Алексей Цветков

Тревожные гусли Мэна


Амина пыталась собраться с мыслями. Правильно доктор спрашивал: с чего у вас началось? Что предшествовало? Когда именно недомогание? Кажется, с того дня, когда вернулась и нашла свою дверь незапертой, но внутри ничего не тронуто. Или не заметила? Назавтра кто-то выключил, пока она была в душе, колонку отопления в квартире. Следующим утром замечена незнакомая грязь на ручке ножа, хотя он только что из мойки. Вчера проснулась от шагов, но это кот чихал часто-часто, надышался в форточку. А сегодня тот самый, давно тупой, нож режет, как новенькая бритва, кем-то здорово заострен, хотя в доме нет никаких точилок, если только кошачий не научился обновлять лезвия взглядом, но зачем ему?

И эта суета в голове, жгучая роса в кожных складках, светобоязнь, как будто все время инфекция или похмелье, однако, антибиотики не действуют.

Уже можно разогнуть локоть и выбросить вату. Результаты через неделю. Кровь со спиртом показалась знакомой на вкус, какой-то каменный яд, не вспомнить, из другой жизни. Темнеющая капля на ватном клочке прижгла кончик языка.

- Как лекарство, правда? - спросил голос у нее за спиной. Как это она мимо прошла, совсем перестала вокруг смотреть. Молодой врач или практикант, так Амина тогда решила, сидел на подоконнике и весело смотрел на неё.

- Вы тоже сдавали на А-37? - добавил он, спрыгивая. Амина молча кивнула.

Конечно, он просто видел, из какого кабинета она сейчас вышла, придерживая сложенную пополам руку, хотя дверь и за углом. Ну и что? Он мог видеть, как девушка с короткой стрижкой заходила проверять кровь десятью минутами раньше и потом здесь дожидался, на окне. Следующую его фразу о необходимости восстанавливать потраченное, она навсегда забыла.

Через неделю, обняв Амину в темнеющем осеннем парке, он найдет у неё в кармане плаща эту ватку с кирпичной точкой - крылья его носа брезгливо вздрогнут - и пошлет находку большим и указательным пальцем в мокрую и жаркую пасть черного косматого пса. Собака ловко щелкнет челюстями, звякнет ошейником, проглотит на лету, не глядя. Её утащит недовольный и несовершеннолетний хозяин. "Не найдут археологи" - скажет Мэн. "Археологи найдут" - его частая оптимистическая поговорка, разрешающая не переживать о вещах и событиях, упущенных из рук. И еще Амине нравился его колючий сухой смех, приятно щекотавший ее всю. У обоих нормальные результаты. Отрицательная реакция. Такое можно и отпраздновать.

- Почему ты позвал меня? Там, в диагностическом центре? - спросила она, выходя из тихого, почти пустого кафе с арабскими картинками.

- Запах - ответил он - твой аромат готового кофе или еще каких-то, менее известных, молотых и жареных зерен. Я захотел вдыхать его чаще, чем один раз и ближе, чем с полуметровой дистанции, быть ближе к твоему запаху.

- Не ко мне? К моему запаху? Ты не подумал, что нашел свои любимые духи, я бы тебе сказала их имя?

Мэн смялся, открывая ей дверцу:

- Я расскажу тебе о своем отце. Сидя на бездонной белой вазе, он называл то, чем было его дерьмо, прежде, чем стать дерьмом непосредственно, например, он орал "картошка фри!" или "пицца с помидорами!", а то и просто "супчик!", уверенный, что различает всю эту вчерашнюю гастрономию по сортам кишечного газа. Звучало громко, слушала вся семья, папины выкрики и адресованы были, конечно, семье, а не себе самому. В них был такой, знаешь ли, связывающий родственников, смысл, как когда-то в молитве перед обедом. И расслышав "гамбургер, салат!" вместе с пальбой освобожденного кишечника мы весело переглядывались, потому что знали, какой именно салат и где мог быть куплен гамбургер. "Человек - это запах!" - повторял отец. Однажды на лестнице он остановился, "сделал дело", то есть зычно и ядовито бзднул и, подняв к потолку палец, изрек: "стиморол-дирол", имея в виду выхлоп, порожденный жвачкой и потому не сопровождаемый порцией дерьма. "Стиморол-дирол" стало нашей семейной шуткой, мы часто называли так отца за глаза, но повторять его выкрики на унитазе никто не осмеливался, оставляя кесарю кесарево. "Стиморол-дирол" - говорили мы, подмигивая, если нас вдруг душила папина вонь. Он воспитывал нас в своем духе, точнее - запахе. "О ком ты какаешь?" - лукаво спрашивал, постучав в дверь туалета, как бы намекая, что и нам, детям, пора учиться различать, что именно из нас сейчас выходит



"Испускание ветров - голос беса" - запишет Амина в свой дневник, когда он уйдет.



- Как здесь поворачивать? Через двор? Про любой, известный ему предмет, отец хоть раз в жизни да сказал "ему надо пену в жопу сделать!" Он имел в виду клизму. А самым любимым - жене, детям, начальству - сулил клизму с маслом.

- Вас было много в семье, детей?

- Честно сказать, они мне никакая не семья, пусть земля им будет асфальтом, а он не отец, я только его так называл, хотя за многое ему признателен, он научил меня плеваться, жить не по книгам. В восемнадцать лет я узнал от них про свою полоумную мать, которая возглавляла женскую секту, впоследствии разогнанную властями. Они хранили слишком много оружия, с этого началось, в общем, она до сих пор сидит в тюрьме Нового Луксора и останется там, пока её не похоронят, слишком уж хорошо она стреляла, защищая свои взгляды и полный живот. Я не собираюсь с ней встречаться. Представляешь, она верила в моё минеральное происхождение, рассказывала единоверцам, будто нашла выброшенный морем бриллиант и проглотила, забеременев таким образом.

- Ты совершенно исключаешь такую возможность?

- Лучшее, что могло выбросить море ей под ноги, чья-нибудь недорогая серьга со стекляшкой, но скорее всего это был просто сон.

Секта не сомневалась в моей миссии спасителя, в общем, и бойня с копами из-за этого началась. Я родился во время судебных слушаний, точнее, в перерыве между ними, на несколько недель раньше, чем планировали сектантские астрологи, судебные обвинители и гинекологи. Их мнения совпадали между собой, но не совпали с датой моего появления. Первые воспоминания уже в приемной семье, почему-то захотевшей взять на себя заботу о ни в чем не повинном малыше, разлученном со своей звероподобной матерью. Газеты писали, она кусалась и разбила себе всё лицо о решетки, когда суд лишал ее прав на меня. Я читал об этом в библиотеке университета.

