стачиваясь и заточаясь... а не успевшие ветки превращаются в остроглавые статуи безымянных святых, меж которых промышляют мелочные, глухие серые птицы. А другие стволы мечут ветви - воплями - к форпостам земли, и всхрапывают и клацают: яффа, яффа - зловещий город, подгнивший тропическим фруктом и сомкнувший героя и его победу... а плачевные кроны, оплаченные водой - разрознены узкими, как рачьи клешни, серебряными листами... И сквозь пряные, приторные благоухания обоняет - ядовитый дым: где-то в будущем давно свершаются пикники и слияния с природой - и вовсю практикуют сыроядение радости, и осыпано - штрихами, щепотками - на подножье оргий, за деревья, и начислены задеревенелые ориентиры - закоптившиеся черепки и камни, и раскрепостившиеся кости, обсахаренные пеплом: гарь и иней. И пока впередсмотрящий, уже дальний, не внемлет - ибо с каждым шагом отсекает пройденное, наделяет им отставших - отлетевших, как златые треуголки рыбьих голов, и увлекся щедростью, сам кричащий слышит, как в ближних предшествующих - шумят рукавом, однозвучным лиловым, засевают профильную щеку блохой дафнией. И морщится и бормочет:
- Будет слишком - призреть эту барочную, массированную груду... - и, сморгнув прошпигованное птицами древо, видит - птицеглавого грифона, растрясающего крыла, расшоперившего бронзовые перепонки. - Много натяжек, чтобы я пожалел старую рыдающую дафнию... пластины со смывшимся взглядом - две... - и вновь раздражаясь: - Почему же, ваши милости, я не смею быть Бартоломью? Паршивцы Бартоломью - не такие, как я? Дерзкое имя исключает мое существование?
- Смеет ли ставить на ваше сострадание Аврора? - спрашивает его вдруг явившийся в черной тени грифона человек в черном, молодой избранник скрадывающего порывы и празднество цвета. И заужен стрельбищем или вспышками бронзовых фаланг или перепонок... или свистящими ланжеронами.
- Я протянул, как термометр, сорок лет и еще утро и не ведал, что в моих ощущениях нуждается... Вы спросили о моем сострадании - утренней заре? - уточняет последний, с разлетевшимися на западный и восточный огонь глазами, наживляя - неотступность острой, как цветы, желтизны.
- Возможно, он ратовал о - вечерней заре... - замечает бледноликая, со звенящими скулами. - Слышите, посадивший на себя чужое имя, он же - обобранный? Я же назовусь - Нетта. От слова нет. Потому что отзвук нет - длинней, а я хочу потянуть время. Чтобы охватить состраданием - все роды и виды. Один из охваченных идет перед вами, точнее - за мной, пока я говорю нет, он всегда пленялся бессмыслицей! Одновременно он... - и бежит веселье, прорастает вкривь и вразлет, и в ранцах откликаются пересуды сосудов, и всхрапывают ремни и петли. - Однажды я услыхала по радио чье-то письмо: прошу поздравить моего сына, потому что мой сын - почетный донор... Других исступлений за ним не числится. И кто бы думал, что я его встречу? Кстати, ему пустили арию Нормы. Вот - почетный донор! За слезы бессмысленной благодарности. Но нас на время оторвали от наших забот...
- На неопределенное время - слушать и слушать музыки негации и пользовать сострадание, - кивает объятый плащом до голубых уст - или запинающийся за узловатые литеры корней, укоренивших пески и травы. - Но имя, что предъявлено вам зачерненным персонажем, на этом веселом тракте отнесено к даме, проматывающей между нами ракурсы платья. Широта дарения изобличает зрелость... - и новый грифон, распахнувший себя на незримом пороге перемен... несомненно, нарастающих - от минуты к минуте... грозный дозор протягивается ветвью и рывком разрывает захлест плаща - и, отпрянув, нижайше рассыпается пред таким же нижайшим... заниженным, закороченным на радости облачением. И почетный донор - веселясь над схватившей листы и лица оторопью - вновь запахивает и ставит парус - вдоль ничем не обремененной шеи. - Меня выкорчевали к веселью - из снов. Я выбросился к беспросыпной радости - из постели.
- Лучше б на нем был тот объеденный мышью бронежилет... - бросает распыляющая бурное платье: Аврора - и уже простила утро, и подведена и подтянута под монастырь - раденьем, или китовым усом и рденьем - или подверчена под белокурый овечий чуб. - Где он мне мелькнул, черт возьми? Очевидно - там, где есть мыши. От начала времен и далее...
- В самом деле, где вы прозрели жилетку? - вопрошает объятый плащом, отстав от газеты. - Вы помните, где вы были вчера? Хотя бы - с кем вы провели ночь и откуда взялись сегодня утром?
И шепот Нетты:
- Возможно, эта орлица - портниха и экспедирует социальный заказ...
- Их оторвали и теперь они оторванцы, - бормочет последний в идущих и первый в кричащих и взирает на самого дальнего. - Мне сорок лет, и я уже примелькался в жизни, я ей приелся и вполне свой... И ничего не произойдет, если среди веселья и радости - сократят мой путь... пропустят меня вперед. У подлеца - эпический шаг! Но раз ваша воля - еще прозаичнее, мир отойдет ему.
- Хороши ли бывшие принадлежности? - спрашивает кощунственноглазая Нетта. - Каждая уникальна - или частица общего целого?
- Ваша беда не в том, что вы потеряли, а в том, что оно у вас было! - бросает Аврора, испещряя дорогу - слетевшими с бравурных каскадов созвучиями и желтыми венцами. - Почему ценности всегда попадают в глупые руки?
- Разве первый не сказал вам: "Раздай все нищим и иди за мной"? -спрашивает зауженный молодой человек в черном, он ступает по отбитому краю дороги, сливаясь то с распятыми на черных тенях деревьями, то - с искрящими, воскресающими за каждым стволом просветами, изрезанными - отставшим и наступающим, и над ним процветает телефонный шпионаж потрескивающих, опутанных стеблями зонтиков и коробочек. И за ним следит болеющий скукой, прозеленевший взор.
- Возможен процесс перераспределения благ, - произносит объятый. - Если выдвиженец убрал ваш кубок, я отдарю вам драгоценный ритон - бараний рог, украшенный на исходе - мордой владельца: утоляясь, есть с кем перемигнуться. Он давно мне не попадался, но жизнь не кончится сегодня?
- Как знать! На вашем месте я бы остереглась подобных произношений, - говорит Аврора. - Я ведь еще не вспомнила, где я видела... Или мы ищем своих мышей и свои рога - там, где светлее? Ибо догадались: свет даст нам - все.
- Заря, что подержана, как мир - неужели мир так м-мм... и бредущая на зарю парочка оторванцев... - бормочет кричащий, с центробежными глазами. - И размазывающие рот - трапецией, сея мелочных дафний - и сверх меры содержатся в каждой - до последней глупости. А за ними - ревнитель красоты, сострадающий - только идеальному... Вы не понимаете, речь об акциях... - и отдергивает пальцы, и сбивается от закравшейся в счет желтизны при дороге.
- Нефтяных компаний, автомобильных концернов? - спрашивает объятый. - Или... - и цыкает голубой губой. - Мнимо обанкротившихся предприятий?
- Протеста. Или - веселого разрушения. На случай, зачем староступенчатая Дафния так рыдает и разрушает целостность, ведь вы держите на пикник и на радости? И возок ее, согласно с безмерным сложеньем рыдающей...
- Возможно, ее сын - дитя неуслышанной любви, - говорит зауженный молодой человек в черном. - Глухой. Хвативший в жену... не знаю, как вы к этому отнесетесь - столь же непроницаемую деву. И если с небес низвергался ярящийся головолом - плевел затянувшейся там войны, Дафния подавала знак: шумим, братцы, шумим! - и слышащие только себя спускались в убежище. Продолжая в том же духе. А ныне она оставила их - в вымышленной тишине... временно - выменять на свою старость благотворительные хлеб и вино, но есть ли что увлекательней времени? И никто к ним не достучится - с банальным известием, что эфир опять помрачен, искорежен и содрогается... Дальнейшее я доверяю вашему воображению.
- Неисчислимы поводы для уныния, - вздыхает объятый плащом. И расплескивает газету, и перелицовывает зажелтевшее - на запорошенное. - А я полагал - ее, как весь народ, разволновали перестановки в министерстве финансов.
- Узрела над собою неотрывный кувшин и рыдает, - говорит Нетта. - Свирепый, криводушный кувшин... - и запрокидывает голову, и видит в глубине над собой - запекшиеся улицы облаков, размыкающиеся в синеву... или - расходящиеся в тишину жернова... посыпая святых, рвущих на себе остроглавые кроны - пеплом. И над молодым человеком в черном, зауженным бронзой просветов - звенящие на весу зонтики и коробочки. И, устав от удушливого всезнания, сыплют лепестки в его взвихренные волосы. Зарубка на стволе: начало положено, в нем проступает фактура, плоть...
- Дожить до ее лет - невероятный труд, местами отвратительный... - замечает Аврора. - Но не исключено, что она - профессиональная плакальщица и ей хорошо заплатили.
- Возможно, истинное имя поможет мне пробиться - сквозь ваши скитающиеся посуды? - говорит последний в идущих, с разлетевшимися глазами. - В действительности я - Дурис, вазописец. Значит, опять - время о чем-нибудь напомнить: продуть трубы, прозвенеть сосуды и артерии и выхлопать пекло? Ибо в толще жизни застрял, как заноза, правоверный глухой... кстати - там, откуда вы бежали, или - куда вы идете?
- Мы идем на пикник. И почему - вы, а не мы? Вы не разделите с нами трапезу, отныне Дурис? - спрашивает Нетта. - Вас привлек не волшебный запах яств? За чем иным нас догонять?
- Возможно ли отказать себе - в усладах, а чреву - в скрипучей работе? Но с особенным аппетитом я жажду - ведущего!
- Ему могут быть неприятны люди из прошлого, - замечает запинающийся, объятый. - Вы для него уже умерли - и зачем-то манифестируете назойливым привидением... Читали прогноз? В конце трассы возможны грозы.
- Пребывать в благодати - и впускать сброд себе подобных... располовинивать, размагничивать... И ответьте, где последыш Дафниевой глупости? Там, куда идет или... кажется, от ее расплесканного тела тянет рыбой... Я хочу уже знать, где - сад тишины!
- Где, где... - говорит Аврора. - Расскажи - пятому, десятому, и жена тут как тут... Вы же - противник артельного... дела, надела... - и прижимает и обнюхивает надушенные бурей рюши и пены, и набрасывает на плечи. - Тьфу, дует... задувает из одних времен - в другие, - и заботливо правит пузыри. - Старушку сгубил ее завидный слух. Отличный слух, будто на соседней улице дают гуманитарную помощь. И не утерпела и - очертя голову... И теперь у нее полная тачка счастья. Но теперь кто-то пробросился, будто основа всей жизни - духовная сосредоточенность...
- Неужели тот лидирующий персонаж укатил ваши вазы? - спрашивает звенящая скулами Нетта. - Блоха запрягла гору, а у первого - ни в руке, как у вас, ни под плащом - как у моего приятеля... и хотя к нему на спину подсел ранец, да в нем - тара под персики. Пока он сушил очередной ритон в очередном притоне... он говорит - в корчме на литовской границе, у него стянули рукопись книги. Думали - в этом пакете золото! Старый владелец - уверен. Ему мало, что ущербных человеков горячит его кровь... болящих, порченных, вокруг него всегда клубится шушера. Он хочет обозначать себя устно и письменно... денно и нощно. Возможно, боги его укоротили, - и стряхивает со лба темную склоку волос. И стелющийся смех. - На соседней улице в самом деле давали помощь от армии спасения. Не хлеб, не чай, не лапшу - персики! Водяные шары, что скользнут в вас и лопнут - дабы всем было радостно. И каждый персик, как в супермаркете, виртуозно завернут... правда, не в фольгу - в какие-то грязные, исписанные страницы. Я думаю, это и есть его рукопись... - и вытягивает из ранца мятую сигарету. - Нынче мода: вырывать из рук, высыпать из окон. А он опережает и отдает добровольно. И кругом - порядок: никакого мародерства.
