В удаленном Посадобле я помогал университетским приятелям ставить "День Гнева", заказанный губернатором душеспасительный фарс, о котором если и скажу, то напоследок.
Про этого самого губернатора в городе шептались, будто у него "де-мон". По четным дням он якобы крестился двумя перстами, а по нечетным - тремя, делая исключения только для Рождества и Пасхи. Если же в эти праздники забывался и складывал пальцы вдруг неправильно, то, поднеся щепоть к лицу, читал у себя на среднем слог "де", а на указательном - "мон". Мнение устойчивое, как и любой другой устный слух, не подверженный прилюдной проверке.
Грубая моя и дурацкая работа, оправданная только самоиронией и жирным гонораром, уже почти заканчивалась и в тот день я вышел, как не раз уже выходил, на реку.
"Ходить к кошке Дине" - мысленно прозвал я свои предвечерние прогулки по обрывистой кромке города. Между двух сосен на берегу холмик с высаженной садовой травой и реечным крестиком, на котором фольга с прописью "Кошка Дина 12.08.97 - 6.04.00". Больше всего меня трогало то, что дети не забыли дату рождения оплакиваемой кошки.
Я любил внезапно замечать, наверняка, недавно будораживших инстинкт кошки Дины, птиц, которые давно уже меня видели. Бледная изнанка голубиных крыл, вспышка солнца в вороньем клюве, пепельный затылок галки, выглянувший из чулка цвета сажи, моченой дождем, разлетающиеся картечью горсти воробьев и еще какие-то неподвижные крестики в небе, ничего больше о них и не скажешь, настолько высоко. От всей этой воздушной жизни мозг раскрывался веером, словно павлиний хвост.
Синяя дымка. Салютует кто-то на том берегу из ракетницы, с дачи. Левая подошва в собачьем помете. Сел, почистив палочкой печатную стопу сапога, стал смотреть на муравьев, скользивших по стволу старого бугристого дерева. Пытаясь представить себе их вереницу глазами воробья или кошки Дины и силясь отличить работников от солдат, нет ли и священников в этой рыжей череде, несколько мешкающей в продавленных до гладкого ствола буквах "т о п о л ь", я забыл остальное и не ждал, что из-за ствола шагнет ко мне молодой человек, бог знает зачем таившийся за тополем. Перечень черт: длинные, соломенные с рыжиной, волосы, конопушки на всем лице, нервическая бледность, прозрачность ресниц, бровей, бесцветность глаз, натянутые тревожной стрункой губы.
- Почему вы так на меня смотрели? - спросил он, вглядываясь в меня без вызова, но с любопытством натуралиста, так же, как я секунду назад, да и все еще, углом глаза, смотрел на муравьев.
- Я интересовался не вами, а вот этими - указал я нечистой палочкой на строчку рыжих растопыренных иероглифов, преодолевавших самую глубокую букву запечатленного имени, вторую "о" - как вам кажется, у них может быть своё духовенство?
- Уходите отсюда - попросил он - как можно быстрее покиньте это место.
- Вы что, купили эту реку?
- Я вас умоляю, идите, может ведь один человек подчиниться другому без всяких объяснений, просто из любви, если вы человек, идите прочь, неужели мало того, что я уже наговорил, идите.
И он стал отталкивать от себя воздух, разделявший нас, как это сделал бы клоун, изображая руками воздушный шар, просьбу подождать заявленного в программке чуда или отказ от преждевременных аплодисментов.
- Вряд ли - начал я какую-то фразу, но еще раз встретив его страдающий, молящий и какой-то дрожащий взгляд, молча встал и пошел по берегу вверх, к школе и подвесному мосту. Это было для меня не трудно. Я даже не обернулся ни разу. Заплетался и заговаривался он, как пьяный, хотя ничем таким не веяло. Да мало ли сегодня средств для сведения самого себя с ума?