- Ты учился в университете?

- Да нет, проходил в библиотеку по карте приятеля. Мы с ним были похожи. Там мне попались первые фотографии. Сектантов я видел и раньше, но не понимал, кто они. Противные рожи, туда ведь брали только истеричных баб или кастратов. Кого-то, кто не стрелял при задержании, уже выпустили из принудительного дурдома, кого-то так и не поймали тогда, продолжая ждать чего-то, обещанного моей мамочкой, они разыскали меня и тайно пялились издали, шептались, когда я выходил из дома. Из-за забора показывали мне какие-то, нарисованные маркером на картонках, идиотские значки и, кажется, снимали на видео. Отлично помню как отец, ну, приемный, показывает им в ответ через окно своё коллекционное ружье и орёт, хоть сквозь стекла и не услышишь: "Клизму в жопу сделать? Пену в задницу?"

Это и есть твой дом? А подъезд какой? Моё имя осталось от настоящей матери. Очень много, но я не знаю точно что, значило на бабском языке секты, если имя столь дурацкое, могу себе представить, какие еще меня ждали титулы и приключения, не случись большой войны между ними и полицией. Думаю, они и сейчас считают меня попавшим в плен к злым джиннам или что-нибудь наподобие того, правда, если встретят на улице, уже не узнают. А твой отец?

- Реставратор и эксперт, определял подлинность картин. Мы всегда жили здесь - отвечала Амина, поворачивая ключ, - у него была невидимая коллекция, прозрачная тетрадь со стеклянными страницами. В страницы вкладывались пакетики с микроскопическим содержимым. Заходи. Пробы с картин, их никак нельзя было разглядеть безоружным глазом. У нас было всего по крошечке, но по авторам мы перегоняли Лувр, Эрмитаж и Дрезденскую Галерею. Как-то влезли воры, через окно, думали, у отца обалденьги, он часто ездил за границу, перетряхнули квартиру, невидимую коллекцию не поняли, тетрадь лежала не тронутой, унесли только дорогой микроскоп. Мы с папой над ними потешались. Был веселый. Лейкемия. А знаешь почему нас дома не было во время ограбления? Раз в год устраивали свадьбу нашей кошке, повязывали ей бант, покупали разных сортов кошачьей еды и оставляли на день с соседским котом. Грабители животных не тронули, или те спрятались как следует. Но откуда могли узнать, что у кошки свадьба именно в тот день? Мы грешили на жениха, не он ли наводчик, и через год другого пригласили. Котята? Вот этот, кстати, один из них. Мы с отцом ходили в театр и раздавали их из корзинки перед началом детского спектакля, бант на каждом. Дети ревели, если им не разрешали. Всё-таки чай? Я женила не только кошку, но и свои игрушки. Кинг-конг у меня жил с Барби, дети у них - семь мраморных слонят.

Мама приходящая. Точнее, приезжающая с фермы. Подарила мне цыпленка и умная кошка его не трогала. Цыпленок жил, я его любила, играла ему на пианино, передо мной отсчитывал метроном и цыпленок с ним клевался. А потом он вырос, стал противный, из него сделали суп и я ела. Еще я любила одевать бумажных кукол - рассказывала она, поднимая сахарный вихрь в чайных сумерках.

Мэн смотрел на нее и слушал, размешивая сладкую галактику на дне своей чашки.

В прихожей он заметил стриптизные ботфорты.


Дневник Амины. Если смотреть сквозь бумагу, различима змея, обнимающая цветущий лотос. Университетское клеймо. Многие страницы вырваны, но это не мешает чтению, потому что страницы, видимо, испорчены до того, как покрылись буквами и рисунками. Начавшись на одном неполном листе, фраза свободно продолжалась на подлежащем, поэтому, на многих страницах, если перелистывать, находились неровные белые поля. Амина называла эти поля "берег", подразумевая "море" под не с начала начатыми волнами слов. Одно развернутое предложение могло перепрыгивать по трем-пяти таким тонким ступенькам, оставляя на каждой только узкую лужицу из нескольких вербальных фрагментов со скудной пунктуационной растительностью.

Неужели у автора не отыскалось другой тетрадки? - злилась Амина при каждом чтении неудобных записок:

Почему он исчез? И куда? Или теперь так модно, просто исчезать? Унесли гуси?

Припоминаю частности нашей последней встречи, поездки на берег и в отель к Рёкле. "Синие джинсы" - сказал Мэн вместо приветствия в машине, а расставаясь, в той же машине, на мой улице, приказал - "спать без кошмаров!". Когда мы припарковались у отеля, не догадываясь, что мне видно в переднее зеркальце, Мэн откинул пакет с заднего сиденья и секунду на меня глядело оттуда узкими глазницами скошенное лицо. Не успела понять, кто у него там, под пакетом - довольно свежий труп, точнее, одна голова, или не струганная еще заготовка для объемной деревянной иконы. В любом случае, назад мы ехали без этого груза, наверное, подарил Гансу и, наверное, именно на него и намекал, прощаясь, советуя без чего спать. Как звучали его слова про кошмары? Сладко и загадочно, так гремят конфеты в еще не раскрытой коробке. Никакого намека на скрытое прощание.

А в отеле? Я помню моментальный рост соленой жемчужины на вершине его амурной мышцы. "Пылающий холодильник" - назвал он меня в темноте, возможно, имея в виду мой тип сексуальности, я тогда не задумалась. Разонравились наши игры? Мог бы сказать или написать, это ведь он, а не я, настаивал на рабовладельческом сценарии.

Там, в нашем номере, осталось на столе несколько окаменелостей, поднятых Мэном на берегу. Каменный мех актинии - вид снаружи и изнутри - ровесницы великанских папоротников, нефти и летающих ящериц. Веер, оставшийся в известняке на память о раковине, одной из миллиарда ползавших под этой луной, ничего бы не стоил, если бы не кварцевые искры, обкидавшие его позже, много позже, позже на целую климатическую эпоху. И еще скол дна, испещренный чем-то, напоминающим крошечные соцветия или молоденькие, только вчера проклюнувшиеся шишки елей - продукт жизни океанических червей, пропускавших через себя всю воду, населявших дно еще до появления Луны, до приливов и отливов, ниже этих червоточин в породе начинаются "немые слои", выражение, так нравившееся ему.