- Дэн Сяо Пин повелел развеять свой прах, чтоб не занимать собой землю - и крестьяне используют ее под посев яровых, - объявляет почетный донор. - Свою радужную оболочку и кое-какие органы девяноста-двух-летний покойник просит принять нуждающихся.
- Даже свекла была бы уместней, чем персики! - говорит Нетта. И подавившись пущенным дымом или смехом: - Попутчик как нашелся в капусте, так в ней и рос - и ненавидит подружку свеклу. И никогда не ест. Мой конек - сто вариаций, одна другой багровее!
- Она отстает в развитии... - бормочет объятый, уткнувшись в газету. - Я ем свеклу. Просто это не доставляет мне удовольствия. Парализует - ее бесовской, развратный колор.
- Разве жизнь благороднее заревого, вечернего колера свеклы? Ты не находишь, что она катится в пишу богов?
- Я знала неофита слепецкого, он тоже кропал том, - объявляет Аврора. - Или он был садист и истязал бумагу, неукротимо укалывая ее шилом... пока регулярный ворон клевал ему печень. Тоже передавал великий опыт! А когда слепец полегчал и ворон его унес - кто мог прочесть собачьи кучи маловыразительных точек? Так что определили - на дачную печку. На истинный профит.
- Почему вы все шествуете, о воплощение занудства! Разве вам не везде готов стол и дом? - спрашивает кричащий, с центробежными глазами. - В кружевных мантильях деревьев... на подзеркальнике вод, покрывших энтузиазм водоплавающих - стрекозами, отмывающими полет... и на застеленных солнцем холмах?
- Гонконг выклянчил у Китая часть праха, чтоб развеять пораба китайских реформ - над бухтой Виктория... - и объятый складывает газету в карман плаща, и вытягивает из другого - такую же желтокрылую. - Потому что мы выбираем для пикника не прекрасное место, а прекрасное время.
- У нас отняли - там, где мы были, - говорит туманноликая Нетта. - А мы идем в царство радости, где нечего отнимать... Где уже ничего не отнимут!
- Вы уверены, царство радости - в будущем? - спрашивает кричащий, с наросшей на затылок спиной. - В земных широтах... в дивных градусах и более слабых минутах?
- Я смотрю, вы сидите на информации, - замечает Аврора, и подсушена и подтянута - до объявленных дудок и складок, объявленных - бурей. - Клянете трапецию, а ваш профиль - заточенный спереди ромб! Профиль пустыни.
- И предпринятые фигуры по-прежнему отбрасывают нас на стартовые позиции, - произносит зауженный молодой человек в черном. - В окаменение отсветов и отзвуков...
И, продпрыгнув к кривляющейся над дорогой ветке - и оставив в воздухе молнию или рубец полета, и нагар и эхо, возвращается - с истолченными в гроздь розовыми цветами... или с оливковой ветвью.
- Так мы весомы? - интересуется Нетта, пуская дым.
- И проглотивший нас и сомкнувшийся мир, сотворяясь заново, обретает возможность - совершенства, - говорит молодой человек в черном. - Post hoc - ergo propter hoc.
И кощунственный взгляд, цвет горной породы змеевик.
- А здесь вы откуда? Тоже извысока? Я прозевала ваше прибытие.
- Возможно, вы прозевали и мое существование.
Молодой человек, зауженный в черных трафаретах деревьев - или в бронзовых ланжеронах - в их аффектированном свете, льющем реликтовые порталы между стволами - друг в друга, или - в безнадзорные щели... как сообщающиеся на пикнике сосуды... как неоконченное предложение - в чье-то желание: приблизить стороннее, редуцированное - к остекленевшему рыбьей костью центру...
- В самом деле, в вас есть кое-что неожиданное, - говорит Нетта. - Ответственность черт - грубым древним лекалам, забытым кем-то внутри меня, их страшной черной позолоте... - и, бросив сигарету и раздавив стоптанным каблуком: - Обрюзглой тайне моего существования.
- Непроцеженным инстинктам, - замечает объятый и цыкает голубой губой.
- Я показался вам бесплотным, - говорит зауженный молодой человек в черном. - И готов остаться в этой весовой категории.
- Отныне я смотрю сквозь вас и вижу мир незакопченным, - говорит Нетта.
- Отныне и во веки веков, - произносит молодой человек в черном.
И подкрадывается к влачащей тачку - неумеренной, как трехлопастная арка, Дафнии с вознесенным пикой затылком меж взлелеянными лиловым отрогами плеч. И стряхнувшая мед оторванка-гроздь, набирая в воздухе - тремоло и чадящий гриф, пикирует - в собрание мелко трясущихся кулей и мешков. Но за пол-оборота полутусклой, полускрипучей пики - не разрезанный на смыслы плеск трапеции, сливаясь с рекой. И забрызганная блошками продолжает себя - параллельно многоочитой реке - в бессловесных... о, сколько их, несравнимых - косточки, посахарившие черепки кострищ, и - смотри выше пухнущих на крылах веток или храма - остроглавых святых, зализывающих лохмотья или убаюкавших за душой серых птиц, и - еще выше: рачительные и помраченные, что грохочут, сеют, сорят... Но вторая или пятая касательная - к дарованной сладости: гроздь... аварийные вспышки роз... И трапеция смята - в обморок, в самозарядное о-оо! - одно из Дафниевых богатств моросит на дорогу... И сотрясая пейзаж, подрезает тачку и хватает куль - в объятия, и выщипывает из тайника меж вализами с бюстом - корпию: пресечь пшеничный пунктир, заткнуть бездну... О, золотой благожелатель в черном... или черный гриф, клюющий наши следы - чтобы ненавязчивая дорога нас посеяла?
Так свершается провожаемое нами - или кем-нибудь неизвестным - шествие между весельем и радостью, меж подскакивающим на кочках чувством к вину и примкнувшей страстью бомбистов: залучить в затяжные уста - разительно тающее, тлеющее... Хоровод вертопрахов и бражников - вдоль хрустальных, сервированных судаком и форелью вод - или вдоль обнесенной животрепещущим частоколом миссии Флоры, в чьих перебоях - скомканные холмы не скудеют зеленой искрой. И, возможно, что-то насвистывает - тот дальний: шалопут, забывающий обернуться, и в дульце его сдвинутой на затылок шляпы алеет ассиметричный, шестикостный лист... а за ним шелестят плащи, уста и иные сладострастные складки... ловчий лиловый... ромбы, кипы прямоугольников - под вскипающий абрис персиков, а сами панбархатные закруглили и зашили землю ливнем... И над всем качается лирный звон органиструмов - или праздничных колесниц, запряженных - восьмеркой киафов... или - напротив: спрягаемых - бурдюками, мехами и остальными пифосами и скифосами. И ныряют в напущенную форсункой тень - и из тени в свет - вспотевшие фляги, серебряные манерки - или отуманившиеся склерозом молочники, и кряхтят корзины. И разлакомившаяся коса косматых термитов или наймитов, а над ними надписаны белые бальные бабочки... И дорога, брызнув из-под колес, обгоняет веселых идущих и, помедлив пред взошедшим за холмами, в новейших холмах, кагалом крыш или куполами дынь, и пожертвовав - золотом или всеядностью, устремляется - вдоль безлюдных вод.
И объятый плащом, запинающийся отсылает взоры - над желтизной газетного листа... или правительственных зданий - за три чешуйчатые излуки уползающей к радостям дороги.
- Мне видится там дорожный столбец, здешняя передовица - дабы застолбить официально, сколько прошло и осталось до чего-нибудь архиважного. Или... - и опять сверзаясь в газетный подвал, - через триста метров наступит время - обнародовать сокрытое от нас таинственной завесой... и, возможно, будет нами учтено для дальнейшей жизни.
- Не копать, на два метра вниз - клад, - говорит Аврора. И веет белокурым овечьим чубом и эоловыми оборками.
- Или не указатель, но живописное полотно, - вставляет кощунственноглазая Нетта. - Музей одной картины.
- Герма с черепом цезаря - или с беспрецедентными кукушьими полномочиями... - произносит кричащий. - Но какой художественной дезинформацией ни оглушит - дальше продолжается то же самое. И поднимается к горизонту и переплескивает... Или я взираю - еще глазами неведения?
- Успеете окрутить Аврору, - говорит объятый. И уста лазурны и сливочны. - Стать сателлитом, перемять каждое из ее платьев - и функционирующее, обмуровочное, и альтернативно пылящее в глаза. Длинный роман, километров на пять, а потом - в кусты...
- У гонимого вами бедняги... и угоняемого все дальше - голые руки, - говорит Нетта. - А вы возьмете счастье. Прямо на дороге.
- Да, кто-нибудь, возможно, и подхватил это шествие веселящихся глухих, - замечает кричащий, с центробежными глазами. - И видит, что первый - неокликаемый - уже угодил в ров... боров! И тот, что сразу за ним - с неуслышанным воплем и бессмысленным хрустом - летит в забвение, а последние - за чужими спинами - не подозревают: слишком смеются. И всей командой репетируют архиважные планы - новое, скандальное прочтение классики. Эти сюжеты - как дорожные знамения: стандартны... категорически - ничего сногсшибательного! Но творцу не обязательно с кем-то себя идентифицировать. У меня нет привычки - мыслить о себе третьим числом, как цезарь или Гертруда Стайн. Я путаюсь между всеми - наконец раскромсав собственное тело... стремление - не к смерти, но - к свободе! Я не включаю себя, потому что хочу - судить... или - любоваться.
- Вуайер! - говорит объятый плащом. - Кстати, я тоже путаюсь между вами - в неглиже...
- Жизнь праведная - и жизнь веселая... Я предпочитаю вторую... и третью, и десятую, - говорит Аврора. - Отобрали, скажите пожалуйста! То, что не вернешь, я обычно дарю. Мало ли, что и куда отобрали из моего дома? Значит, я смогу веселиться в другом месте. В питейном поле. Если он у вас оттянул, значит - зачахнет без такой невидной мелочи... Кисет с карбункулами, свинчатка? Или - как у попутчика - рога, что никак не обнаружит? Возможно, вскоре они обретут четкость.
- Он всегда ищет то, чего у него нет. Острое и ужасное. Как в готическом романе, - говорит Нетта.
- Нетта не любит брутто, - бросает неотрывно от газеты объятый.

