Я проснулся от его взгляда. Неосторожные тени уличных лип скользили по угольному портрету на стене, складывались и расплетались, и губы покойного, поначалу несмело, а после все настойчивей и быстрее стали говорить неслышные слова этой ночной и липовой речи. Я пытался угадать, но ничего не выходило - лицо оставалось нарисованным, а живой, волнующийся рот повторял как молитву нечто, явно до меня относящееся.
Конечно, он беседовал сам с собой, но уловив несколько обрывочных фраз и, обнаружив, что ему доступны не только мои сны, но и причины их сочинения, а так же рецептура, я узнал, что сумею создать собственный язык, не бессмысленный хоровод звуков и фраз, имеющих непринятое значение, а именно язык с подводными сокровищами и синекрылыми нимфеями, танцующими на головокружительной глубине у самого изумрудного дна.
Как можно изобразить отношение этого, вдруг ставшего возможным, языка к моему нынешнему, тому, на котором написан читаемый вами текст? Татуировка на теле, точно и в цвете повторяющая размер, оттенки и связи расположенных внутри органов. Особенно хороша будет матовая паутина мозга, нанесенная на выбритый череп.
Портрет, разбудивший меня, не был чьей-то отдельной личиной, но, скорее, представлял голову человека с очевидной зрителю внутренней архитектурой этого органа. Даже пол его вряд ли был определим.
Я сделаю себе манекен. Я сошью ему одежду и стану его любить. И манекен напишет обо мне, выкрав мой автограф и поставив его в конце текста.
Манекен с рентгеновским зрением, не видит мяса наших лиц, и формы губ и цвета глаз, если только глаза у нас не из стекла, зато он отлично видит, из чего собраны наши крылья. Насквозь. Подробности трубчатой арматуры летательных конечностей открывают ему правду. Весь веер виден. Поэтому любой из ангелов смущен, заметив околдованную куклу в стеклянном плену магазина, в тот час, когда на улицах никого, кроме манекенов и ангелов.
Молись, манекен, молись, чтобы моя книга получилась длиннее. Ты никогда не был зачат и никогда не был рожден, тебя отлили из зеленого бутылочного стекла и нарядили в мой костюм, прежде чем определить в аквариум престижной витрины, откуда ты с наслаждением разглядываешь скелеты уличных сумасшедших, делающие тебе иногда знаки.
Мой манекен не хочет быть трупом. Мой манекен мечтает стать моим памятником.
Вот мой палец безымянный, прыгнул, хохоча, на пол, за ним другие - кто под таз, кто в сумку для инструментов, кто в ущелье между книгами. Утром, покинув многосерийные темницы сна, я обнаружил, что руки ушли от меня. Сбежали. Судя по музыке тарелок и ножей, обе твари, решительно позабыв прежнего владельца, ищут ключ в кухне, играя вилками, приподнимая крышки кастрюль и досадливо громыхая дверцами полок. Кое-как я сел в одеяле. Длани не отозвались на зычный оклик недавнего своего хозяина, дрожащий тембр не растрогал их души, если вообще можно признавать душу за отдельными конечностями, портретами, статуями, машинами и рабами. По невозможности движений безрукость напоминала свинцовую обмотку вокруг тулова.
И все же зря они искали ключ. Наощупь его не сыщешь. Ключ подвешен над самой крышей, своей массой отягощая нитку, он удерживает над домом воздушного змея с тигриной мордой и притягивает к нам молнию. Порою стучит в потолок, когда освеженный небесным электричеством предгрозовой воздух особенно свирепо хватает нашего бумажного тигра, чтобы тут же отпустить, признав весомость ключа.
Все началось с того, что А В С D E F объявили, не сговариваясь, священную войну небесным дворцам и земным хижинам, финансовым пирамидам, фабрикам по производству грез, модным шаманам и их телевизионным отражениям, да, короче говоря, всем, кто использует алфавит. Пришло, значит, такое время.
А уселся в чистом поле на камень писать вилами по воде неуловимые картины, петь хрустальные хоралы, от которых у случайных слушателей мозг навсегда сжимался в горошину, и показывать каждому подходящему зубы, от вида которых человек задыхался.
В отправился снимать флаги, перекрашивать стены, минировать шоссе и стрелять в прохожих.
С устраивал фейерверки и пил пламя из факела, а потом отрыгивал, развлекая скорбящих во время народного траура, а во время главных календарных праздников носил черное и выл на луну, надеясь ужасом отнять у спящих речь.
D исчез и Е вместе с ним, оставив на своем месте темные и хищные пятна, пустоту с обожженными краями.