Я запоминала его комментарии, только не могла понять, как он находит в мягкой скале эти следы при слабых лунных лучах? Хочется вернуться в отель, может, камни еще там?

Сегодня мне снились большие деревья, растущие прямо из моря и радуга над ними, а потом, не просыпаясь, килограмм кокаина, завернутый в неиспользованную фату. Во сне я откуда-то знаю, фату никто даже не примерял. Сразу завернули. И думаю, пустят ли меня в ней танцевать в клуб? "Коварный товар" - говорил Мэн об этой пыли. Из-за неё? Но он ведь и сам был не прочь вдохнуть немного радующего порошка?

Такие сновидения не назовешь кошмарами, значит, я послушная девочка, а вот он не показывается даже там.

Проснувшись и приняв таблетки, побрела в туалет и там из меня вышел толстый фаллос. Я смотрела на него и решала - чей же это? Или мой? И может ли быть ничей? Но оказалось, я еще не проснулась и вновь нашла себя под одеялом, потянулась за таблетками, только что во сне они были совсем другого цвета.

Случай с фаллосом - уже ближе к кошмару, кажется, я перестаю повиноваться в надежде на наказание.

Я решила искать. Сама еду в отель к Гансу, будем считать, своим необъясненным исчезновением Мэн назначил мне там свидание. И еще мне кажется, он все-таки видел меня в клубе, задолго до анализа крови, возможно, я танцевала для него, хорошо представляю веселый алкоголь его глаз, хотя точно и не могу вспомнить. В диагностическом центре он просто меня узнал и позвал, надеясь на ответное узнавание. Зачем отпирался? Так ему было интереснее? Если бы вспомнить, что на мне было, когда я танцевала для него.


- Ну скажи - выпрашивала Амина - ты же был в нашем клубе раньше, он здесь, кстати, недалеко находится, почти мимо едем. Может, сам не помнишь? Ты мог бессознательно узнать потом. Знаешь, в каких костюмах я танцевала? Банка "Кока-Колы", электрогитара, святящийся доллар, хоккейная майка, еще в дырявом красном лаковом платье, как будто зашитом серебряными ремешками. Или в самом популярном, с гепардовыми перчатками до локтей? Вспомни такую девушку? Нет?

- Я ни разу там не был - ответил Мэн, добавляя скорость, они наконец-то выбрались из города, закончили кружить по спиралям, отсюда можно свободно гнать к побережью - я только от тебя про этот клуб и узнал.

- Белый или алый парик и такой же корсет? - не унималась Амина - тропиканочка в изумрудном марабу? Кожаная маска и сбруя, как у пони? Я выходила по четвергам, средам и субботам. Но могла и в другие дни, если меняли расписание. Бархатная паутина на спине и серебряный паук, как настоящий. Шифоновые шорты с прозрачными карманами и двумя мишенями на половинках? Шляпа, темные очки и галстук, остальное голое.

-Учительница, школьница, горничная, нимфа в тунике - закончил за неё Мэн - такого полно по телевизору после полуночи, если нравится, можешь считать, я тебя увидел в двенадцать лет, как только стал замедлять шаг у лотков с мужскими журналами.

Амина недоверчиво усмехнулась и несогласно кивнула, закусив нижнюю губу:

- Между прочим, у меня не было таких платьев.

В клубе, где к ней клеился парень, плавившийся под ультрасветом с крысиным хвостом саксофона в зубах, устав обязывал девушек заниматься консумацией не реже четырех дней в месяц. Если Амина, путешествуя от одного заскучавшего клиента к другому, выпивала за ночь несколько крепких коктейлей, весь следующий день её тошнило. С детства равнодушна к спиртному, она воскресала иначе. Войдя в женский туалет, левая кабинка, камер тут пока не было, просовывала руку под фаянсовую крышку и нащупывала на ней изнутри, всегда в одном и том же месте, резиновую обертку с запрещенным лекарством. Забыв взять соломинку, никогда не возвращалась за ней, а сворачивала подходящую из купюры и прочищала нос.

- Еще сетка такая, сквозь нее все белье в клубе выглядит фиолетово - сделала она последнюю попытку.

- Если я тебя и видел, то во сне - сопротивлялся Мэн.

Они проезжали руины Гелиополя. Города, который не стали восстанавливать после войны. "Тень Аполлона" - поверженный гриф, венчала каждый осветительный столб, давно разъединенный с миром. "Ни одного оргазма без молитвы" - успела она прочесть стершиеся буквы на полуразваленной стене, хотя, возможно, это позднее граффити, просто шрифт стилизован под Гелиополь. Амина знала, тут любили снимать кино, не смотря на вредное излучение. Вот и сейчас три фигурки копались в каком-то фундаменте, устанавливали треногу. В бывших пригородах Гелиополя работал теперь завод, находчиво выкрашенный в цвет дыма, поднимавшегося из его труб. Нежно-кирпичный, почти телесный. Она знала, в гелиопольских цехах совсем не занято людей, одни машины. Мох на дне карьера правдиво изображал ржавчину.

- До берега доберемся в темноте - сказал Мэн - к началу прилива, раньше не успеть.

- Так я тебе снилась? До знакомства? - не выдержала Амина.

- Знаешь, почему я решил, что болен, какой главный из симптомов? Мне снились рекламные ролики, не какие-то фантастические, иные, а именно те, что показывают по телевизору, один в один. Больше года. Нельзя не заподозрить в себе органических нарушений, вот я и сдал кровь. Если ты снималась в какой-нибудь современной рекламе, ну в профиль там, четверть секунды, или в массовке, то снилась точно.

- А что тебе снится сейчас, после результатов?

- Скорее, после нашей встречи. Вчера приснилась маска. Открываются двери лифта, чуть выше моих глаз висит золотая, гладкая, тусклая и прохладная собачья голова, изучает меня сквозными темными глазницами. Понимаю, предложено дать темноте руку, в знак того, что я не боюсь. Я протягиваю, руки моей в лифте становится не видно, зато между пальцев надежное золотое пожатие мглы. Двери закрываются.

Я привык себя спрашивать о каждом сне: а что, собственно, в нем рекламируется? Нужная ли мне вещь? И сегодня, по дороге к тебе, я кое-что купил в одной, хорошо знакомой лавке приятных ужасов, в отеле покажу.