Часть вторая. ЕДИНСТВО ЛЕСА, РЕЧИ И НОЧИ

Что-нибудь - житейской магии сложности: нашествие блудного сына или убийство посвященного анониму баклана. Почетная мантия, роба... Закат Европы... Армада леса, вдруг куда-то двинувшегося... распаханного снизу вверх пенными бороздами заката, дальнейший лес - проросший или прозревший на побережье лунного света. И несколько персонажей в радиусе невинности - завлечь, зажечь избранностью, так что в кратчайший срок будут оповещены. Одни - клацающим официальным слогом. Вторые - по наущению автора или второй натуры - подслушают. Четвертым - четвертый сон. Или, расплетая в царстве Флоры струю Аи, снимут двоящееся событие - вместе с яством - с жирной газетной строки... Уловят на периферии - покатость вещей, рыхлую ансамблевость... И, укрощенные замыслом, подтянутся к месту - нажать на подледный резерв, срезать стройность, выплеснуть мимо русла - и так далее. Возможно, комбинация будет прокручена еще раз. Вернее, не раз и столь испытана - творец явно мыслит узлами, маршами, очередями - и вряд ли завяжет самостоятельное происшествие. Скорее всего, и оно уже было - то есть прошло, и на повестке - отражать и множить грани... на грани битья зеркал и отражений. Возможно, экспозиция и есть - весь сюжет. Мой собрат по той краткой струе Аи имел прожект, каковой я категорически не приемлю, но методично приворовываю: описывая регулярное - Возвращение Героя или Открытие Огня, Битву За Урожай - набросать лишь начальную фазу. Восемь минут кандидат в президенты кричал, что в буме каменных вещей виновны коммунисты. Но поскольку - ничего нового под солнцем, то вместо продолжения - наконец противники утомились и открыли огонь - объявить: и так далее. 64 малоприбыльные коллизии, переходящие дольний коридор - черепахой... они же, по Борхесу - четыре. Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая не... а наследующий посылке громоздкий амур заменяем на и так далее... Сотрапезник тускнел от скабрезности свежего слова - еrgo, если воровская память меня не подводит - от неуместного качества темы, он-то и свежевал все - в святотатство. В зажеванный тезис: если все уже названо... и не как-то простосердечно, но с внесением метра - с расстановкой ударений, все произошло - при замере... точней - при завесе слов. И чем ближе глаголы - к подержанным... то есть - к бывшим в употреблении: к единственным, тем известней возможность - жить... еще раз - или еще двенадцать. Видно, у него имелись причины - бояться смерти. Так что если персонажи собрались на остывшей и даже подмерзшей площадке - то заблуждаются. Тем более - что случившемуся должно перепахать прибывших, иначе зачем... et cetera. Наименее впечатляет - чувство долга, кому бы здесь ни приписывалось. И герои не должны быть разочарованы... один из которых начтет другому: почему все случается - на твоих словах?.. Или: почему случается - то, о чем ты говоришь? Ведь все, что есть на словах - безусловно, есть. Но, возможно, мне скучно выкладывать событие - или скучно верить, что оно существует и чтить последствия несуществующего. Интереснее - как в той апории, дробить случившееся - на первоначальное накопление колорита, сращение улиц, ретираду города в сумрак, синодик звезд. Завернутые в фольгу лунного света деревья, пролившийся запах эстрагона... летящие на тротуар и полыхающие патронки окон, будто громят пошивочную... etc.
Словом, из перечня происшествий избран - дачный лес... многокрылый, растущий к опале рой лета...
А в дачном лесу - случай поляны, бывшей волейбольной площадки... как регулярное, вытоптанное? Или - необычное, но никчемное - тоже регулярное? Я вам все объясню, и так смачно, что забудете, откуда пришли! - напевает там, на поляне, Аврора - уже вовлеченная, преломив свою жизнь почти пополам и разгадывая, какая часть больше: званая или избранная? Подсушенная или подвигнутая - реять и виться над подсушенной и подчеркнутой Авророй, облаченной в вечернее или веющей выбеленным остроугольным чубом - меж загадкой и песнью, и прочих гостей - у раскладного стола, под лохмотьями волейбола, шнурованного связками рыб и защипанного сохнущими грибами и падающим солнцем. И внезапно преломившись почти пополам, Аврора охает. Вы ошиблись, что видели меня - где-нибудь... в Клубе "Прострел в спине". И, помедлив изогнувшейся статуей, замершей охотницей, узрев сквозь деревья - приближающегося молодого человека в черном, скучающе распрямляет сухую спину. Вьющийся и засвеченный остроугольник, между пальцами - блеск и скрежет: вскрытие - ром. Над самой глоткой бутыли - нет, пока на подаче - две обглоданных призраком осени и скрещенных ветки: Веселый Роджер! А расхлябанные нижние сучья склоняются к абордажным крючьям... И упрятав за щеку сапфир или сливу, Аврора склоняется к шампанскому. Но все ближе и чопорней - идущий через лес: последний избранный - или бронзовый от оседающего в дол и опыляющего всех света - молодой человек в черном. От света - узкоплечий и узколицый, он же - не подозревающий, что угодит в чешуи волейбольного бредня, в подберезовые котелки и осиновые галстухи. Рассыпающий паузы - за стволами, пока кроны, занесенные над его головой в шарманки или в куранты, обрастают секундной разметкой игл, заволакиваются буквалистикой листьев... пороша с верхов - косые оранжевые орифламмы и отбивая лишь собственную поступь - шаркающие задолженности... Расщепление группы на площадке: предыдущих выхваченных и запятнанных солнцем - или причастностью к закату, раскладному столу. Одна из причастных - чуть юнее Авроры - почти фаянсовая, со звенящими скулами... занимаясь болезным: туманностью, бледностью... но когда, насытясь, разочтет темную склоку волос и нашлет кощунственные глаза, зазеленевшие - не движеньем невинных, но полосой препятствий... А другой некто - переиначенный: неотчетлив, ибо развинчен - уже, возможно, принял напиток чьих-то богов и слизывает с уст - небесное. Вознося рог - дрогнувший и дважды обернувшийся вдоль вина - изобилием над разовыми чарами походных посуд. Или развинчен, потому что дегустирует старого морехода: от участи до неустойчивости, и слизывает с уст - морское. И за неустойкой кричит: где действие? Я - человек действия! - и схватив газету, наслеженную яством - ин кварто, сгоняет с отростков, глазков и бархатных вздутий натюрморта - мотыльковый налет. Гостья же обширная, как трехлопастная арка - продолжение списка - с головой, посыпанной сумерками и многим превзошедшей гряды плеч, овевает сигарой свои собранные впритирку или в шезлонге, но поплывшие частности. Увязав в газовый платок на шее - лишь кольца опыта. Отложившись, застыковав в объятия - серебряный поднос с фруктами: мелкими, но сплоченными глянцевыми - и шершавыми, но могущественными шарами и конусами. Наконец... но просмотрены гости, присутствующие вполуха, с непринципиальными (беспринципными) репликами... вовлеченный десятый: зрелый воин с компасом, с широко разлетевшимися от носа глазами, почти стекающими с лица, и с членами, выразительными, как гнев и страсть... он же, возможно - бежавший запаха доспехов и блеска крови или наоборот - и вообразивший другой магнит.
Время возглашений и возлияний. Во вратах волейбольных столбов, под натянутым десюдепортом: роспись хтоническая - ячеей...
- Итак, знаменательное событие, ради которого мы сбыли дела и собрались здесь, - объявляет Аврора, с шампанским в бумажном стаканчике, помахав рукой вставшему где-то за стволами молодому человеку в черном, - произошло двенадцать лет тому... Пир вам, и со духом свиным. Опрокинь! - и скучающе запивает объявление.
- Но только в одиннадцатый ты произносишь эту фразу, - откликается некто развинченный, снискавший лазурные уста. И парит и балансирует над столом, осушая рог, но приветственный взмах Авроры - и действо разжато за пределы площадки... Газета - ин октаво, в козырек - против света и колких гротесков елей, мутирующих в восковые фигуры для вонзанья... потянувшаяся в игольное ушко путанная канитель сумрака - и поляна уже подрублена тут и там.
- Ты прав, я - единственная, кто сообщает новую информацию, - говорит Аврора. - Цифра назойливо меняется. Но вот пришел нетрадиционный гость, молодой человек в черном. И пока прячется за той елью, узнает, что мы собираемся - как ветераны в День победы. Чтоб из года в год вещать про какой-нибудь бой, на исход войны не влиявший. Зато определивший участникам - вещую тему. Мы уже вызубрили воспоминания противника... да, сообщника, воссоздающие - букет, купаж, и к дню утраты памяти готовы суфлеры. Заметьте, молодой человек в черном, произошедшее с нами, как тот странный бой, ничего не смутило и не имело последствий...
- Кроме тех, что мы собираемся здесь... в одиннадцатый раз? - уточняет развинченный, с лазурными устами. - Коварный одиннадцатиметровый - в дальний угол Британии! Я узнал, что там праздновали самую удушливую... самую гумозную в последнем веке субботу.
Но подозрителен, как любовный напиток, ибо так и не высмотрел за ветвями - адресата речи. И опять шлет блуждающее око - куда-нибудь... где между обуглившимися матицами и белым тысячелистником, назначившим срок площадке - на просвет, на весу: многоствольный цейтнот состоятельных прямых и расслабленных ломаных, уже тускнеющих и сплочающихся... Возможно, и последний явившийся - в черном, если в самом деле там, за стволами, он же - наблюдающий волейбольную поляну издали... если - наблюдает... получил ее - меж торцами и качающимися конусами звона... или - между просфорами воздуха и бессчетными, воспарившими обломками, стесненными в чащу - сиянием ковчега или растекающимся закатом. Строй разновременных фрагментов, и кто поручится, что они - целое? Если поручители - нанесенные на них подберезово-подосиновые гости и вынырнувшая из игры - рыба.
- А сколько мы оказывались в других местах - раз в год или четыреста... кто считает? - спрашивает Аврора. - И как расстаться со случившимся, если еще не нажевались? Как неизбежно выздоравливающий президент... Когда свадьбу сестры протаранило в сон, инцидент очень ее украсил. Лик оттенен барражирующим над ней Роком, глаза - пещеры с жертвенным пламенем... Но мы не успели насладиться высокой, бескорыстной красотой трагедии. Нетта ринулась - к новому мускулану. Неужели ей дано быть прекрасной - лишь однажды? В конце концов, есть священное понятие, - говорит Аврора. - Детальная проработка! - и еще шампанское, пока кто-то... возможно, рыбы полощут над ней запекшуюся бахрому волейбола. - Сейчас, молодой человек в черном, я оглашу вам постылых воспоминателей. Сын моей обширной подруги - седлающей одинокий шезлонг Дафны. Приемный или воспреемник... или излишне восприимчив к чужой боли? Вечно путаю. Этот развинченный, с лазурными устами. Он ссылается на повышенные апелляции к морю. Потом вспоминает, что море - метафора смерти. Но вскоре его уста сольются не с морем, так с ночью... - и обернувшись к развинченному, изучая действие и расширение действия: - Определенно, ему не хватает живости. Неужели ты чем-нибудь неудовлетворен?
- О! - произносит развинченный, с лазурными устами. - Здесь, в лесу, забаррикадировавшись деревьями... - и кричит: - В празднестве и веселии, где случается - все, о чем ты говоришь. Где случается столько твоих слов! - облизнувшись, закусив свой уже простывший рог. - Пуст, как партийная касса... - и полупоход, полуоблет стола, поиски и всматриванья. И к лесу: - Ау, новый гость! Что скажете вы? Не оскверняйте прозрачную ситуацию, прояснитесь!
Зауженный молодой человек в черном - еще за елью, затерявшись в позолоченных остатком нервюрах и молниях. Кричащий ответ или он же - раскат леса:
- Возможны непредсказуемые ходы! Волна беспорядков. Чье-то внезапное возвращение в строй... И над вами всегда висит, как меч, кораблекрушение. Я предпочел бы смотреть из публики и оставаться вне круга. Видеть лишь тех, кто волей случая украсит собой фрагмент между стволами, открывшийся мне.
Ажитация в булавах заросли, вогнутый свет... И под чьим-то хрустнувшим шагом - ветер, поплавки орешника, рассыпающаяся канва. Что-то намечается - в полосе света, изобилующей достоверностью, но искрящей засильем связок, контактов...
