Одновременное упоминание современного искусства и Восточной Европы сопровождается часто реакцией недоверия или снисходительным тоном, поскольку вызывает обычно ассоциацию с чем-то вторичным, не самодостаточным. Вряд ли это вполне справедливо. Причина этому - или романтическое непонимание того, что современное искусство сделало вторичность своим принципом, или незаслуженное забвение того реального вклада, который был сделан восточноевропейцами в современное искусство. Если исторический авангард был в значительной мере русским, то есть тоже восточноевропейского происхождения, то последовавшее за ним современное искусство возглавили такие фигуры, как Энди Уорхол и Джозеф Кошут, никогда не отказывавшиеся от своих восточноевропейских корней. Можно вспомнить и людей помоложе, вроде Христо или, наконец, Кабакова.

С известной долей юмора, иногда сомнительного, нередко вопреки всякой логике и корректности, мы позволяем себе отождествление различных занятий и профессий с некоторыми национальными или региональными группами. В таком духе можно заявить, что современный художник - это преимущественно восточноевропеец. Если не буквально он сам, то его учитель, тот, кому он подражает, чьему примеру следует. Конечно, это полная чушь. Но не намного большая, чем выделение восточноевропейского современного искусства в отдельную проблему. А между тем такая проблема есть. Но все здесь не так очевидно. Как не очевидна сама Восточная Европа.

Понятие Восточной Европы возникло не так давно и получило распространение преимущественно в двадцатом веке. Для того чтобы это понятие возникло, гораздо ранее Римская империя должна была разделиться на Западную и Восточную. Следствием разделения Империи явилось затем и разделение церквей, культурно и идеологически закрепившее разделение Европы на две половины. Сегодняшнее разделение Европы далеко не вполне соответствует границам традиционных вероисповеданий. Говоря о Восточной Европе, мы имеем сейчас в виду страны с недавним коммунистическим прошлым, страны бывшего соцлагеря.