Судя по описанию, речь не может идти о ритуальной встрече двух мужских клешней - запишет Амина в дневнике, сразу на трёх страницах - но он явно осязает чьи-то пальцы между своими. Мне тоже снилась маска, давно, в каком-то подвале, еще отец был жив. Она была в парике. Я протянула руку, примерить, но маска сказала имя, у неё ожили губы, и я отдернула, как от удара током. Чем точнее я силюсь вспомнить, тем яснее мне представляется, маска произнесла "Мэн". Откуда я могла знать такое имя?


- Петуха, снесшего яйцо, топили именно в этой бухте, отсюда и название - рассказывал он, спускаясь к воде по стершимся ступенькам. Машину они оставили наверху.

Две рыбы, блеснув плеском, ускользнули в глубину, плеснув блеском.

- Какие скалы - дотронулась Амина - отполированы до боли.

Она знала, что запомнит эту, стрекочущую и вздыхающую, ночь. Ночь цвета бритого черепа. И пыталась ему сказать, но Мэн прервал ее на слове "секрет".

- Вот там живет сейчас рыба и у нее, представь, точная разметка на спине, миллиметры, сантиметры, дециметры, как в школе учат. Линейка с глазами и хвостом плавает под водой и никто её не знает, точной разметки никто не использует, а уж сама пучеглазая и подавно не догадывается, измеряя все на свете совершенно секретно. Никто не выловит. Не обратит ничьего внимания на поразительную игру природы. Рыба с делениями - со всех сторон секрет. Завтра ее схватит и проглотит другая, покрупнее, но самая обычная, и секрет станет еще секретнее, утонет во времени, переварится в холодном желудке. Тайное - то, чего никто не знает, и оно не знает себя. Вот твоя кровь, танцующая в ушах и вокруг сердца, приливающая и отливающая, какого она сейчас цвета?

- Я не поняла

- Ну, когда она занята у себя дома, когда её не трогают, не тыкают кожу, не режут, не вмешиваются в ход. Ведь только здесь кровь делается красной, сигналит об опасности, а какая она там? Ты думала когда-нибудь? Там внутри у человека органическая ночь. Влажная и темная, теплая и эластичная. Синяя ночь в человеке, если изнутри посмотреть, гораздо темнее внешней, окружающей, и только у самой поверхности заметен слабый янтарный рассвет под кожей, да и то только внешним днем или при электричестве. Типичная тайна, можно говорить, но нельзя видеть.

Мэн достал из рюкзака инструмент, напоминающий расплавленное на костре банджо или банджо, по которому проехал танк, однако, струны были натянуты и он извлек из них весьма мелодичный, немного органный, переливающийся, как луч в стеклянной призме, звук.

- Археологи нашли? - предположила Амина - как это называется?

- Гусли. Видимо от гусей, птиц, разбудивших Рим своими голосами. На ферме гуси обычно топчутся в навозе и сами себя пасут, пока не явится хозяин и не сломает им шею. Гусь оставляет лапами следы в виде наконечников стрел, направленных против движения птицы. Помнишь, у Эдгара По "Гусь", к нему без спросу на порог является этот лапчатый товарищ и запугивает поэта. А инструмент назвали, думаю, из-за схожести формы со сложенным гусиным крылом. Я везу их Гансу, он собирает такие штуки.

И Амина снова услышала сквозь морской шорох эту достающую до сердца музыку, за узором которой сразу же начинаешь следить и ждать каждого нового мучительного взлета, радостного замирания, пронзительного скольжения вниз, подальше от собственного триумфа и заключительного струнного эха, не длящегося почти ничего, как один насекомый взмах. Мэн спел несколько фраз на непонятном, кажется, славянском наречии, как будто сообщая подробности гусельной истории.


О чем та песня, из которой я не могу привести ни слова, она сама начинается, затихает и вновь зреет внутри. Мэн говорил, о том, что звезды есть вершины невидимых маяков, у их подножия мы идем по своим делам. Идем по лужам, оставляя следы более или менее стертых подошв там, где секунду назад можно было видеть наши более или менее стертые лица. Горизонтальные зеркала луж. Вертикальные лужи зеркал. О том, что маяки отражены в лужах, реках и морях, помечая глубоко скрытые ничьи блуждающие клады. Сокровища не будут найдены, пока сами не выйдут наружу в день падения звезд и угасания маяков. Или что-то в таком роде.


- Похоже на замерший бильярд на столе - сравнила Амина сад камней у отеля.

- Или на поваленные кегли боулинга - согласился Мэн.

Ганс Рёкле, муж хозяйки этого маленького отеля сообщил им, не поднимаясь из-за конторки:

- Вы явились вместе с радиопомехами. Я как раз слушал дюжину по "Морской Волне" и тут засвиристело в наушниках и затарахтел ваш мотор под окнами. Несколько секунд я даже не мог разделить эти звуки, но потом вы заглушили двигатель, а помехи в приемнике остались, ничего, кроме свиста, кашля и рычания не передает.

- Вот погоди, завтра уедем, тогда может быть наладится - веселился Мэн - мы на одну ночь к тебе.

- Как всегда

Ганс подал им ключ с цифрой на брелке.

- Надеюсь, найдется время перекинуться парой слов.

- Конечно, я тебе привез кое-что для коллекции

В собрании Ганса Рёкле насчитывалось, наверное, не меньше сотни диковин, но всякий их приезд он выносил и хвастался только одной какой-нибудь редкостью. Той ночью к гостям был торжественно внесен и представлен, как юбилейный торт, крупный глобус, обтянутый человеческой кожей.

- Обрати внимание, фрау - поздним часом Рёкле всегда был малость пьян и очень доходчив - лобковая область, женская, узнается без труда и приходится прямо-таки на Красное море, видишь, где Синай? Там ищут нефть до сих пор, но находят только калийную соль. Анальная же область, аккурат, совпадает с персидским заливом, вся нефть там - Ганс гулко постучал двумя пальцами по аравийскому полуострову - уверяю вас, так совпало не случайно. Вообще-то мой глобус похож на первичный шар плоти, о котором помнили даосские аптекари, самый первый шар был рассечен на мужскую и женскую половины, а впрочем, извольте видеть, глобус женский, или полностью кастрированный, значит, я на своем сравнении не настаиваю.

- Послушай, друг, а где татуировка? - Мэн недоверчиво лапал глобус

- Латынь? - припомнил Ганс - "Только смерть бессмертна", откуда это?

- Со спины - ответил Мэн - где она?

- Я ее убрал внутрь - признался собиратель, нехорошо, если такой афоризм пойдет по конкретному материку или океану, согласны?

- Так это не экспонат эпохи Третьего Рейха? - поинтересовалась Амина.