- Если знание не обременительно - кто он и зачем ты его пригласила? - спрашивает Аврору вовлеченный воин измещением в гнев и страсть, он же, возможно - бежавший, с широко разлетевшимися глазами. И сойдя с площадки в протянутый рывками и выгнувшийся погоней за солнцем лес, ищет вчерашний лес: сложить на линии нападения - прялку, чтоб в компании лесных нимф, в поясе менад прясть огонь и желтые цветы. Еще одну рваную сеть - уловляющий дым, и попутно унизить или завысить ординар тьмы... но пока на линии - прозрачный и шипучий, как скука, скунс.
- Он прав: чтобы прочувствовать целое, нужен глаз - извне, - произносит Аврора. - Репортеры, документалисты, поэты... Наружка. Кто зарегистрирует событие и, очистив от наслоений, пристроит в какую-нибудь строку.
- Поэзия - ветр, метущий имена с одного образца на другой! Зачем нам путаница? - строго взывает развинченный, с лазурными устами. Распузыривая газету - оторопевшими заголовками: - Незаконный оборот, преступно нажитые доходы... Но учтет он - событие, чье место в летописи... то есть на глобусе вашей речи мы торжествуем - или наши торжества, вот в чем вопрос. Он регистрирует нескончаемое - или сиюминутное?
- Позвольте мне решить самому, что сиюминутное, а что - двенадцатикратное, - кричит молодой человек в черном - из шарабана ветра. - Возможно, я брошу жребий... - и уже за другим деревом, чьи ветви вычетают прямо из сердца композиции - стаю горящих последней скудостью грибов и рыб, и акцентируют - случайное, но укрупняющееся: чью-то тень, порскающую на гребень лунного света. Или - для вставших на площадке - складывают зауженного гостя со вставшими меж изваяний света слепыми, шелестящими подвортнями.
- Итого, пришлец в черном - регистратор? - уточняет ищущий нимф или пряжи огня. И от страшных проб и находок то один, то другой ствол над поляной и весь такелаж запорошены всполохами и кровоточат. Или подхвачен и продернут сквозь засеки пунктиром - воровской карбункул. - В самом деле, в какие проскрипционные метры или бессмертные списки...
- Я знаю? Мне дали телефон и я позвонила, - говорит Аврора. - А молодой человек оказался столь любезен, что почтил нас приездом.
Перебитый накрапывающей зеленью интервал - между правым кипарисом и левым олеандром... между Ахиллом и черепахой. Перелицован молодым человеком в черном - во фрагмент с подорванным правым краем. Подсушенная блондинка, окунув руку по локоть в последнее солнце, разрывая тайный перемет... Всплывает лист с телефонным числом - и, зараженные формой фрагмента - двойственностью или разрывом - иные листопады... нерасклеенное письмо, треснувшее на половины вест и ост, карта колеблющихся вин, бульканье... опись переполненных блюд на снесенном в сноску якоре, просроченные билеты на, возможно, бессрочную, но разбитую от мельканья фигур дорогу... вырванные из переплетов леса и скомканные на взлет черновики туч... и ниспосланы быть затушеванными - горящим желтым, с подмешанным синим. И на каждом шагу или на каждой минуте меж стволами взвиваются разрывы: лес дробится и множится и вот-вот обнимет собой - все.
- А я звонил и просил к нам продавца рыб, - объявляет многогневный и многострастный. - Мы уверены, что это не он? - забирая в широко разлетевшиеся глаза - лес колокольный, разновременный: чересполосицу колонн и деревьев.
- Продавец рыб был бы в белом, - говорит Аврора, на общем плане - у раскладного стола. И остроугольный чуб - цвет аквилон - уже побит оттенками вина и сыра. - А вот, молодой человек в черном, моя объявленная сестра Нетта.
Гостья почти юная или почти фаянсовая и бледная, со звенящими скулами или с темной склокой волос. Две струи - в бумажный стаканчик: шампанское и ром. Из двух проток, понесших в клочья балдахин луны, милашек-лилий и циничных чаек.
- Мне тридцать, а ей, возможно, двадцать пять, - говорит Аврора. - Как твердит моя соседка: Нетта хоть и красивая, я ее не люблю... Как замечаю я: потому и не любишь. А меня - еще больше. Лишь бы головы гидры не перегрызлись между собой... Но я всегда обожала Нетту. Особенно в день пустотелой свадьбы. К тому же у нас обеих - черные, лихорадочно блестящие глаза... - и отправив в рот бирюзу или новый виноград: - Ну так и быть, у нее зеленые.
Почти не слушая, но взболтав свой крюшон... и крупные пробы... почти болезная, она же Нетта - в трех шагах от черты, против плесков, сцеплений, сгущений, где возможен - молодой человек в черном. Кощунственные глаза - на шагнувшем из теней в наползающий дым - от желтого венка, от посвистывающей прялки...
- Если я не вижу его, значит, он не видит меня. Или его нет. Жизнь на все подсказывала мне нет... - снятый пальцем с уст поцелуй - пущен дуновением к проволочному каркасу хвой, напирающему из прорех - и затянуты, и заложены лигатурой лиственных веток. - Вы на нее надеетесь, а она в последний миг отрицает все живое.
- Я не вижу и половины тех, что на меня смотрят. Рекламные агенты, борцы за счастье трудящихся, положительный опыт совместной работы... - говорит Аврора. - Даже погребальные колесницы и неоплаченные долги, но я их не вижу. Ты считаешь, они или я крупно потеряли?
- В Обществе "Знание" на каждой двери - колокольцы, - сообщает дымящая сигарой или подтаявшая на газовых рожках шарфа Дафна. - Куда ни ступи, тут же звон, как в чрезвычайке. И в тебя вонзаются десять глаз, чаще засвеченных попарно...
- А знаменитая книга, - продолжает Аврора, - зациклилась на красавице, прокаченной мимо читателя - не выказавшей ни одного из мест своей красоты. Осевшей - в чужих вздохах, соплях и воплях. Что очень вздувает интерес... патологическую влюбленность в невидимое - или в собственную проекцию... Ну хорошо, молодой человек в черном, мне - тридцать шесть, а Нетте пусть - по-прежнему... - тут легкий вздох. - А та непомерная газель в барочных излишествах складок, словес и слез - наша Дафна. Ее любил Аполлон, но она не ответила чувством. Уже отвечает за утечку информации и за фрукты: конусы и шары, крупнейший - голова. Все вкупе не дает застыть крови. Возможно, там была ее тезка...
И Аврора, качаясь на длинных каблуках - у поставленной на линии нападения огненной прялки: колошение жгута, охра, или у капкана, защелкнувшего костистый цокот... и при нем, воссев на пески - воин с порченным компасом, он же - измещением в гнев и страсть.
- Самый непредвиденный гость... - подозрительность, пробег пальцев по плечу сидящего, фиоритура... и отдернуты. - Как-то в гостях ко мне привязался ребенок. Тоже жаждал порассказать о войне. Со слов бабушки-пулеметчицы - из тех воителей. Перебежчик предупредил полк, что на дороге засада, и спас им жизнь. Ребенок так и сказал - без всякой поэзии: перебежчик. Жизнь бабушки и соратников спасителю не зачлась. Ни ветвящееся, полегшее было потомство. Запишите ложный сюжетный ход, даже бег, - говорит Аврора. - Кто-то с натужным драматизмом сместился в геенну, навсегда или до поры - вопрос не обсуждается. И, видно, зря. Обернулся - мухой.
- У меня понизилась платежеспособность, - говорит многогневный и многострастный, с разлетевшимися к кромкам леса глазами. - И они не знают, где они. Там, где - они, или - там, где я. Ненаблюдательны, как кроты.
- Но лелеет ностальгическую щепотку - оттуда, - кивнув на пламя, Аврора. - Кстати, в процессе наших о нем размышлений он дьявольски изменился. От одной моей мысли, будто впредь он невидим... невиден... Например, он был пострижен. И вдруг - вольная линия... И что-то - вдоль щеки, изрезанной возможным страданием. Он впечатляет. Особенно - Нетту.
- Возможно, когда вы отвлеклись, один сюжет превратился в другой... - кричит молодой человек в черном - из тени, внастриг, за тысячелистником... из-за тысячелистной черты. - И теперь это - Блудный Сын...
Тут, поскольку часть вовлеченных и причастных - согласно иерархии или вразброс - названы, все ниже с каменной стены тьмы - со стены темницы - толкающиеся корзины с грубым помолом игл и листьев, а некто непроизнесенный, ибо притязающий на классический стиль - на регулярное, запускает из пропущенной мортиры - очередную луну или тамбурин. Разрушая запустение... или восполняя... ибо там, где предполагался зауженный молодой человек в черном, уже - никого: помрачение зелени - проседью, россыпь черной пломбы, масляный или масличный блик... последний вспыхнувший ход - вглубь, меж состоявшихся прямых и несостоятельных косвенных. Возможно, кто-то наблюдает - уже из-за нового древа. И площадка, несомая сетью летающих рыб и грибов, и куча дымящихся стренг под ними - опять сместились, обрастая новым признаком, атрибутом... согнав моментальные краски - распеленав неровности и неравенства.
- Кстати, в день, когда все случилось, - объявляет из шезлонга непомерная или трехстепенная Дафна, - один старый еврей вырезал на пляже в Аркадии силуэты. На фоне трех посвященных ему газетных вырезок - он носил их за собой на щите. И взывал: - Прохожие! Ни в одном городе, кроме здесь, нет художника, который работает ржавыми ножницами. Если б вы не спешили неизвестно куда, то смогли бы читать о нем в этой газете, а если эта для вашей персоны не ах - находим еще две. Кстати, вот его фото в настоящем германском журнале... Они мне дарят матерую вещественность носа и развьюченных складок? Я сделаю вас красивыми, у вас не будет морщин, седых волос, и все даром - два рубля!.. Он не умел молчать и отпускал одесские шуточки, - говорит Дафна. - Мужчина, что вы мешаете работать? У вас такой широкий язык, как у моей тещи! Мало того, что вы сами улыбаетесь, вы хотите, чтоб ваша жена - тоже! Вы же бесплатно улыбаетесь, а она отдала мне два рубля, ей теперь не до смеха!
- Возможно, его обязали возмещать вырезанные из мира плоскости - плоским словом, - произносит развинченный, с лазурными устами. - Доступным языком одесских улиц.
- Я помню его репризы наизусть, - говорит Дафна, вдохновляясь или придушив сигару о подошву сандалии - и уложена на поднос: серебро, черный ствол между очаговыми вспышками фруктов. И, пронзая эфир: - Мужчина, вы мне мешаете работать! Остудите нервы, идите, куда вы шли, на трамвай или в море, я знаю? Трамвай тронется без вас, а я тронусь с вами!.. Или - может быть, мне... - и приценивается к цимусу: красноконической груше. - Женщина, вы уже родились нетерпеливой. Видно, вам помешали родиться, кто-то ломился в дверь или хам ввалился без стука - посмотреть ваше ню... Его раздражали - все, кого удалось зазвать. Перестаньте садиться мне на голову! Я не кричу, я просто имею хриплый голос, как у Высоцкого. У него от водки, у меня от селедки. Вы мне говорите - Высоцкий. Я с ним пил! Мне восемьдесят один год. Так я вам замечу: у Высоцкого голос как у меня... Какая трагедия жизни! - всхлип Дафны преклонной или мерно подрывающей сочный конус. - Он призывал, сорвав глотку - и каждый день ему попадались не те людишки. Ботва.