На следующий день собирался навестить кошку Дину в последний раз, ведь сценарные дела мои в Посадобле закончились, а задерживаться на премьеру значило самого себя угостить большущим позором, но воспоминание о незнакомце не пустило меня на то место и я весь вечер просидел в тяжелом масляном свете подвального кабачка гостиницы, вздрагивая при каждом ударе строптивой двери. Мне представлялось, этот рыжий, бледный и больной войдет сейчас и повторит снова свою краткую роль, будет умолять меня покинуть этот стул, не допивать это вино, уезжать. Я как будто слышал внутри эту его просьбу, и хотел было подняться в свой душный номер с видом на разводной мост, но и там, вопреки всякому смыслу, боялся на своем диване у своего зеркала найти рыжего, почти плачущего от отчаяния, юношу, который станет умолять меня бежать отсюда что есть силы, торопиться, пока не поздно, ничего не объясняя, настаивая на том, что дело не в подробностях и сейчас никак не до них. Уже ночью, одному из последних, засидевшихся в этом винном подземелье, мне представлялось как рыжий погонит меня теперь отовсюду и если его ещё нет, так только потому, что я до сих пор смотрю на муравьев, но сцена уже начата, и рано или поздно он выйдет из любого угла и спросит для начала: "Почему вы так на меня смотрели?" - а потом пустится в свои просьбы. Но, собравшись и решив, что я просто устал от идиотского нашего шоу и слишком много пил не только сегодня, но и обе эти недели, я, плохо помню как, добрался до номера и, обо всем забыв, уснул без видений и встреч, придавленный Посадоблем, как спудом.
Наутро, прежде чем открыть глаза, я условился с собой о трех вещах. Первое: совесть, в смысле - вкус, у меня-таки есть, а наш "День Гнева" - особенная дрянь, гораздо большая, чем я позволял себе думать, вот где зарыта первая причина разлада чувств.
Второе: последние дни отравлены отсутствием Капитоныча, моего смешного соседа по этажу.
Прибыв в Посадобль по каким-то, с трудом изъяснимым, техническим не то коммерческим делам, этот седой "специалист" с удовольствием делил со мной вино в подвале с никуда не ведущими глянцевыми окнами и, уважительно причмокивая, слушал самые нелепые реплики, выдуманные мной для спектакля, чем как-то успокаивал, видимо, заняв вакантное место обобщенного "зрителя". Правда, в ответ однажды он начал читать по памяти недописанную им в восьмом классе поэму "Погружение в отражение", из неё я запомнил только фразу: "Люди изо льда не придут никогда", саму по себе довольно справедливую. Капитоныч уезжать не собирался, в Посадобле обещал пересидеть меня. Куда-то делся. Надо бы спросить.
И третье: если бледный фантом с непонятными просьбами действительно начнет физически преследовать меня, найду способ этого слабака физически же и убить.
Выйдя проветриться, я, подшучивая над собою, пошел все же не к реке, а строго наоборот, к церкви. Там, как и несколькими веками раньше, прислушивалась к пению, держась за свечки, небольшая толпа. Но и в церкви, среди притихших прихожан, сто лет тут стоящих и сто лет перебирающих губами свой беззвучный акафист, мне стало безотрадно, особенно глядя в купол. Птенец в яйце, расписанном изнутри в честь никому снаружи неизвестного праздника, едва возникшим зрением упирается в верхний свод скорлупы, куда ему расти-расти, не вырасти никогда, раньше угодишь в потусторонний невидимый кипяток.
- Прихрамываешь? - подавая мелочь, осведомился я у недоросля, ни сколько нищего, сколько пьяного
- Да - соглашался он, не разобрав моего вопроса - при храме, давно уже.
И поволочил свою ногу вниз по лестнице, в церковный двор, монеты вздрагивали у него в чайной чашке, прикрытой темной дланью.
- Христос воскресе! - вдруг бойко возгласил он, приветствуя нескольких таких же убогих, на костылях и колесных креслах, вползавших в ворота.
- Не сегодня - ласково поправила хромого, подкатывая к нему, нищенка.