- Нет-нет, моя фрау - закрылся Рёкле пухлыми ручками - я сделал его сам, ну то есть сам натянул покрытие и нанёс карту. Глобус переделан из другого экспоната. Но об этом лучше спросить у мистера Мэна.

- Он сшит из паруса - начал Мэн, но Рёкле, не выдержав внутреннего напора речи, вновь рассыпался в подробностях:

- Да-да, из паруса, моя фрау. Грубый, неповоротливый, конусом шитый из женской кожи. Изделие примитивное. Несколько лет назад, светало, я курил на берегу в бухте, и вот, движется ко мне плот, смехотворная конструкция, бревна, кожаные связки, сверху тростник постелен, не верилось, будто на таком можно одолеть что-нибудь, шире бассейна. Подробности, конечно, я разобрал, только когда мистер Мэн подплыл совсем недалеко к нашим скалам на своем плоту.

- Первым человеком - добавил Мэн, указывая пальцем на Ганса - встреченным мною здесь, был именно он.
- Да-да - торопился договорить Рёкле - мистер Мэн с тех пор мой друг и весьма важный поставщик. Я глазел на ваш парус, пока вы подплывали, потом вы спрыгнули в воду и шли мелким морем, первая ваша фраза "вы правы, судно никудышее", звучала так, как будто ожидали меня там видеть. Как будто мы уговаривались. Я побежал по волнам, замочился, выдернул из плота шест с кожаным парусом и, убедившись, упросил мистера Мэна сделать первый вклад в мою коллекцию.

- Это была плата за двухнедельное житье, вино, обеды и ужины - уточнил Мэн.

Ганс смущенно улыбнулся, но спохватился:

- Кстати, не желаете ли чего-нибудь, все горячее будет через минуту, если прикажете?

- Вряд ли - отказался Мэн.

- Так ты нелегальный эмигрант? - повернулась к нему Амина - а как же сектанты, тюрьма в Новом Луксоре?

- Называй это, фрау, как нравится - вмешался Ганс - цум байшпиль, эмиграцией, но мне отлично известно, у вашего спутника дела цирлих-манирлих, а значит, побольше свобод и прав, чем у многих коренных. Хотите хотя бы шоколаду, раз уж вы отказались от ужина?

Он зашелестел фольгой и протянул Амине выглядывающий из мягкого металла прозрачный брусок с пузырьками внутри, похожий больше на речной лёд, чем на сладкое какао.

- Не пробовали такого? - самодовольно осведомился Ганс, разламывая лакомство пополам и предлагая гостям - метод очистки зерен до прозрачности изобрел гастрохимик Еботтендорф, мука какао под воздействием запатентованных им вспышек, делается вначале белой, затем дымчатой, и вот совсем прозрачной, миновав стадию превращения в масло. К фабричному производству, правда, рецепт не принят, дорого выходит, неудобная себестоимость, но кое у кого есть, кустарное, так сказать, производство.

- Брось дурачиться - остановил его Мэн - а ты, пожалуйста, жди меня в номере, я скоро поднимусь - сказал он Амине. Она тоже отказалась от своей доли "сладкого стекла" и Рёкле легко, как во сне, слепил назад половинки.

Пока Мэн обсуждал с Гансом по-немецки цену гуслей, Амина в номере разглядывала фото на стене. Вначале ей показалось: веселый пудель. Или приветливый человеческий череп, пятнами выцветший до бела? Или увеличенная голова бабочки с яркими черно-белыми мазками? А может, снят один из экспонатов музея гансовских тайн, тогда без Рёкле вообще ничего не выяснишь.

- Кто там у нас на стене, мордой наизнанку? - как бы между прочим спросила она, когда Мэн наконец пришел.

- Опиумный жук - не задумываясь, ответил он - знаешь, такой, находит и уминает опиумные листы, обкусывает юные побеги, вся морда от этого в бешеной опасной слюне, плантаторы с ними борются.

На экране кто-то бросал окровавленную рубаху в горящую комнату. Поморщившись, Мэн выстрелил в пожар пультом. По установленным Гансом законам телевизор в отеле принимал ровно двадцать четыре канала и без спросу переключался каждый час, любые изменения такого режима вещания допускались за дополнительную плату.

Амина любовалась старомодным громкоговорителем под потолком и его двукрылой тенью на стенах, когда Мэн, громко вынувший что-то из сумки у нее за спиной, обнял её плечи.

- Там внутри нету даже динамика, он ни к чему не подключен, декор и только - угадал он её взгляд и страшно щелкнул зубами над самым ухом - "фреймахен" - шепнул он попавшейся девочке и она поняла, хотя и не знала такого слова. В этом отеле люди быстро учились по-немецки.

Искры внутри летящего к потолку свитера, бело-зеленые маленькие молнии, такие же недавно бегали в ночной воде, мраморный огонь моря, размножались некие микробы, объяснил он. Контуры винтовок и ружей на "арсенальских" обоях Ганса остались заметны даже в темноте, напротив, без света казалось, плоские инструменты со снайперской оптикой развешаны повсюду, стоит протянуть руку. Ганс уверял, такая роспись убеждает постояльца в собственной силе и правоте. Многие с ним спорили, но если это были женщины, он не слушал, а если мужчины, мысленно зачислял их в пассивные гомосексуалисты и тем более не воспринимал всерьез. Большинство гостей знали, зачем приезжают к Рёкле. Его жена поставляла рабов и рабынь всему побережью.

Ласковый хлад лезвия задержался на пушистой окраине испуганного живота Амины, как раз между Марокко и Испанией, если вспомнить недавний глобус. Кожа на ошейнике мягкая, как масло, и прочная, как сталь. Аппетитный звук бича рассекает тьму. Мэн оставлял следы на её благодарном пергаменте: острова, моря и проливы - обдумывая каждый удар и медленно занося руку. Мастер, давно знающий своё дело. Амина, избегая глаз хозяина, следила за его жестами как будто извне, со стороны, только в горле сохло и дыхание стало рыхлым, словно долго бежала.

Если Ганс и подслушивал за дверью, то поначалу не разобрал ничего, кроме монотонного воздушного свиста плети и сдавленного рычания ему в ответ. Потом Рёкле мог стать свидетелем слов:

- Скажи мне, как тогда! - приказал инквизитор, доминиканец, судя по собачьей маске, застегнутой на затылке. Сквозь металл Ганс вряд ли бы узнал голос Мэна.

- Спроси меня, как тогда - взмолилась узница, связанная на полу по рукам и ногам в позе последней покорности.