F отрастил себе крылья, хвост, рога, патлы, клюв, копыта, когти и вымя. Днем давал телеинтервью, посвященные изменению внешности в лучшую сторону, а ночью воровал у граждан телевизоры и многих растлил, одних - первым, других - вторым способом.
Но А В С D E F ничего друг о друге не знали и потому, должно быть, кончили очень плохо, а использующие алфавит продолжают здравствовать и выбираться в парламент, так же, как выбираются нужные слова из известных. Повторять слипающимися после обязанностей нефритовыми губами "как многого мы не знаем" любят еще они, кроме убитых В, но те поворачиваются в гробах, делая для метро мертвый ветер, у них другие обязанности.
D вытирает с лица сырые штрихи глины, он служит могильщиком на загородном кладбище и последним похоронил Е.
Алфавит, который мы трясем в решете во сне и наяву, да станет им достойной эпитафией.
Как же быть? - решали разные люди над трупом и завидовали: ему сейчас думать не надо, а если и надо, то не с ними и не об этом.
Оплакивать ли смерть соотечественника, кричать ли о том, что ничего-то он не успел, был хорош?
Или реагировать как-нибудь сверхново, с учетом последних сведений, достижений и событий.
Ведь сколько он не увидь, это все равно ничего, потому что раз умер, значит, смотрел не туда, и неизвестно, что хотел он успеть и чего не успел, и хорош был не больше, чем прочие, то есть очень не абсолютно.
А может съесть его лучше? Ни проблем, ни мыслей - белки, и участие в дальнейшей жизни прямое, и новаторство, и традиция, уводящая ниже самых корней.
Я шел мимо морга и смеялся. Я ничего не знал о мертвом ангеле.
На дне морга в синих и белых лучах лицом к потолку в пепельном искусственном снегу ангел, доставленный сюда позавчера и не обнародованный до сих пор, потому что эксперт еще не вынес по нему заключения. Усопший с массивными невесомыми крыльями, "окрас" - записал дежурный в анатомический дневник - "бледно-серый, перо напоминает по фактуре голубиное" -- и лицом будто деревянным, вчера обструганным или испеченным из пресного церковного теста. Над телом стоит пара служителей и спорит:
-- В любом случае это подделка, ангелы смерти не имут, а значит, мы имеем дело с чьей-то выходкой, будь то шутка садистов-генетиков или тайный оккультный опыт. Да, крылья растут из плеч, но само по себе, без окончательной экспертизы, оно еще ничего не доказывает - говорит первый -- я думаю, этот рукокрылый экземпляр бежал из закрытого бестиария-зоопарка и не вынес мороза, может быть даже с военного полигона, представьте, какие преимущества в бою или при подавлении волнений могут дать подживленные к мускулам солдат или полицейских крылья, я молчу о чисто психологическом эффекте, тут главное, чтобы такая армия и полиция сама слишком многого не возомнила о себе, так что вскрытия предпринимать не будем до приезда людей повыше нас с вами.
-- Не так уж ангел и бессмертен, как вы считаете -- не соглашается второй - религиозного образования вам не хватает, жизнь дана пернатым вестникам и мстителям от бога, а значит, может быть взята назад, отменена в связи с какими-то проступками или просто господней волей, вопреки нашему низкому постижению.
Ангел молчит, лежа во льдах. Пепельный снег опушил его юное, грустное лицо и волосы, которые можно считать седыми благодаря лампам холодильника.
-- Да-с -- возражает первый - и все-таки не так уж смертен, я подозреваю, ангел, по сравнению с вами или мной. Господь, вы правы, может взять назад, но устранять ангела из иерархии неба не может быть причин, ибо это противоречит самому божьему провидению, подтверждая еретическую доктрину будто бы творец путается в собственных планах или кто-то из созданных может их нарушать. Не отменена жизнь, допустим, но временно прекращена, приостановлена в порядке загадки, загаданной нам с вами. Если вскрывать и выставлять, как вы хотите, в витрине анатомической галереи, это один ответ, но возможен и другой. Вообразите мавзолей ангела, культ спящего вестника, наконец, государственный герб с его изображением. Паломничества, чудеса, слухи, обряды вокруг временно замороженных крыльев. Быть может перед нами лежит спасение, очищение, спящее свидетельство, призванное пробудить миллионы и наставить их на путь раньше, чем они окажутся на наших столах. Не мог ли создатель прервать его судьбу ради нас и мы с вами одни из первых, кто должны среагировать, так что никакого, пожалуйста, вскрытия без благословения священника, ради бога. Еще неизвестно, как он, этот икар, реагирует на разных людей, не исчезнет ли при появлении агента, не оживет ли от прикосновения пальцев иерея.