- Каждый день - отмахнул он горстью воздух, то ли находчиво отвечая на замечание, то ли попросту жалуясь на регулярную нетрезвость.
Нищенка с интересом косилась в его чашку, на звонкую семью смуглых монет.
Шагая назад под хмурым, вспомнившим о скорой осени, небом, я повстречал роскошные похороны. Пышная процессия, удивлявшая величиной и обилием венков, машин, мотоциклистов в полицейской форме, издали давала понять: провожается на тот свет серьезная и в городе известная персона, а не кто-нибудь.
За гробом шли в почтительном унынии все, кого я успел узнать за время работы над постановкой - хозяин подвала, редактор газеты, директор цирка и многие другие. Внушительно молчал священник, за ним следом главный пожарник и главный прокурор города в стрекозиных очках. Но впереди, с платком у глаз, так, что казалось, он не видит куда идти и вот-вот врежется в гроб, сам губернатор, наш меценат и вдохновитель "Дня Гнева".
- Кого это хоронят? - обратился я к поравнявшейся женщине.
- Губернаторского сына - ответила она, судя по виду, торговка, почтительно поставив рядом с собой на тротуар корзину с чем-то запеленутым в марлю и крестясь при виде самого губернатора, закрывшегося от мира платком - совсем молодой мальчик, незачем такому умирать - добавила тётка, отступая и давая путь процессии.
- А как это случилось?
- Ах, господин, весьма странно, его укусила позавчера на берегу белая змея, он не первый, кто от белой змеи гибнет, и откуда только к нам проклятая приползла, сроду не было, говорят, привезли вместе с арабским песком на стройку, да только кто же это может знать?
Поняв, что от меня она никакого комментария не услышит, подхватила корзинку и поспешила в проулок. Тем временем гроб на высоких колесах, запряженный двумя молочными лошадьми, поравнялся со мной, качнулся, как лодка на крутой волне и ненадолго я увидел лицо покойного. Это был он. Мой незнакомый, так странно преследовавший меня в алкогольном лабиринте пустых страхов. Тот, кто упросил меня уйти. Только длинные волосы аккуратно острижены и сразу ясно - парикмахер обслужил клиента уже после кончины. Живой бы никогда на такую прическу не согласился. Губернатор, не разобрав в слезах, оперся было на колесо, катившее гроб, но ось съездила его по запястью и он отдернул руку. Здороваться с ним я посчитал лишним и направился, срезая дворы, в гостиницу за вещами.
Я чувствовал себя не как неопытный или захворавший актер, не справившийся с ролью, но как сама эта роль, неверно сыгранная плохим актером. Моя тогдашняя пытка - агония образа, калечимого не тем исполнителем.
В гостинице мне сказали, Капитоныч исчез уже как три дня, да, кстати, мне придется перебраться в его комнату, ничем не хуже, на мой номер позарился какой-то, которому не говорят "нет", раз в год сюда приезжает, всегда именно в нем останавливается, да нет, конечно, они знали заранее, они не знали другого, что наш "День гнева" так затянется, вот и получилось всем неудобно.
Из детективного любопытства я согласился посмотреть где он жил. Отлично помню комнату, полную уличных звуков и мертвых листьев двора. Развлекаясь, я изобрел тутошний обычай не закрывать окно, пока комната вновь не будет сдана. Конечно, дело в другом. Исчезая, Капитоныч не затворил, вот и налетело, или выпорхнул прямо в окно и взвился как пробка из торжественной бутылки над посадобльскими крышами. Скрюченные лоскуты ветшающего платья подоконных крон, яркие скорлупки с бог знает чем и когда вылупившимся из них, лежали на застеленной кровати, зеркальном столике, коробке телевизора и подножном ковре, таком же, как у меня, тремя цифрами отсюда левее. "Окно!" - притворно ойкнула горничная и кинулась бороться с рамой. Если от "обобщенного зрителя" и оставались тут какие-то вещи, их уже унесли. Я подошел к запертому, и наконец оглохшему, окну. Увидел, как проезжает призрак автобуса в витрине аптеки. Усмехнулся тому, что самого автобуса отсюда не видно.