- Ну и кто ты по гороскопу? - переспросила железным голосом собачья голова экзекутора.

- Сука - радостно простонала жертва и получила долгожданный удар фаллорукояткой плети по звонким и счастливым ягодицам.

Мэн, отложив собачий кнут и подняв Амину с пола за сбрую, посадил к себе на колено, поднес зажигалку к её ресницам и чиркнул кремнем.

- Молись, курочка - советовал он - или твоя грива вспыхнет во всех местах, скажу Гансу, он из тебя приготовит фрюштюк.

Она в ужасе, щурясь от колючего пламени, лепетала какую-то сбивчивую, детскую, на ходу составляемую, молитву. Теперь в комнате развлекались, ни убавить - ни прибавить, изодранная об куст девочка на коленях у требовательного волка.

Если Ганс за дверью не плюнет и не уйдет, то дальше услышит следующее:

- Вот твоя родина. Тебе не говорили, потому что ты сука, и, как и все суки по гороскопу, происходишь с давно отколовшегося от земли континента, вон он летает, смотри

Амина, ослепленная огнем, ясно видела, что фото на стене - черное астрономическое окно, в котором плавает ещё не обточенный космосом осколок, очень похожий на

Сравнить она не успела.

Если Ганс еще и подглядывал за ними, то уже через минуту мог видеть, как Мэн упаковывал тяжелую собачью морду, а на кресле устало валялась развязанная кукла, совсем без чувств, как и положено игрушке. Мэн взял ее руку, потрогал маленькую ладонь и кисть, укусил кукольный мизинец, но она не шевельнулась, ресницы не вздрогнули.

- Побудь дома - сказал он кукле на ухо.

Но Ганс вряд ли подглядывал и подслушивал, спрятав глобус и гусли, он скорее всего усваивал во сне алкоголь, а значит, слышать и видеть их могла только вечно недоуменная морда опиумного жука, недавно повешенная мужем хозяйки в этом номере под немым громкоговорителем.


Я пишу красными чернилами, потому что других здесь нет, хотя самой будет потом тошно читать. Но я читать не собираюсь. Вообще, никогда не читаю этот ненадежный пазл. Пишу для тебя.
Позавчера ездила к Гансу. Вот кому клизму в жопу надо сделать, пену в задницу. Заглядывала в наш номер, жука на стене нет, Рёкле утверждает, что вообще насекомого не помнит. Верить ему, впрочем, не стоит. Как только увидел меня одну, он как раз смотрел прогноз по ТV, лицо его сделалось, будто в графе "осадки", где обычно "дождь", "снег" или "безоблачно", он прочитал "огонь". Говорит явно меньше, чем знает. По двум деталям я заподозрила его в принадлежности к секте, о которой ты рассказывал: манера замыкать руки, окончив фразу и закрывать пальцами уши, чтобы не продолжать беседу. Подтверждает: "Да-да, правильно я думаю, Новый Луксор". Дал мне твое "паспортное" имя, подробнее, сказал, ничего не знает, упрашивал ехать отсюда чем скорее, тем лучше. Женщины, видите ли, одни к нему в отель не ездят, если, конечно, они не ищут покорных мальчиков для битья или не хотят купить какой-нибудь экспонат.

Кстати, об экспонатах. В отеле я заметила за колонной двух украдкой целующихся кукол, остановилась и присмотрелась, там статуя мастурбирующего мальчика. Никогда прежде ее не, впрочем, Рёкле вечно переиначивает интерьер, ненормальный. Камни перед его отелем, уверяет - метеориты, найденные по всей пустыне - голоса на площади, самый необходимый всегда неслышен, или кочующие в голове даты, самая нужная скромно прячется за других.

В клубе соврала, ухожу в "школу инфернальных моделей", никто не оценил названия, решили какое-то новое место для стрипа.

В Новом Луксоре я уже сутки. В телефонной книге гостиницы ни чего не нашла. Пришлось пару часов поработать журналисткой всем известного еженедельника, разыскивающей счастливца, выигравшего читательский конкурс. Дала полицейским несколько автографов. Один из них сказал мне, щелкнув клавишами: "Я не знаю, когда и о чем этот господин писал вам, но боюсь, вы опоздали на три с лишним десятка лет, кто-то, очевидно, просто использовал его имя и фамилию". Я с ним согласилась.

Если верить плите, выполненной в виде черных каменных гуслей, ты, или твой прототип, оставил этот мир за семь лет до моего рождения, в возрасте тридцати пяти. Даты выбиты между струнных дорожек. И примкнув губами к заглавной литере римского предупреждения, я получила незнакомый хищный поцелуй. "Каждому воздастся по снам его", если, конечно, меня не подвела латынь. Мемориальный секретарь не знает, кто до сих пор платит за могилу, полная анонимность, расчеты через банк, обычная практика.

Неглубокое блюдце, в котором лежит аудиокассета с моим голосом, или это черный хлеб с двумя, пальцем сделанными ямками, не рассмотришь в рассветных сумерках, особенно, если смотришь совсем не туда.

Когда я приезжала к Гансу, он не только изучал погоду, но и ставил простой химический опыт с китайскими весами. На одном блюдце, символизирующем печень, кубик сухого горючего тает, снедаемый иногда заметным полупрозрачным огнем. На другом блюдце, означающем сердце, осколок льда тихо превращается в воду. Я вижу этот хлеб, блюдце, стол, холодильник, я с тетрадкой, вся комната, дом и дома вокруг дома - неуверенно дрожат на весах, невидимо сгорая ради опыта взбалмашного коллекционера, который ищет, находит и со священным трепетом в руках, поджигает нас, мертвые и живые тела, запоминает манеру каждого горения.

Я не знаю, ехать ли мне отсюда или надолго остаться в Новом Луксоре. Тюрьмы в городе оказалось две. Государственная и частная. И ни в одной из них никогда не держали женщин запрещенного вероисповедания, стрелявших в полицию. Так отвечают. И тюрьмы горят тоже, вместе с надзирателями, заключенными и посетителями - один незримый костер. А на противоположном блюдце, внутри у меня, надзирателей, посетителей и заключенных, кое-что само тает, уравновешенное внешним огнем, кончается наша обоюдная ложь, убывает число отведенных слов, снов и мыслей.

Можно вернуться к Гансу, но ничего нового он не скажет. Можно застрелить его и мучиться теми же вопросами в тюрьме.