В одной из своих статей Клод Леви-Стросс определял марксистские политические режимы как тоталитарные, утвердившиеся в странах, взявших курс на ускоренную вестернизацию своих социально-экономических систем. К этим странам мы относим все славянские страны, Венгрию, Румынию, но также и Восточную Германию, вошедшую сейчас в состав единой ФРГ. А между тем давно уже выяснено, что разница между коммунистическими и другими тоталитарными - например, национал-социалистическим - режимами не так уж велика, во всяком случае не принципиальна. Не пускаясь в очередной раз на поиск новейших определений тоталитаризма, ограничимся признанием того, что любая его форма является инструментом ускоренной, форсированной и оттого однобокой вестернизации. Сам тоталитарный режим всегда субъективно направлен против Запада. Задача Третьего Рейха представлялась как сокрушение американской демократии, однако из дня сегодняшнего гитлеризм можно рассматривать как эффективный механизм саморазрушения, включенный для того, чтобы юнкерская, фахверковая Германия уступила место послевоенной Бундесреспублике из стекла и железобетона. И это лишь косвенная заслуга американских бомбардировщиков - в основном же за это надо благодарить тех, кто противопоставил свою страну, а затем и всю Европу Америке, что в конечном итоге привело к необратимой американизации. Следуя подобной логике, можно утверждать, что вся Европа, кроме Англии, была в определенный период Восточной, а каждая европейская страна на каком-то этапе своей истории была восточноевропейской.
Процесс американизации начался еще до войны и до Октябрьской революции. Но тех, кто совершал народные, патриотические, антибуржуазные, антизападные революции на континенте, не устраивала не американизация сама по себе, вопреки тому, что они сами о себе говорили и, может быть, думали, а темпы "естественной" американизации. Им были нужны ускоренные темпы. К тому же они предполагали извлечь "все самое лучшее", избежав побочных явлений открытого общества. Разрушение традиционных форм общественной организации, утверждение технократических ориентиров сопровождались весьма примитивной социальной инженерией, сводившейся преимущественно к мобилизации в вооруженные и трудовые отряды и армии больших групп населения. Обычно считается, что сплоченные трудящиеся, народные массы являются чем-то противоположным гражданскому обществу. Но на эти массы можно посмотреть и как на переходную форму от разрушаемого массами сословного общества к гражданскому, модернизированному. Почти все подвергают проклятию, и по заслугам, тоталитарные режимы, но едва ли кто-то проклинает саму современность, воля к овладению которой - соблазн современности - вызывает к жизни все тоталитаризмы. Их много разных - это не только политические системы, но и тоталитарная по своей сути массовая культура, и тоталитарные секты, и художественный авангард, и всевозможные альтернативные движения, представляющие собой все те же потенциальные тоталитарные секты.
Современность, если вообще есть такая вещь, не поддается определению. Модернизация - как к ней ни относись: то ли как к неизбежному благу, то ли как к необходимому злу - не представляет собой закономерного, прогнозируемого прогресса и является процессом, не подлежащим завершению, не может иметь законченных форм и в принципе не моделируема. Неостановимое шествие по ненадежному пути модернизации отличает "горячие общества" (если использовать леви-строссовский термин), ориентированные на инновационную гонку, от "холодных", держащихся за сохранение однажды найденных, смоделированных отношений внутренних социальных структур с внешней окружающей средой. Все дело в том, что нет такого окончательно модернизированного, горячего общества, где не сохранялся бы значительный элемент холодного, дикого, неприрученного сознания. Похоже, так будет всегда. У того и у другого типа сознания есть свои преимущества, и можно допустить, что они могли бы небезуспешно дополнять друг друга.
Трудности возникают тогда, когда вместо взаимного дополнения происходит смешение двух типов сознания, часто весьма уродливое. Смешение горячего и холодного приводит к безнадежно теплому. Из этой теплой среды неразделенного сознания рождаются так называемые альтернативные модели современности. Тоталитаризм - это моделируемая модернизация. Поэтому все удавшиеся (надолго ли?) модели современности носили и носят явно или скрыто тоталитарный характер. Опыт России и, возможно, Израиля показывает, что коммунизм возможен только как военный коммунизм. Шведская, голландская, конечно - немецкая и опять же израильская модели социализма, хочешь не хочешь, заставляют согласиться с тем, что реальный социализм возможен только как национал-социализм. При этом тяжелые идеологии, основанные на расовой теории и на теории классовой борьбы, легко заменяются на более изощренные механизмы воздействия на общественное сознание.
Повторим еще раз, что о тоталитаризме может идти речь и вне непосредственного политического контекста. Даже в отсутствии явной тоталитарной политической структуры тоталитаризм присутствует везде, где есть массовая культура. Но если мягкие, неявные формы регулирования поведения масс не подвергаются такому гневному осуждению, как известные формы жесткого тоталитаризма с его грубым физическим насилием, то это не значит, что тоталитаризм с человеческим лицом не заслуживает естественной реакции сопротивления. Сопротивление тоталитаризму - это двойное сопротивление, так как сам он в свою очередь является сопротивлением современности. Тоталитаризм - это сопротивление непредсказуемости направления и неподконтрольности темпов модернизации. Это и отрицание, но в то же время и присвоение, ассимиляция современности или адаптация к современности. Так же тоталитарность масскульта направлена на адаптацию к современности слабо или недостаточно модернизированных слоев населения.
Двойственный характер сопротивления тоталитаризму особенно должен быть понятен в Восточной Европе, где все это не умозрительная проблема, а жизненный опыт большинства. До недавнего прошлого сопротивление тоталитаризму понималось как сопротивление сопротивлению (отрицание отрицания) - сопротивление дурной современности во имя правильной модернизации. Сейчас, когда становится очевидным принципиальное неразличие между тоталитаризмом и модернизацией, своеобразие момента заключается в том, что сопротивление модернизации должно сочетаться с сопротивлением искушению неототалитаризма.
Дилемма заключается лишь в том, если говорить о художественном сопротивлении, что любое искусство, каким бы методом оно ни пользовалось - основывается ли оно на традиции, эксперименте или же оно пускает в ход иронию, тавтологию и деконструкцию, - в основе своей всегда потенциально тоталитарно. Со своими собственными или чужими, но оно всегда имеет дело с некоторыми моделями. Обнадеживает, однако, то, что порождаемые искусством модели могут быть не только альтернативными ловушками современности, но и плавучими островами независимой мысли.