Поднятый ее речью ветер - с еле видного моря, но набравшись на перелетах, забирает поляну - в винт, в злокозненный луна-парк в роговой оправе, пересыпав солнце - в бочку с горящей смолой, а привратницу луну или тамбурин наделяет трехрогим облаком с бубенцами звезд, затерявшихся в габаритных звездах неба... или обращает - закаленной задницей пьяного в задницу фавна.
- Но раньше ты этого никогда не рассказывала, - говорит Аврора, вовлекая развеянный чуб - в острый или отбеленный угол.
- А теперь я на все смотрю другими глазами, - сообщает Дафна.
И пока вздымается и перетолковывается невод - от рыб до грибов или от яйца до яблок, молодой человек в черном изучает следующий фрагмент между стволами: почти болезная гостья или почти фаянсовая и звенящая скулами - непринужденно загнув подол, собирая на мелколесье крабов или распустившие щупальца шишки... пока стесненные формой фрагмента мгновенья перехватывают друг у друга коптящий сквозняк, почти не меняясь, лишь - теряясь... И достигнув линии нападения, градом счисляет ношу в пламя. Хруст, мелкие разломы, вылет золотых пауков... И сидящий у огня воин с порченным компасом, он же - отшатнувшийся, осматривает снизу вверх - вставшую над ним и вступившую в круг нимф... и закольцевав инструменты леса - в многострунные многострастные или сам с собой пророчествуя, встречает зазеленевший, кощунственный взгляд. Перечень ощущений героя - уточненный и развернутый: непостижимы... и пока гадаешь о перемене, ее сшелушает оскомина... И пока от перемены случайностей крадешься к ритму, суть оседает по склонам - хлопьями криков. Как рассыпанные в горах скороговорки черных альпинистов. Как разлитые кем-то, когда-то весна или смерть, что имеют наклонность скапливаться в низинах, и пары их взрывоопасны...
Некто, на том же фрагменте, прижав руками разлетевшиеся, почти стекающие с лица глаза, вдруг произносит:
- Меня оклеветали. Оперативно, траншейным слогом.
По правому полю расползается нетерпение, всколыхнув над костром - очерк лодки, осевшей по уключины в дым - и группу суетящихся над пористой костью весла. Перламутровые рогатки на плешивом темени...
- Ну и что? - спрашивает почти туманная или почти юная. И следит обвислый, роняющий неувязки дым, уже сменившийся и хлебнувший в лузы хмель. - Я могу сделать это более контрастным, более выпуклым...
Некто, отняв от лица трепещущие, насекомые пальцы:
- Но вам к лицу поверить не им, а мне...
- Вы дразните пустыню и слишком выразительны, - говорит почти вступившая в хоровод огня. - Каждая черта сыграна смычком: subito, furioso, espressivo... но, конечно - troppo! Сочленения - аккорды... - на стебле ее застежек, петляющем вверх, меж порогов к ключицам, и надщепленном - отяжелевшая пуговица. Схвачена и сорвана. - Вы поставлены под ударение. Мне тоже хочется взять вас на язык... - и бросает пуговицу, она же - амулет или отравленная пуля - в доспехи собеседника: в грудной карман. - Но какая атональность... читай - опасность!
Некто, в кого вонзили железный дар, произносит:
- Какая кукла. Озорь.
- Правильно, что бы вы ни сказали, все - канифоль... - и следя, как дым подбирается под слоящийся медью и зеленью шифер: - Ведется широкая клеветническая кампания.
Зауженный молодой человек в черном, сомкнув половину лица с последним солнцем, а другую - со смерзшимися конвульсиями коры или штукатуркой полуосыпавшейся во тьму оси... что ни ствол, то ось колеса или Фортуны... обоняя смолу, стеарин и мел:
- Итак, все случилось в зашкаленной солнцем Одессе?
- Не позволившей мне потрясти одного или также другого одессита - златорунной шубой, заслуженной - здесь, - говорит трехлопастная Дафна. -Малодушие мешало мне прихватить шубу - в Одессу. Но я привлекла - аварийный лоскут к шубе. Тест на воображение.
- Несомненно, в Одессе случается - все... И вы тут же полагаете, что все случается - в Одессе, в Аркадии? - строго интересуется развинченный, с лазурными устами, он же - обремененный рогом или частыми апелляциями к большой влаге. - Все проблемы, какие есть, опредмечены в моей душе... или - в моем желудке... королевстве, калоше? Шло название арсенала, не помню, где помещенного: in excelsis - или in corpore vili... ибо так говорил не я, а... Он рекомендовался ведущим - ввиду снедавших его ведущих материй... - и, приняв в себя короткую влагу... и щелчок языком: - Аркадия, решили вы, одно - для изможденного иудейского патриарха ножниц - и для иных сатиров и менад? Право, когда имярек утверждает, что пребывал в... Et in Arcadia ego.
- Все смешалось в хлюпающей калоше Дафны, - Аврора, скучая. - Возможно, лето было божественно длинным, как моя речь... но если вам лишний месяц тепло - уже Одесса?
- В аду тоже тепло, - говорит Нетта.
Кормление прялки, скунса... Нервно и щедро. Пучки трав или засохших смычков, что когда-то, как стрелы, насвистывали маршрут - в огонь, в огонь! Черный порошок меланхолии, цветущие колючки, таблицы умножения обстоятельств - с пересыпавшими их опечатками... И на макушке сидящего у огня или порченного - тоже, вспылив, два красных стебля.
- А Гераклу тепло в рабах Омфалы, с прялкой и в дамских одеждах... - произносит Аврора. - Путаясь в дамских пуговицах.
- Событие утилизуют не где придется, но в возможной среде его славы, - назидательно, Дафна. - Чтобы видя, как засыпался золотой мир, я с удовлетворением отмечала: на Французском бульваре... сплавляющем побоку землю - в плещущие устья платанов... - и, откусив новый конус или грушу, полуприсвистывая: - Я также довольна, что часть листажа мир кладет - на Дерибасовскую, мелочь акации и кошт каштанов... что публика у фонтана или у пасти Левиафана сделает смотр - кто в чем и кто с кем... а в высокой беседке выпалит всеми стволами джаз и сопроводит разруху "Лунной рапсодией" или "Эль Чокло"... А где подслушаешь такие телефонные разговоры? - и еще укорачивая новоконическую: - Маша, ты что, в Австралии? Я уже не могу тебя поймать. Так говорю - Моня, схвати аппарат и позвони к ней в глубину ночи... Где еще вопят: пассажиры, не вешайтесь на трамвае!.. И шипение какой-нибудь старушонки: - Все не привыкну к чертовым трамваям, шатают, болтают - за три копейки всю душу промнут... Время, наконец, запнулось!
- Но засыпавшие вас трехкопеечные шуточки составляют лишь треть Одессы. Общее руководство... - говорит развинченный, с лазурными устами. - Существует ли - целое? Его допустимая норма?
И, подкравшись к Дафне сзади и балансируя, снимает с серебряного подноса породистый, но водоносный шар. Держа паузу, и все выше - шар, он же - в авантажной среде - персик: аллегорическая фигура Истина. И торжественно:
- Спешу признаться: молодой человек в черном зван - мной. Ведь именно сегодня... и каждый день - срок тому, как ведущий... предводитель мгновений, севших на местность - песьими мухами... увы, отмежевался от настоящего и затерялся в грядущем. Осуществившись естественным образом, нам неизвестным. Но прежде усыновив меня - для заражения доблестями. Сдав в жертву великой цели - родное дитя, наверняка - мужеского пола... где-то на просторах. Или в горах. И я нашел его - расплатиться эпизодами из нашего дарителя. Снять с них печати.
- Нестойкий форвард на третьей минуте распечатал ворота собственной головой, - комментирует многостепенная Дафна. - Молодой человек в черном пристраивает в строку - присутствующих, а не упущенных, зачем ему - сверхприбыль? Он связан с упущенным - формальностью: отверстием за пределы познаваемого. А сколько у него - результативных упущений?
- В строку шествия веселья и радости? Или - желтых цветов воображения? - интересуется с песков перебежчик, он же воин с центробежными глазами.
- Я почти освоил здешний устав. И примерно знаю, что может сложиться из ресурса достоверности, а что - из сверхурочного... - кричит молодой человек в черном, переходя из пчельника солнца - в интернатские сады луны... пока перекатывается из набитого тамбурина - в выдолбленную из тыквы или качалки бутыль и пылит ментолом забывчивости. - Но ранее вы были представлены как сын седлающей один шезлонг Дафны. Значит ли, что упомянутый вами ведущий - ведущий муж Дафны?
- Обратясь мыслью к Дафне, - произносит развинченный, - учитель с упоением повторял: "Фантастически безобразная старуха!" И любил продолжить, что кругом - безобразия, идеалы передавила профанация... На вопрос же, считает ли он профессионалом себя - и в какой стихии? - он замечал: за сорок лет я слепил ведущее лицо - на многих этапах: ритор, лоцман, процентоман, специалист по макромицетам и автофилии, наконец - диетолог! Когда он произносил я, гортань его орошала хрустальная нота. Что за минута - очерчивая кризисность и ущербность... или подержанность и продажность... погрузившись в волшебный мир звуков, вдруг спохватиться: а я в это время..! Между тем, потуплялся он, я облечен властью в ваших же интересах. Все зависит, молодой человек в черном, от того, кто вас представляет. Если - попутчиком высочайшего поэта, так ли существенно, что вы - сын какой-то Гертруды? Вас усыновило лицо эпохи, и ваша матушка сникает в мифическую персону... А если кое-кто представляет вас чуть не принцем - зачем нам посягающий на отцовство лицедей... тень отца! Дальше - только тишина...
Брод, сквозь шуршания - провинциями, прелюдиями: сброшенный на ранние подступы леса папоротник, из которого выстрижены силуэты или черные стаксели наплывающей ночи... Или - на ранних подступах неба - окривевший клюв чьих-то ножниц выкусил - химеры деревьев... И с поприща увлеченных конвульсиями химер - крик сожаления:
- А я в это время размял материнскую тему Дафны. Сдвинул с мертвой точки ее ежедневный самоповтор...
- Вас не снедает водобоязнь? - спрашивает развинченный, с лазурными устами. - Можете исполнить плач Дафны по сыну, отчужденному от нее - подручными и подножными средствами реализма. Для концентрации жизни. Или - для обнажения приема...
Фрагмент - между брошенными тут и там золотыми треножниками кустов: некто развинченный в сочленениях и бесстыдный, с засмоленным клоунской синью ртом - жонглируя полузолотыми, но изъеденными звездой державами. И пока взлетают над рваным воздушным шаром поляны и выменивают друг друга на свист, меняют севшую в беспорядки поляну - на идущий по расплесканным всюду отражениям плот... закружившийся плот - на колесницу... и по рейдам звенят, толкаясь, опрокинутые до последней кляксы пифосы елей, заглотившие гул узкогорлые сосны и прочие глазурованные листами сосуды. И поскольку мерцание скрадывает направленность, неясно и - кто впряжен: угаданные в рогатых солнечных долях обугленные быки - или не взятые в долю и забеленные луной козлы... Парад причастий, сплавляющих действие - побоку... устремление к отглагольным существительным, убежденным, что действие статично, или - вопиющим о его беспочвенности.