Растаял твой последний, самый красивый след из остававшихся у меня. Если натянуть плечо, змеиный язык еще различим, но уже к понедельнику вряд ли будет видно. Значит, у меня есть полное право, что тебя никогда и не. И ничего ты мне не показывал. Прекратился инцест с собственной тенью, потому что моя тень пресытилась мной.

"Из могилы в вагину" - так ты в машине уточнял маршрут, мы первый раз ехали в бухту и к Гансу. Ты говорил о вполне конкретной могиле, которую я видела и о не менее конкретной вагине у меня между ног. Я подумала тогда, ты шутишь над названием модной песни. Мне рано было знать. Бывает, даже после смерти пациента, его болезнь остается с нами и продолжает развиваться и свиваться, приняв форму последнего носителя. Возможно, не таким уж и отрицательным был твой результат на А-37, если ты вообще заходил туда, я ведь не видела твоих бумаг. Как и ты - моих.

Всё хуже получается спать без кошмаров. Напротив меня, через улицу, сотни окон утреннего небоскреба, образующие отрешенное лицо без пола и возраста. Я стараюсь угадать, какое окно сейчас погаснет, а какое - озарится. Никогда не угадываю. Окон слишком много, как плит на кладбище. Девочкой я любила гасить взглядом окна домов. Разучилась. Облака плавают в небоскребе, поворачивая в углах, как рыбы в аквариуме. Не зачерпнешь. Не потушишь.

Я рисовала кукурузные початки небоскребов, соты небоскребов, тлеющие головешки небоскребов, мерцающие в городском костре. Сети небоскребов, натянутые на рвущихся сквозь них птиц-невидимок, фонтаны и ливни небоскребов, скользкие скалы, небоскребы как глиняные таблички мельчайшего текста или партитуры оркестра ангелов, выдавленные из трещин в земном панцире кристаллические экскременты небоскребов, выкройки с геометрическим орнаментом ткани или тряпки на веревке, перевернутые в стеклянном глазе, великанские бутылки, задранные вверх телескопы, сжатые до предела пружины матраца атмосферы, готовые к старту ракеты, зеркала динозавров, в ожидании гигантов обслуживающие всякую мелочь, воздетые к небу жертвенники, сталагмиты и термитники, склепы и колокольни небоскребов. Миражи небоскребов, возникшие в воздухе от дрожания протянутых сверху вниз струн.

Я редко их видела. Они завораживали меня. Здесь они повсюду.

Мой сон в Новом Луксоре: Ты идешь к океану, на песке кем-то забыта пачка сигарет, вокруг нет даже следов. Ты вынимаешь одну, она уже зажжена. Затягиваешься, хотя - во сне я помню - никогда не делал этого при мне раньше. Пробуешь носом дым. По твоей щеке спускается слеза.

Я проснулась двадцать минут назад. Проглотила безвкусную слезу, вытерла вторую с подбородка и села писать тебе в этой комнате гостиницы "Новый Луксор". Не знаю, был ли ты здесь когда-нибудь. И чей там, в пяти автобусных остановках, у церкви, лежит камень, очень похожий на твой славянский инструмент.


Амина следила за радужным пятном на притемненном стекле автобуса, как оно скачет по стенам проезжаемых домов. За домами начались поля розовой кукурузы, оросительные трубы и послевоенные развалины. Проехали подряд несколько панцирных дзотов, в них, как убеждала внука впереди сидящая бабушка, до сих пор ночами прячутся уголовники. На минуту показался океан: два расходящихся друг с другом паруса и открывающееся меж ними большое розовое солнце - раковина, отдающая жемчужину. Шоссе загибалось в пустыню, ничего интересного впереди, кроме похожих на вешалки кактусов и заправок, не предвиделось.

"Две остановки по суху, две остановки по морю, две остановки под землей и будет все о.кей" - голосил "Автохит" у водителя. Нравится такая музыка не может - решила Амина - значит, дядька просто борется со сном.

"Я не знаю, насколько это опасно, но, похоже на высадку инопланетян из последнего фильма Морлока, так что советую вам бросить все дела, выйти на улицу и задрать голову повыше, начинается какая-то, никем не обещанная феерия, десант цветных сперматозоидов" - успело, заикаясь, сказать радио, прежде чем от "Автохита" остался один сердитый треск. Сидит у себя в студии, ничего не видит - разозлилась Амина на ди-джея.

Машины впереди уже стояли по всей трассе, на крышу джипа вылез ребенок с фотокамерой вместо лица, то и дело сиял вспышкой. Небо быстро проползли с погребальным звуком несколько ленточных червей рыжего дыма. Пассажиры загудели, припав к окнам. Водитель затормозил. Отодвинулась передняя дверь. Люди послушно посыпались из автобуса на обочину.

Что это ей напоминает? Над горизонтом разлили техническое масло небесной машины или пустили в атмосферу внутренности небесного животного. Тошнотворный перламутр колебался над испуганными и восхищенными головами, роняя вниз скорбно поющие хвосты. Огненный свист крыльев, бичующих воздух, напомнил колючую плетку Мэна в отеле, и она приятно вздрогнула. Амина была единственная на дороге, кто не совал пальцев в уши всякий раз, как пролетал с утробным траурным аккордом или ноющей нотой еще один хвостатый гигант. Утреннее солнце скрылось в палитре, кишащей всеми цветами. Мир стал цветной негатив: изумрудные, сиреневые, рубиновые и оранжевые тени, веер за веером, проплывали по песку, асфальту, машинам, лицам. Дни и ночи, да еще какие, вульгарно раскрашенные, менялись в несколько секунд. Мы на дне, а сверху буря - оглядывала Амина небосвод, кипящий красками. В хромированных латах авто бесконечно повторялись, как в кадрах, вплоть до горизонта, траектории вторжения, скользили, искаженные зеркальным лаком.

- Я с войны ничего такого не слышала - жаловалась бабка, недавно вспоминавшая преступников, и прятала лицо внуку в руки. Он гладил ее седые волосы.

Оттуда, куда направлялись эти тела, из-за пределов видимости, возвращался неровный ропот поверхности, пустыня и шоссе согласно отвечали пугливой судорогой на удары сверху. Люди вокруг крутили в руках бесполезные телефоны и каркающие приемники, некоторые заводили машины и куда-то медленно отправлялись, прочь с трассы. Амина плохо их видела, цветное моргание участилось, как в клубе во время рейва. Появилось даже желание танцевать, вот только бы сменить музыку.