- Да нет - сказал я горничной, ожидавшей за спиной - у меня билет. Еду.
Через полчаса, удачно обойдясь с кассой, я сидел в поезде и смотрел сквозь стекло на густеющие над городом сливовые тучи, обещавшие дождь, если не последнюю за лето молнию.
Была ли гроза, мне так и не узнать. Как звали того, ужаленного на берегу белым гадом, я не стал интересоваться. Почему нанявший нас для своей комедии губернатор ни разу не показал нам этого сына или почему ни разу при мне о нем в городе не говорили - загадка. Правду ли вообще сказала мне та тетенька с корзинкой? Все эти мысли мало занимают меня, ибо с той ночи, полной трезвящей железнодорожной дрожи, меня интересует только успех ревизии и классификации необъясняемых совпадений и синхронных случаев. Вагонный попутчик, разделивший со мной воздух купе и ночное окно, был одетым в светский костюм вербовщиком, искавшим новых, легких на подъем, людей для такой работы. Проезжая мимо Посадобля, он, например, знал и открыл мне секрет пропажи моего гостиничного собеседника.
Его коллег неоднократно вызывали туда, где на самых разных предметах проступали непонятно откуда их имена, оплавленные как раны или язвы, вышедшие наружу. Если на асфальте находили с утра клеймо "асфальт", на кирпиче "кирпич", а на двери - "дверь", еще куда ни шло, но вот когда дело коснулось более личной собственности: "туфля" не стиралась с туфли, "автомобиль" попортил окрас автомобиля, а поперек зеркала ужасно зияло "зеркало" - пришлось удвоить розыски. Имена проявлялись сериями с совпадающим шрифтом и распространялись от моря и до столицы по этой самой дороге, как эпидемия. Поймать Капитоныча смогли только когда он решил попробовать человека и в переулке ляпнул раскаленный ярлык "М а ш а" на спину некоей взревевшей посадобльской Маши, лечащей сейчас след в больнице. Многие годы маньяк совершенствовал систему проникновения в чужие жилища и административные здания с тем, чтобы докрасна накалив заранее изготовленные и правильно вывернутые чугунные имена, прикладывать их к соответствующим предметам.
Через несколько месяцев по поручению бюро мне предстояло еще раз увидеться с Капитонычем и услышать от него: "дерево мертвое на оклик не отвечает, спокойно, а вот живое противится, стесняется имени, словно срама, стекло стереть хочет, размазать, жесть, скажем, пробивается жгучим именем насквозь, а человек или кот блажит, понятное дело".
В том же вагоне, раньше, чем мы прибыли в рассвет, произошел официальный акт вербовки после того, как попутчик задал мне свой главный вопрос, подстерегающий всякого, выбравшего нашу работу. "То, что ты видишь перед собой, далеко не всегда было мной, потому что ты сам далеко не всегда был здесь" - кроме прочего напомнил мне мой новый наниматель.
Как и обещано, кое что о нашем, отмененном в связи с трагедией в губернаторской семье и так доселе и не воскресшем шоу.
"День Гнева" готовился в посадобльском цирке, что совсем не смущало его вдохновителя: "Наборот, ребята, так даже круче, выйдет истинно античная мистерия, амфитеатр".
Клоуны, проносившиеся на велосипедах по арматуринам шатра, визжали оттуда лозунги: "Я - рев зверя!" - "Тени ада - да и нет!" - "Демон, но мёд!" - "В елее лев!". Клоуны разных пород, полюбившиеся губернатору с детства, представляли и ангелов и чертей этого низкопробного апокалипсиса. Главный клоун с изразцовым лицом, на ходулях, в белом парике, судил, сообщая публике: "Ад я лишил яда" - "Им я замазал глаза мазями" - "Уж убил и бужу". Обоюдоострым языком, метким, как у инсекта, вырывал из Книги Тайн листы с длинными перечнями прегрешений, проливал из пустой чаши оркестровый грохот на арену, тушил взглядом семь основных прожекторов, вызывая искусственное затмение - "следствие лжесвидетельств". Прочие - расторопные кентавры: белый с арбалетом, рыжий с саблей, черный с весами в руках, шестикрылая прислуга, жонглёры молодильными яблоками - как бурлаки тянули действие от "покаяния" к "мщению" и "спасению", наконец.