- Надеюсь, молодой человек в черном, вы не станете мелочиться, что наш педагог недодал - лично вам, но возрадуетесь за другого, коего он осыпал, - продолжает развинченный, он же - перебрасывающий с руки на руку шар персик. - Взбодрите мысль, тенелюбивый брат мой! - и длинный пас - стволу, оглушенному снизу вверх лимонным маревом или иволгами, меж коими предполагается собеседник. - Бдите! Если матримониальные хлопоты некой м-м... красотки на час... вернулись туда, откуда насланы, а объявленный ниже властитель дум внезапно убыл - вытекает ли предыдущее из последующего? Возможно, разорвавший цепь событий, в чем просматривается вся его длинная метода, как никогда - здесь! С ловлей из огня бликов... Или с мерным осушением рога... - и высматривая стол и рог: - В конце концов, мой настоящий отец тоже затерялся в перипетиях, регулярных, как зеркала, просто спутал портал. И наградил собой - водящихся там... За счастливую круговую возможность - жертвовать!
Полупунцовый шар - в сумраке: разойдясь на лету с полупозолотой и предназначением. Принят в улики - чужим листам и, наращивая снижение - в сумчатые складки черного одеяния. Кто-то, например, зауженный молодой человек обратил голову к проточной половине леса - к парадизу, райку...
- Счастливая круговая возможность - сравнивать... Кроны - акростих, открывающий замысел сего леса... просьба - читать с птичьей высоты.
Новый полунадкусанный шар замер. И реплика к сомкнувшимся стволам:
- Приятно снестись в веселье - с неприземленным человеком.
- Зато я мыслю не возможностями, вскружившими вещи, а - сразу вещами, - объявляет Дафна. - Меня не смущает их вялая численность, но умиляет предвзятость... - выбирая из фруктов огрызок сигары и вновь поджигая. Чмоканья, пучки смрада. - Узнайте и не будьте смешны: юношей залучилась - я. Чтоб прочесть ему мои воспоминания об Одессе и обсудить ряд композиционных приемов.
- Найти свой стиль помпадур и свою особую интонацию, - проникновенно бормочет развинченный. - Я мыслю славой мира, и меня не смущает ее производительность... - и опять у стола, начищая рукавом рог, наполняя - игристым захватывающим. Подрезая языком пузыри захвата.
- Если это и правда, хотелось бы видеть ее - более интересной и динамичной, - Аврора, скрестив руки... брезгливость к песку - длинного каблука...
Здесь можно подтвердить, что гости названные и пропущенные, последние - в виноградных венках, шествуют по площадке вместе с весельем и хмелем, приволакиваясь за радостью... что тысячелистник, разметав свой бисер, обескровлен цейтнотом и переселениями из тьмы в свет, но чем длиннее цейтнот, тем больше тысячелистника... Что не прибудет потрясений - кроме низового блеклого: миграции трагических оттенков, цементирующая идея - первая луна... а также - последнее солнце... тамбурин и бочка: пьяный пикник. И чтоб бездействие не запнулось - за разбросанные повсюду и разбухшие пробки пней, правим пни - в налившиеся бордо бычьи шеи: и минотавр гуляет в темном лабиринте, обнаруживаясь - то тут, то там. Под пересчет вписанных в клетки над столом грибов и рыб, опроставшихся от закруглений, на подлете - к гордой огранке... к плоским формам: кто-нибудь реющий или споткнувшийся в побежавшем врассыпную пространстве тоже лепится к полету, и волейбольная поляна растянута маятником - от стеснения в огненный круг на песке - до наслоения на большую праздность: большой переписчик выводит на пергаментах лунных и солнечных - алфавит леса, отличая подсечкой или кривизной намека - то готика хвой, то залистанная антиква, неподкупно-гражданский ствол: прорастающие одна сквозь другую азбучные известия... И треплет курсивом, и расшатывает - направленностью, а к смене последних первыми - вокзальная музыка из птичьих и прочих резервуаров благозвучий...
- А я в это время решила предъявить свой художнический дар, - говорит почти болезная Нетта. Из ослабшего натюрморта выбита следующая бутылка или балясина - докатившая почти до гипсовой крошки: до взрыва...
- Можно ли время это представить вещами, что еще не прошли? - кричит зауженный молодой человек в черном - или кто-то из толпы благородных зеленых стрелков: что ни лист - крест и пика, стрела и копье.
- Как говорил бывший посол, убывая в свои черные дали: я к вам вернусь, но пока не знаю, во сколько... - бубнит развинченный, почти лазурный.
- Разве высокий артистизм соразмерен времени? - спрашивает Нетта. - И сопроворен? Гений побивает сроки - и всех, кто его не ждал. Я тоже - как правило, некстати, и мой девиз: лишняя пощечина власти не повредит. Власти, хозяину... - освобождая полузадушенное шампанское горло из петли. - Тут расходуют какого-то отца нации, а я хочу поддержать беседу. И припоминаю, как ведущий специалист был уговорен бросить взгляд - на мои ранние работы. Но чтоб не оттянуть лишнего от заслуженной деятельности, мне вписали доставить товар - к его очагу, в особый час... час души... - и разводит кощунственные глаза, поиск мишени. И залп, и шипящий, дробящийся взлет - всадив в сетку сверкания: россыпь нефритов. - Забыла сказать! Вообще-то молодого человека в антрацитовом пригласила я... - и сбивая струю в бумажный стаканчик: - Я собираюсь перед ним исповедаться. Рассказать ему про себя - все! Как та святая, что отдавала нищим - всю себя. Тело многоцелевого, многократного употребления...
На фрагменте, представшем кому-то из наблюдателей - густой, как полдень, затишек - в надорвавшемся на разгоне и взметнувшемся порошковом портике: между взлетом и падением... лущеный воздух, золотое зерно... и подсушенная, подчеркнутая блондинка в бальном платье, обмахиваясь вечнозеленым веером: мирт... Скучая.
- В конце концов, служенье, чревоугодье, подъем по тревоге - или неуемная тяга к ближнему - изделия недорогие, серийные, почему не пустить их в Одессе? Отстав от рельефа и внутренних вод... но отстать на два шага от их процессуальности - сорвешься в постскриптум: в ад! Догонять уносящийся мир, метаться меж транспортами - летающим и становым, ползущим, но тот и другой уйдут из-под носа. Люди, необходимые, как честь - за миг до тебя отлучились и неизвестно, когда вернутся... если - да. Документ, в коем зависла твоя судьба, лежал на столе, все сейчас сдували пылинки - и уже развиднелся! Пространство и время разрегулированы...
В эфире - вечнозеленый веер: урожай электричества, полет золотых паутин...
- Начинаешь себя анатомировать - где пустоты? Возможно, в длинноватой формулировке: мне мало новых впечатлений от старого, я хочу старых впечатлений - от нового? Чтоб сестра и впредь поражала - той скорбной красотой... А вышедший навсегда - был опять перед вами... хотя, в обстоятельствах - более, чем... меж половин сумрачного леса, под ногами - огонь... выяснять ли - откуда он? Читай в центробежных, припорошенных пеплом ресниц глазах: что со мной ни случилось, я - все еще я... ваш спутник в ночной пустыне, где вдали, на ржавой квинте горизонта, играли старинную весну... Почти - ваш Азазель.
Контрманевр: оглашение сердцевины леса - прорвавшего мешок сна, расшпиленного птицеглавого городища, перещелкиванье крючков, засовов, застежек, побежавшие от угла к углу филеры, они же - ветерки, выдавая себя гундосым пересвистом. И перекатыванье разгонистых вертикалей с лунной половины - на солнечную.
- Мчишь по горячим следам холодной войны, - говорит Аврора, - и вдруг: ба, все двери в присутствии - настежь... но некогда осмыслять - успевай подсечь. На втором этаже кто-то, невзирая на седины и пиджак с бляхами морального поощрения, прикорнул - посреди холла! И пока я киплю на бегу от гнева, в налетающих интерьерах проступают венки и группы очерненных мной - или кем-то еще - товарищей... На третьем я почти прихватываю шкворчание жизни: два персонажа - и третий барон д'Ариньяк - проясняют концепцию выставки: "Предметы, изъятые из желудков арестованных". Но! Уже - арестованных, уже - изъятые... кокаин, столовое серебро, тротил - ни одной книги! А зависший над баром телевизор транслирует душераздирающий вопль: "Убирайся от меня в город желтого дьявола!" Я тебе больше не родина-мать... Но тут кое-кто желает восполнить мне потери, пусть и на свой манер... если впредь я успею - за ним, за ведущим... а некоторую подержанность он поддержит. Мы находим пустой кабинет - принести обеты, и - новая галлюцинация: лохань с румяным, в сахарке, хворостом! И грустно зачерпнув, вожатый с хрустом отмечает: на поминки...
- На поминки - хворост? - обширная Дафна, в шезлонге, задумавшись. - Внесли сладость - и обнаружили себя.
- На поминки, на внутриполостное сокрытие... Этот вожак одно событие всегда принимал по инерции за другое, - говорит Аврора. - Иногда так и не наступавшее. Тогда же явился хозяин кабинета - сладострастник претерпевал юбилей и трактовал шайку как коллективный дар от поклонниц... в коих, возможно - и задержавшаяся на втором Смерть...
- Забуду ли день, одолженный адом? - продолжает почти фаянсовая и звенящая скулами Нетта. - Откуда ни возьмись, к боготворимому мной жениху -пулярка! Не простая - когти съешь, какая рождественская! Но парадный момент, как обычно, пытались испортить наблюдатели... - и, вздохнув: - Пока он наносил ей лобзания, я наблюдала в его окно. Неважно - с шестнадцатого карниза или в бинокль с Древа Страдания, низвергающего - в хляби, ибо подломилось подо мной - в минуту! В которую - как я с ужасом вспомнила, я должна расстилать свои художества - пред любимцем народа! За меня наливали, всучали, сулили... И уж если судьба пресеклась - стоит ли пролонгировать ее зажигательное зрелище? Но - сбить с себя рыдания, холсты на плечо - и, не дождавшись троллейбуса - сквозь хляби: небеса мне сопереживали - взахлеб! По счастью, вышак для тузов - в каких-то в пяти остановках. Чехарда этажей, полуэтажей, полуподъездов, перепутанных, как интересы жильцов - с национальными... - и почти болезная Нетта вновь наплескивает себе вина. - Полчаса блужданий, пока с меня каплет культурный слой, а с моих ранних работ - колористическая гамма, и предо мной - дверь в новую жизнь! В сад наслаждений, где разбитых сердец, как в раю - лопнувших слив и давленных персиков... - и еще приопустошение стаканчика. - Мне отворяет гренадерша-Муза во всей рассвирепевшей красе. Под плечом - хрупая защечным - хрупкий гений в халате с ромбами. Я предлагаю им вернисаж со всхлипом или гоп со смыком. Ключевая фигура куксится: прости, дорогая, я освобожусь через пять минут... Меня впускают в коридор... в залу! На ближнем рубеже - пуф-бобыль, дабы с чувством черпать обувь. Ключник помещает себя на это очко и, глядя удавом с геометрическим орнаментом, велит мне разворачивать груз - между их грязных башмаков. Тут меня настигает рецидив. И пока я сорю слезой и, сев на пол, пытаю поплывший рулон, нас перешагивает, смяв угол, могучая стопа - Муза волочит ему из застолья пай: чье-то окровавленное бедро, маскированное кетчупом. Не тяните время, шипит гений, вгладываясь. И вопит: а моя рюмка?! Я же вшухомятку... Как тот птицеглавый в садах у Босха: правая створка. И отклячив кетчупную губу - мне: так будем вялиться или шевелиться?.. Он и сейчас мерцает на телевизоре, - говорит Нетта. - Контролирует территорию и открывает улыбку - обездоленным всех широт. И каждый раз мне хочется, в добрых американских традициях, взять "смит-и-вессон" тридцать восьмого колибра и бросить в ящик - серебряное зернышко.
- Лучше исповедуйся воздушно-десантным войскам, - произносит развинченный, с лазурными устами. - Или солдатам морской пехоты.