Военные? Но кто мог на нас напасть? Учения? Но что это за оружие и почему ничего не сообщено? Куда пропала связь? Кто-нибудь из этих, дружно тормозящих, может ответить? Амина спрашивала себя нехотя, через силу, догадываясь: подобные вопросы - холостые пули. Пассажиры ее рейса сидели на асфальте, опустив лица вниз и заткнув уши, словно подчиняясь неизвестно чьему приказу, даже незнакомые обнимались и прятались друг в друге, собираясь все кучнее.

Амина отошла от них подальше. Издали, взбивая пыль, бежал к дороге человек, взмахивая флагом, как плетью. Она не могла сказать точно, какой именно флаг, мешала иллюминация. Лоскут, пляшущий в руках бегущего казался то белым, то голубым, то вообще каким-то слепым пятном. Когда человек остановился, но продолжал неистово сигналить знаменем, стало ясно - оно красное. Значит, все-таки война - устало подумала Амина, но тут же себя поправила: те, кто грезил войной под такими знаменами, перестали быть опасны, она, например, не встретила за свои двадцать семь ни одного живого, видела их только в хронике, а государства с таким или хотя бы похожим флагом давно стерты с карты. Чокнутый! Из тех, кто отгоняет в пустыню фургоны и там сидит без телевизора. Перепуганный фейерверком, поверил в войну с призраками и бежит сдаваться с флагом агрессора в руке.
- Предатель - ласково назвала его Амина - и откуда ты только вылез?

Предатель не подходил ближе, не переставая махать красным, сел метрах в пятидесяти от автобуса. Устав, накинул флаг на невысокий кактус и принял, как и люди на дороге, пассивную слепоглухую позу. Над пустыней рос занавес пыли, а оттуда, где предполагался океан, поднимался стеною пар - первый результат артиллерии невероятного противника.


-

Выпьем за метеориты, которых мы не видим - говорил один человек другому на противоположном материке морозной ночью, радио и портвейн стояли между ними в снегу.

- Ты представляешь себе? - испытывал первый второго - указывая вязаной клешней на озабоченно бормочущий приемник и безмолвную бутылку - представляешь себе, какие у них там зарницы сейчас? Я представляю без проблем.


Новый ослепительный болид - ядро в царственном оперении, падал, обгоняя свой звук вскрываемой банки с газом. Повторяя за ним, целая эскадрилья драконов следовала в одном направлении, делила купол на тончайшие дольки. Залпы света участились до плотности артериального ритма.

Глаза это две порции одного и того же на соседних блюдцах, истязаемые лихорадочной светотенью, даже если они закрыты. Обманчивая догадка Амины: повсюду делается из нас, как из зерен, прозрачный шоколад по рецепту господина Еботтендорфа. От вспышек кровь и телесные волокна белеют, становятся матовыми - пар над кипящим морем, пыль над пустыней - и наконец, совершенно прозрачные, годны к употреблению.

Амина уже никого не видела, плохо ориентировалась и начала засыпать, чувствуя везде песок. Ей стало ясно, на что это похоже. Тайна, нужная, как оклик по имени в совершенно чужом городе, уносила её: так ведь это же Мэн играет на своих гуслях и возникают кометоподобные линии, калечащие землю и усыпляющие людей до прозрачности.


Амина могла бы сейчас встретить Мэна, если бы не села утром в Новом Луксоре на автобус. Эвакуация жителей, сонно сидящих на проезжей части и спуск их в метро, еще продолжались на окраине, но деловой центр очень быстро опустел, сюда попали сотни метеоров, примагниченные скоплением денег и компьютеров. Мэн присел на корточки в развалинах магазина, так часто рекламируемого последние месяцы, и окунул лицо в черный бархат понравившегося пиджака. Пора переодеться. К пиджаку он выбрал концертную бабочку, узкие джинсы индиго и рубашку винного цвета. Из окна полицейского участка за ним наблюдал и не верил глазам пристегнутый наручниками к лестничным перилам, всеми брошенный, арестованный. Частые вспышки, впрочем, обманывали зрение, мир непрерывно прятался и возвращался и любой неуклюжий труп в вывернутой витрине запросто мог казаться обновляющим гардероб человеком.

Новый Мэн заглядывал в глаза истекающим внутренней жидкостью, придавленным своими и чужими стенами, шкафами, лестницами и потолками. Остывающим Мэн закрывал глаза, повторяя: "Пора спать".

Выйдя из-за обугленного автомобиля, ставшего семейным склепом, он испугал нескольких, плетущихся невесть куда раненых. Показался им на секунду в сполохах офицером, врачом, родственником, спасателем. Несчастные полезли было через хлам в его направлении, но замерли, не найдя в гордой фигуре участия, обознавшись, попятились обратно.

Одетый как манекен в недоступном большинству магазине, глядящий на жертв в упор, как на давно известные, не требующие мимики, предметы, он был для них страшнее метеора. Он никуда не торопился отсюда, ему принадлежал теперь пострадавший город. Мэн смотрел на отступающих взглядом неприрученного животного, то есть забыв все имена.

Были и другие, кроме него, не торопящиеся в метро или прочь из разбомбленного звездным дождем центра. Выкатилась бабушка, почти вся упрятанная в оконную занавеску. На длинном шнурке у нее болтался ключ, которым больше ничего не открывалось, похожий издали на шило или карандаш. При каждом шаге ключ размахивался и несильно бил по тряпичному старушечьему животу. Сзади за ней крупная клетчатая сумка на колесиках, этот груз, толкавший в спину, и был причиной её никуда не направленного движения. Или другой господин, шагнул прямо из лопнувшей витрины, почти задев Мэна плечом, но даже не заметив. Не отрываясь смотрел себе в ладонь, будто там написан план выхода или заповедь, нельзя перестать читать даже на мгновение. Глядящий в ладонь спустился по выжженному склону в испепеленный парк, прилег в золу под дымящий каштан и продолжил чтение по руке, совершенно невозможное при таких световых судорогах.

Выбирались из стен те, кого если б захотелось обязательно назвать, не придумаешь ничего короче, чем "которые выходят из стен". Мэн им кланялся, вместе слушали плач железа, прилетевшего издали и встреченного здесь своим химическим собратом. Безглазые и полые тени, больше не замурованные в стенах, принимали непринужденные позы и обменивались вальяжными жестами. Мэн смотрелся в вертикальные лужи пламени там, откуда они вышли.

Он играл им на гуслях пустыми руками, без струн, перебирая пальцами, как кот выказывает от неги когти, как незрячий на ощупь читает кожей выпуклый шрифт, как птица поднимает с земли и несет добычу.

А слова они знали сами.




Rambler's Top100

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1