Акробаты свешивались из верхней тьмы на резинках и точно усаживались верхом на пони, чтобы обвинять, приговаривать и прощать направо и налево. Дудя в дуделки, сопя в сопелки и свистя в свистки, а если надобно, то и волыня на волынках.
Немалых усилий стоило уверить господина губернатора в том, что парад сумеречной конеподобной саранчи, исполняемой джигитами, трио ангелов - огненного, дымного и серного, да еще тяжба мутантов - семиглазого семирогого альбиноса с десятирогим семиглавом алой масти, пожалуй, излишне утяжелят фабулу.
"Я бы, ребята, сделал опечатанную книгу из торта, чтобы в конце, хотя бы для первых рядов, устроить причастие, а? А у дракона на семи лбах написал бы не просто формулы преступлений, но и названия отдельных наших партий. Как вы думаете, допускается в сцене поединка поддеть кое-кого из нонешних, лично? Ну ладно-ладно, вам видней".
И хотя нам и "видней", в консультанты спектакля господин губернатор сосватал главного посадобльского прокурора, возбуждавшего дела почти против всех в этом городе, и стоически проигрывавшего их, каждый раз в обвинительной речи напирая на мораль, точнее, на её кризис, сравнимый "разве только с последними днями римской империи". Дела с привычным и неприличным треском проваливались, со стороны защиты находились деятельные и подготовленные юристы, легко рушившие мало чем подкрепленный бред, а "последние дни римской империи" держались в криминальных рубриках посадобльских газет вот уже третье десятилетие, то есть всю судебную карьеру прокурора. Диктуя нам своё, недоказанное в сотнях судебных заседаний и сварливо советуя это "использовать", консультант наш переживал кульминационные часы и всегда являлся в цирк в белом праздничном мундире с колющими глаз золотой искрой погонами, нашивками и иной государственной бижутерией.
Через двери смерти, предполагаемые в виде церковного креста, в нашей версии больше походящего на малоизвестный иероглиф, грешники выходили под слепящий луч с признаниями, вроде "нагло бог оболган" или "худо, но дух". Елейный лев уже готов кусать голову кающемуся многоженцу либо взяточнику, но "неожиданно" из под купола раздается пробирающий голос - это главный простил с трапеции в мегафон и у фокусника торба грехов и слабостей превратилась в голубиную стаю или в охапку белых хризантем. После такой удачной развязки кудесник раздавал хризантемы обитателям переднего ряда, предполагалось, в нем займут места пораженные аллегорией прототипы грешников из важных посадобльских людей. К каждому цветку иллюзионист добавит: "Прощайте и прощены будете", как бы извиняясь за все, происходящее на арене.
К местному иллюзионисту я вначале особенно приставал: "Прожить жизнь и так и не раскумекать откуда в шляпе кролик?". Но он отнекивался, мол, у каждого ремесла свои скромные секреты, без которых оно - позорный пшик.
Главная моя задача - наделение персонажей репликами, вроде: "Я иду с мечом судия!" или "Он в аду давно". Ни прокурор ни губернатор ни разу не обратили внимания, насколько часто слова кувыркаются, я использовал известные мне из книг палиндромы, а цирковым веселунам и подавно было все равно зачем именно открывать обведенный рот. Набравшись храбрости, я даже предлагал губернатору сменить "День гнева" на "Молебен о коне белом" или "Адова вода", но он, прохладно отказав, так ничего и не заметил.