- Как самым ранимым? - любопытствует Дафна. - Или самым скорым на утешение? - и, швырнув огрызок сигары в костер, и покатив по серебряному подносу шары и конусы - в освобожденные гнезда... ибо время умножает - все, особенно - свободу: - Вас не смутило, что молодой человек в черном не принимает пищи?
- Не больше, чем твой чемпионский прием. А в паузах тренаж: оттачивание мастерства, - замечает Аврора. - Ночью кухня вообще пробуксовывает и кружит на месте.
- На элегической стороне ее перепрофилируют - в шхеры лунного света, - произносит порченый воин, он же - измещением в гнев и страсть. - Закупорка винных сосудов - в сброд зеркал, одно кривее и глубже другого...
- Возможно, ему по душе - лесная кухня, - вставляет Нетта.
- А я в это время читал роман о последних для предводителя месяцах земли, вмерзшей золотым профилем - в окно вод... святой ринг ее исхлестанной океаном нижней доли, - произносит развинченный. Со скорбью: - Продолжалась постылая борьба между верхом и низом... Сей великий всю жизнь имел моду встречать и отпускать события жизни - парой-тройкой слов, соответственно - великих. И автор скрупулезно подмел их все - и заставил изречь насвежо - в два месяца. Правда, пришлось скозлить афоризмы, как вдовьи слезы - вхолодную: на слет мух.
Кто-то необласканный именем, но обуянный вертикалью - или планетарным звучанием - задел крылом судовую трансляцию. Вдруг - в променадах титанов-дубов и среброногих сосен... или томящихся в парасолях пиний и отравителей-тиссов - гул и скок толпы, облако голосов, телефоны, сирены, сиринксы, раскатистость сифонящих автострад... доплеснув - до глохнущего, дымящего настоящего: до агонии... Возможно, захватив молодого человека в черном - меж воспаленной, покатившейся по коньку леса звездой - и сонмом рванувших за ней, гибких, как пантеры, темнот. И приватная, скребущая бороздка - другой природы: будто в глубине нездешнего дома скрипнула дверь. Но никогда не узнать, кто вошел - или вышел навсегда... И - что произошло?
И кто-то столь же неузнанный - одетый в сумрак, в черное, кричит из-за черты:
- Я хочу, чтоб время, проведенное мной - в вашем кругу... на периметре... как можно скорее впустило смысл и стройность. Вы позволите уточнить некоторые детали? Я почти уверен, что все свершившееся с вами - двенадцать лет тому, развернуто в Одессе. Но примыкает ли к свершению - эта площадь... с упущением - как минимум, в один мяч?
- Думаю, она тоже участвует в первенстве мира, - замечает сидящий в песках, у прялки, он же - с центробежными глазами. - И если плетется в хвосте за Греческой площадью, или Пляс де ля Конкорд и Пьяццеттой, так кто обязал вас смотреть - с той стороны?
И вскочивший с песков - почти рядом с почти болезной или фаянсовой Неттой, протянув многострастные или смычковые пальцы. Впутывание стеблей дыма - в абрис темных, как склока, волос... Нетта - застыв, скосив кощунственный глаз - за длинными, осыпающимися с плеча отсветами. И, стряхнув оцепенение, задумчиво:
- Кошачий дух любви и наложенных по углам надежд... - и опять преуменьшив бездонный стаканчик: - Муций Сцевола! Вынь руку из огня.
- Могу ли я также узнать, - кричит зауженный молодой человек в черном, - кто - жених, пренебрегший брачным пиром и отправившийся - на базар... или - в поле свое, на волейбол? Ныне прозревающий ели в тысячах задутых свечей, обугленные - до нефа... вырванные тьмой нефы - корабли...
- Что ж вы поститесь, если с нами жених? - вопрошает перебежчик, он же - многогневный, с разлетевшимися глазами. - Но придут дни, когда отнимется у вас...
- Живешь на мерцающем свете... - вздыхает почти туманная Нетта. - Озарение - и мерещится жених. А при новой вспышке - прекрасная таксидермическая работа.
- Брат мой, брат мой... - кричит развинченный. И прогуливает орошенные из рога лазурные уста - вдоль стола, под рваными жабрами бьющейся в сетке ночи. - Разве обязательно, что званый вами художник - избранный обмахнуть держанные прелести трагедии - тот раздуватель огня или я в небрачном платье? Здесь присутствует множество бессловесных, брошенных во тьму... разложившаяся часть. Верней, чада пира были откормлены и исторгли себя из болот своих... из эфира, из ада, то есть - из глин и пламени... миг назрел, а приглашенные, как ни глянь - один плоше другого, из всех лезли кривые манеры! Не тащиться же на распутье - свистать вовсе односторонних? И хозяин щелкнул пальцами - и все съели хмель и кудрявый плющ.
Новое щелканье продолжает или съедает его слова, и пока кривые, наполненные распутьем ветки, потягиваясь, трещат суставами, и метущиеся тросы скрипов вот-вот перетрутся и рассыплют пейзаж, зреет новое угощение.
- Наш предводитель, крейсирующий от уст к устам... коему Господом или кем-то я назначен послужить сыном... - произносит зауженный молодой человек в черном. И перекрикивая громы: - Почему он был - везде, со всеми, но никогда - со мной?
- Разве сейчас он не осязаем - вами?! И языком и небом - можете его съесть. Бывает ли кто-то ближе? - удивление развинченного. - Жаль, что вы существовали - черт знает где, молодой человек в черном! Попадись вы ему на глаза, он был бы к вам щедр. Однажды он приметил в "Гамбринусе"... мы в Одессе? - оборванца-старика с голодными рачьими глазами - и водрузил перед ним пиво: - Позвольте вас осчастливить, приятный сударь!.. Увы, старик сделал глоток и отставил кружку. Вы не обожаете пиво? - смутился верховод. Это пиво?! - спросил старый подлец. - Это халоймес. Страшный сон, а не пиво!
- В том трамвае, что мне удалось догнать, болталась афиша: "Иллюзион великого Кио"... - говорит Аврора. - Странная вещь - в моем детстве тоже преобладал иллюзионист Кио. Но пока я охотилась за каждой минутой, стреляя - на поражение... меняя себя на бегу, как перчатки, его не разволновала тотальная слежка за временем. И мне что-то подсказывает - еще много лет пресуществует великий Кио... возможно, он же - граф Сен-Жермен... И благодарение Господу, что разным людям в разное время встречался ведущий специалист!
Мы - строительные леса вокруг речи... как птичий, взрывчатый или висячий вокзал - вокруг леса... перепутанные, заросшие рельсы, обрывающиеся - в предгорье туч. Грохот листвы и тонкие струйки - из пробоин леса, ввысь: сладкий дух лишений, опустошения - из горнила тьмы или из жерла света между стволами... И чьи-то обломки - строительный мусор:
- Он любил не только - быть... в режиме - всюду и много, но и - брезгуя генеральной линией - от громовержца до дребеденщика. Когда он услышал, что к морю надо спускаться без лифта... эпизод в самом деле проецируется на Одессу и возвышает ее... он зловеще уточнил: а после - подниматься?!.. На пляж мы снесли его на себе. Нашли топчан в тени, хотя о тени - в такой... вообще-то, не совсем сезон - даже на солнце. Он долго крепил гримасу. От его взгляда отдыхающие обнаружили нелюдимое число... Потом раскрыл пенсне и том со странным названием: "Превращение материала в корабль "Себастьян Брандт"... хотя, неясно, какой именно разумелся материал? - и улегся на топчан прямо в пальто. Загорев за десять минут, он проворчал: "Собачий холод, ибо все здесь..." - излишне добавить вой и лай... и удалился. Но поскольку он не собирался - подниматься... Не будет натяжкой опять предположить, что с тех пор он - везде. Да, вон из памяти... а юная Геба... то есть почти юная Нетта еще не отступилась от трагедии и была поразительна!
На фрагменте, открывшемся молодому человеку в черном - между гонимых удилищами и захламленных взбрыкиванием буков - в осадке или в лирохвостом шезлонге, подтаивая - старообнимающая серебряный поднос фруктов. И бормочет, пересчитывая по рожкам мелкие, но сплоченные глянцевые... шершавые, но могущественные...
- Город, запиленный мушиными крыльями и цокающими, квохчущими, рвущими нос глаголами. Затертый во все извороты пыли и в пузырящиеся гранаты... в фасоль, каштаны, хурмы, в апорт и в ветер, но сдачу сдает только ветер - тридцать метров в секунду... - и открыв рот трапецией или симпатическим чувством - к желтоконической груше, и пережевывая чувство: - Спросишь - на каком маршруте проехать... и, недослушав - куда, сверкают зубом: на такси. Ответчики - чернокудрые и небритые горлопаны, в кепках обширней чурека... половина населения - в засаде. И старики, втирающие время в четки и насаждающие звяканье. А те фофаны, что седлают автобус - не тратясь в нем на скуку, закуривают, и из трех дверей вам в дыму откроют одну - дальнюю. Правительственные дворцы встроены в тучи... с регулярным озеленением - серпом луны. Пьедесталы - крупнее любой неприятности. Какой-то окаменевший тип вынес над вами мамон и сапог - и вот-вот разотрет свою малую родину. От слабости хочешь кофе, а кругом - одни чайханы. Вперемешку с ковровыми лавками, извергнутыми - на пеших... меж коих коверный - несметный делибаш - хабанит при звезде сверток бугристой дамской формы. Параллельно, куда ни сверни, множились распущенные павлины... И во всех пиалах дворов и в петлях бордюров, в обсевших веревки над улицами одеждах и усеявших шаг арбузных полумесяцах застряла - слежавшаяся, монотонная музыка. Мы откатывались все выше и круче, пока не раскрылась сочная голубая пропасть...
- Вы уверены, что это Одесса? - кричит зауженный молодой человек в черном из мурлыкающих или серебряных овчин куста.
- Ведущий... то есть гид сказал: прямо Неаполь! - вздыхает Дафна. - Правда, едва наша подкованная арбузной коркой компания очутилась в э-э... в этом южном городе, мне пришлось сдать очки - в ремонт: выпал винт... за который мне назначили - мешок золота и недельный срок. А квитанция? - спросила я. Вам нужны очки или вам нужна квитанция? - парировал винторез. Наутро я решила, что мне нужны очки, но ведущий сказал: я содрал бы с вас - три мешка, если б выискал в этих коврах - чертову мастерскую!.. Не в пример их музычке, без конца возвращающейся на то же место, как душегуб... - и, защелкнув губой последние капли или отточие желтого конуса: - Человек в гостинице нашептал мне, что сюда возможно приехать, но выбраться - никогда! Кассы отпускают билеты - только местным, а уж они - и с размахом - зацепившей их за душу натуре.
- Если в Одессе случается все, так и Одесса случается всюду, - замечает Аврора. - Собственно, нам уже воссиял другой город - над заплетенным в сотню косиц этим. Открывшись рикошетом - в открытых ранах верхних этажей, и двоящийся - от воздушной качки... или от пустоты начал и концов, что мнятся - началом... Еще менее продолжительный - вечный! Его пьяный, поющий воздух... ночь, просвеченная - от киля до клотика - огнями и пурпуром рыб. Афиши, горящие фестивалем иллюзионистов всех времен. А площади распахнуты - как чужие письма с танцующими от страсти буквами. Город-рай... или корабль. Впередсмотрящий и сам вдруг пропел: я чувствую, город-судно скучает по моему лицу... Но столько заглядывать в его осколки - в целом твоя физиономия может и приесться.