Сказав это, первый трогает с арбузным хрустом край свинцового крыла и пытается надломить. Но перья просто так не ломаются. Оба собеседника в присутствии этого, невыясненно мертвого, тела, обмениваются победоносными взглядами, как будто неподатливость замороженного оперения есть аргумент в чью-то пользу. Им просто слишком холодно, чтобы и дальше тут оставаться.
Я ничего не знал, шел мимо морга и смеялся. И считал свое веселие беспричинным так же, как двое в морге считали имеющим причину свой диалог. Хотя смеялся я именно по поводу обсуждаемого в морге экземпляра, подобранного позавчера пожарными на чердаке и, по их версии, задохнувшегося от дыма. Пожар же был вызван прямым залпом молнии в крышу.
Крылатый труп в опломбированном контейнере отправят лично патриарху, однако, никакого ответа не получат. На запрос один из секретарей пришлет недовольную справку, мол, коробка пришла к нам пустой, внутри была только лужа. Ничего, кроме воды.
Я видел маленьких зеленых насекомых с крыльями в два раза длиннее тел. На автобусном стекле, точнее, не на стекле, а там, где недавно было какое-нибудь "места для пассажиров с детьми" или "шраф за …". Цветом пятно напоминало топленое сало или шершавый лёд.
Они бодро двигали усиками и приподнимали крылья, но невидимые лапки безнадежно увязли. Так насекомые путешествовали от остановки к остановке, согласно номеру маршрута. В такие моменты особенно, физиологически, ощущаешь необходимость.
Два неопрятных гиганта, панамских паука, пляшут по рояльным клавишам, исполняя инсектов вальс, перепрыгивая друг друга, когда выбранная половина звуков им наскучивает. Понимают ли мои панамские пауки, черные бархатные перчатки с черными гладкими руками внутри, всю силу своего вальса, помнят ли всю нотную прелесть, или просто (от природы) не умеют играть иначе?
Затащил к себе в ноздрю кокаиновую гусеницу и она щекочет мозг, а от такой щекотки, от медленных, но постоянных гусеничных движений рождаются эти сны, внутренние и наружные - кокаиновые треки, проделанные белой гусеницей в спелой слякоти мозга.
Я сижу в медийогнутой позе на средней крутизны морском берегу, вокруг меня закат с каплями жженой пластмассы. Это приматы жгут свои синтетические игрушки, разнося на них огонь по мертвой траве. Они крутят по горящему берегу вальс, исполняемый двумя отрубленными руками, пауками в перчатках. Обезьяны зажигают новую траву вокруг пылающего креста-пугала и, визжа, охуевают, подражая любимым диснеевским персонажам.
Молния точно попала в ключ и это больше не дом. Ночь. Дождь как тщета тушения. Белая гусеница забирается во влажно мыслящую плоть. Бесконечно. Конечно, бес. Кончено. Её витиеватый путь внутри черепа напоминает буквы. Алфавит. Буквы, полуутопленные сейчас в молоке страниц, им хочется вернуть недостающий объем, обратить их в новые иероглифы, открыть Иеалу слов, подлинный Нил алфавита.
В обезьяньих лапах знамя с полностью приведенным на нём алфавитом, замерло в невозможном положении. И фонарщики последнего просвещения перестали покачиваться на своих фонарях. Приматы провожают в последний путь витринную куклу. Мой манекен. Моего искусного и искусственного товарища. Гроб, убранный тяжелой сиреневой тканью и лентами с алфавитом, как кочан цветной капусты, внутри которой спряталось от родителей лукавое чадо. Куклы не едят ничего. Обезьяны же питаются буквами, вырывая из книг страницы. Но и на таких есть управа. Крылатая полиция. Ангелы с закрытыми лицами и жалящими жезлами в руках спешат со звездного неба, чтобы остановить и рассеять приматную процессию. Атакованные обезьяны сопротивляются. Хаос хлопает крыльями, машет пиками, древками, факелами, флагами, лапами.
А луна отражается в черном зеркале моря Венерой из Милоса, то есть каменной богиней в перчатках.
Бесконечная гусеница утрамбовывает бесценную пыль по контуру своих нор в умной мякоти, сочащейся текстом, пока всё под костяным сводом не превратится в кокаиновый сугроб и я не оставлю в нем с капустным скрипом пятипалый отпечаток вместо автографа.