- Те же люди, та же пластика... - говорит прядущий огонь или порченный воин измещением в гнев и страсть. - Рассыпаны - в войне или в волне, в долгу, в долгах... Под стеной любви - или похоронного бюро с афишами о месячнике снижения услуг. Но непременно прослышат: где-то, что-то... ибо отмечены избранностью - проницаемостью
- Старый анекдот, - говорит Нетта. - Кое-кто долго просеивал местность, чтоб согнать нас - на сокрушительную палубу, лапидарно белую... Сэкономить на грешниках с угнетенной инициативой и зафрахтовать им - одну сторону судна. Отправив - в противоположную от чужой. Но бывают промашки и в высших планах. Сцепления - не разлить водой. Например, боцман не производит впечатление скромного человека. И увидев препровождаемых, отчеканит: я думал, пока мы плавали, жизнь прошла мимо. Ан - не вся!.. И морские сатиры... да, волки бросятся на абордаж. Руки-крюки. И прочие корабляцкие чудеса...
- Речь всегда ведет - к морю. Если не ритмом и подводным течением - безбрежной неопределенностью... - произносит развинченный, с лазурными устами, он же - задержавший и зажевавший плавник от пролетающей сеть над столом и пурпурной от солнца рыбы.
- Но вдруг тебе заступает дорогу кое-кто - черной кости: ильм, но скорее - липа... - говорит почти болезная или туманная Нетта. - И отчетливо видишь, что заметенная в кобальт или в холм ее холка, и сляпанное над ней в алебастре облако держат кладбищенские очертания...
Ау, кто-нибудь отвлекшийся... на минуту или иные сроки, набранные крупной солью - меж двух забинтованных в сурик стволов... где, похоже - ни гостя, ни его призрака, но - спираль песков и препоясанная кружением прялка, потрескивая - вкруг собственной души, каковая - несомненно огонь, или - черница-птица, круша крылом - пламя искушений... перья пепла, и сквозь кроны и выше - краснознаменный воздух... или фрагмент задымлен? Но стоило отвлекшемуся - еще раз отвлечься, и от выдвижений и начислений циклопической провинции целого у него жжет глаза... вот так: и тоска выжигает ему глаза. А может, дивное видение пустили ручьями - по всему лесу, по всей округе - и мелочатся, блекнут, иссыхают... или пока он взирал на дым, какие-нибудь волейбольные фанаты забросали все бутылками и камнями? И откуда ни возьмись - простой выход: опять обратить глаза к прялке, и откуда ни возьмись - ощущение: если болеутоляющие дым и свет над ней - есть сейчас, значит... разве это мгновение не отражает - всех прочих?
- В самом деле, я заметил здесь много званых, - говорит пасущий огонь или нимф, не пастух, но порченый воин. - В них: поэт, прозревающий в череде мира -бюллетени о собственном здоровье, звончайшую нюансировку... спаривая редеющий реквизит - по сходству: то и это - кимвалы и тамбурины... Или - регистратор, заносящий все видимое - в какой-то непроявленный список, выпирающий на поверхность - лишь отдельными пунктами, часто - недонаселенными... но насколько он - продолжителен, обратим? Кто из них распалил над кустом леса - два кустода сразу? - и скорбно: - На скверной бумаге, подмоченной - филигранью: скверной равенства... Но полутлеющее... полуистлевшее пророчество луна - промежуточно, а солнце - чересчур явно... очевидность, самоотрицание... Кто из двух навязал нам - эту двоящуюся огненную башню: с циферблатом луны, слепым, как филин, и - солнца, столь многострельного, что - не счесть время, пока на глазах нет шор. Мне мнится, что повсюду мерцают глазные яблоки часов... глазные яблоки мгновений... - тут скользящий смех. - Плюс подельник... соавтор проблемного мемуара об Одессе, отрываемой от моря - до придачи сообщению - полетности... до прецедента: Геракл - Антей. Певчие отчего-то сгрудились... - и стряхивает с насекомых или смычковых пальцев подсчет. - Но взошла и слушающая голова - она же исповедующая: что-нибудь, кого-нибудь... Или - свою полноту... с опрастываемыми на нее корзинами - вариации, компиляции: рыба на заданную мелодию - на заданный грех. Здесь же - и чей-то брат, до сих пор от существования воздерживавшийся - в горах или в поле, неоглядность коего себя не оправдывает. И сын, зарубивший отца - в педагогическом корпусе... Наконец... мир таки двоится: еще один званый - с корзиной рыбы! Не в черном, но - в белом... ибо лгут глаза твои, но не чутье - на продавца. Не сердце, верующее в чистоту! Кто из них - добровольцы, сподвижники, а кто пожелал остаться неизвестным? Кто, явившись к вам - в традиционном черном или в типичном белом, с рыбами... многопрофильность, многоочитость - наследственный жар... почти пройдя сквозь ребристый лес и уклонившись от пищи вашей, интересуется импрессионистским пятном вроде прижитой вами жизни? И изнываешь от примет - друг мой, откуда в вас оскудение, то есть самоотречение - захваченность ближним? И как вы пустите материал? Отягчите меня предрассудками воина, эпическим дыханием - и ваши руки обагрят сокровища... они же, если поделитесь демонами - разносные улики. Признав же, что я - никто, можно сделать нравоучение, просеять меня в овечьем - в непроглядную одиссею... В любом случае, отвечает захваченный - издалека... иззелена, исчерна, автор будет сладострастно наблюдать за страданиями героя. Ну что ж, раз больше некому - углубимся! Не поручусь, что добыча сопутствует моим словам... когда заводят время, я вдруг волнуюсь о расходе. Но оба интересанта - и в черном, и в белом - догадались, что я обрету смысл - в придуманном ими сюжете, хотя все перебирают - в котором... и мельканье - в моих глазах, и дурное движение: постоянное смещение... - Я уверен, что моя жизнь - Ханаан, а мне внушают, что это - зона безответственности. Пространство разбито на судьбы, но любая вскоре проваливается и дотянет ли - до окончательного провала?
- Мне все равно, в какой меня вставляют сюжет, важно, что я его интересую! - говорит почти фаянсовая Нетта. - И я насыплю ему подробностей - вровень с грузной корпуленцией любви. Его - ко мне, или моей - к людям.
- И хотя - и тот, и этот комплект событий подержаны, как бандитская вылазка, но имея пиитет к клевете и к слепоте, что спасут от ретроспективности, я склоняюсь - к вложению души, - говорит многогневный и многострастный, он же - с центробежными глазами. - Или - чем менее я последователен, тем меньше зависим от времени?
Кто-то из званных в регистраторы, но расплывшийся в сумраке, если в самом деле - там... Тайный брат, плетущий лабиринты между шествием леса и огня, и читающий вопросы, слишком крикливые для этих небес, вернее - небесспорные для этого времени, этой флоры... Или - поэт в лесу вороватых конников, что крадутся меж лунным кожухом тамбурина и смоляной бочкой солнца, меж клацающим и жгущей, и выносят увязанную в листья невесту ночь, умножаемую, как птицы на седлах... далее - неотступную жену. Но, возможно - на редкость любопытный продавец рыб: в обнимку с одетыми в чешую и плещущими хвостом стволами, он же - зауженный молодой человек в черном, и уже не в силах отстать от любопытства или иного дознания... Еще один унылый крик... Или - ветер и скрип проезжающих, хрип уносимой:
- Вы начинаете тему и бросаете. Здесь прилично неразвернутых тем...
Но если в ощущении города, распропагандированного под той или этой суммой букв, вдруг учащаются деревья, занесенные из пророчества лес... или - из прогнозов о будущем - создателей прошлого, где уже привыкли к внезапным размножениям знаков или свидетельств какой-то метаморфозы, переворота - и наследуя упорствующей в повторении букве, город должен вот-вот превратиться - в... или - в город-корабль, и уже окончательно - потому что вздувается холодное число ветра, снега и мачт... то вполне вероятно, что одно проступает сквозь другое, чтоб свидетельствовать - проницательность наблюдателя, и ничто не меняется. Кстати, о множащихся знаках, вдруг слагающихся в непреднамеренные суммы. По некоему очередному долгу мне вменялось - ловить ошибки в нарастающих что ни день описаниях что ни дня, а попутно открыть: автор некоторых, очерчивая себя все явственнее, хоть и нерегулярно, страдает манией истребления запятых, посему и рисует их - за пятой чуть не каждого слова. А возможно, считает свой текст - простым перечислением слов, всплывших в памяти по такому-то поводу... если не устрашением злоумышленникам - серпом и ятаганом, чтоб не сбивали расставленные слова - в сторонние смыслы. И почему, в самом деле, не принять какое-нибудь членистое число - за строй одноклеточных цифр, а слово - за случайный лес букв? Лес - как затянувшийся перечень деревьев... Время - как неумеренное перечисление мгновений или иных единиц. Но совершенно очевидно, что развертывание тем - уже лишнее, все дано изначально, id est - неизменно, в том числе - неизменное смещение предметов и мест - к забвению цели, и бесперспективность попытки. И не менее совершенно или ясно, что продолжение текста как простывшей репрезентации букв, их беспринципного повторения... ну и так далее.
Остатки и издержки: список реплик, касающихся происшествия двенадцатилетней живости, действительного - или возможного из тиражирования Одессы на грани вод... из чьей-то близости - к пескам и огню (к пескам и тьме), к отрадной устойчивости движения. Но еще не рассредоточены по фигурам и подпорчены неполнотой, то есть - однозначностью... или - подписи к не поместившимся здесь фрагментам, коим вовсе не обязательно превращаться в целое. Верней, этим списком я почти возвращаю краденное - собрату по шампанской струе, любителю расширить ее течение и блаженно произнести: - Не слышу однозначного ответа!
- Какой самонадеянный почерк: будто подчернили слепые, непрописанные доли букв. Я вижу лишь отдельные беспорядочные штрихи: колеблющуюся пшеницу света... или полуразбитый горящими ядрами луны и солнца, весь в проломах - лес, а под ним - многоточие людей... и никак не могу прочесть - все.
- Не ночь, а примерный регион на задворках мировой дипломатии: неслыханная пустота и свобода - только брошенная ввысь голова Аргуса... токовище огня, пекарни, булки воздуха и облака... будто вас между делом предметно облегчили.
- Клевета... клевета - состояние моей души! Я клеветал, невзирая на лицо и одушевленность, густо и глубоко... до глубокого философского обобщения. Но, разумеется, в первую очередь я оклеветал - себя. Почем мне знать, что я - на самом деле?..
- Но уже произнесено: перебежчик - мнимый сюжетный ход или бег... как все выкрикиваемые ночным лесом - или в ночной лес - нелепости... Если одно событие в разных ракурсах превращается - в семь, то, возможно - семь, случившихся в разных точках пространства, суть - одно. Наконец, сложите из этих подробностей - что угодно.
- Причем здесь море? Я использую это слово исключительно в значении "множество", чтоб не обременять себя точностью. Речь ведет к морю сказанного... все, всегда вырывает меня из единственности существования и ввергает в ряды тех и этих водянистых множеств... какая трагическая смерть!
- Именно: вы сказали, что над нами висит, как меч, кораблекрушение - не закончить ли здесь? Впрочем - все, что с кем-то случилось двенадцать лет тому... как и пять, и десять, и еще собирается - так самоочевидно, что не стоит произнесения. Ставим - etc.
- Эй, там в лесу, вы что, уснули? У моих знакомых есть старик девяноста двух лет, он тоже все время спит. Проснется, спросит: - Как, опять - среда? А завтра - неужели четверг? Такие стертые, провинциальные имена, а преступления - как настоящие! Вы на редкость оригинальны... - и раздраженно засыпает.